викингов не имел, в отличие от Империи, никакого влияния на людскую молву, нехорошие слухи о бывшем рубаке стали распространяться быстрее ветра.
Позднее Гуннар приложил немало усилий, чтобы восстановить подмоченную репутацию, но всё было бесполезно. Поединщик верно и сам не замечал, что чем больше денег оседает в его сундуках, тем меньше ему охота рисковать жизнью.
И с каждым годом тем, кто хотел получить землю через его доблесть или отмстить за свою обиду его мечом, приходилось тратить всё большие и большие суммы. Впрочем, даже самые ярые ненавистники Гуннара Поединщика признавали, что он ещё стоит таких денег.
Да, трусом он не был, но страх в сердце определённо пустил.
Олаф-рус сделал правильные наблюдения, но не спешил с выводами. Слишком часто он сегодня ошибался.
А то, что Гуннар боится, остальные викинги поняли немногим позже Олафа. Это случилось, когда бывший стражник Империи повздорил со своим щитоносцем.
– Тьеснур и кровь! Тьеснур и кровь! – крикнул Эгиль и облегчённо вздохнул, когда капля крови упала не на землю, а на ловко подставленный щит.
Затем он осторожно взял Гуннара за ладонь и стал быстро менять повязку, которая сползла незаметно для Поединщика. Точнее, Эгиль думал, что незаметно, а наблюдательный рус увидел, как Гуннар большим пальцем разбередил рану и избавился от повязки. Он улыбнулся, когда его догадки подтвердились. Гуннар стремился закончить поединок до новой раны.
Олаф предполагал, что старик без имени посулил третьему из своих бойцов немалую сумму. Проигрывая поединок, Гуннар не только не получал ничего из обещанных денег, но и обязан был вернуть задаток в виде трёх рабынь.
То, что хольмгангер шёл на такие жертвы, значило, что он не видел никакой возможности победить.
А вот его помощник этого не увидел, и Гуннар Поединщик, пока Эгиль менял повязку, скрипел зубами от злобы. Бедняга щитоносец догадался о том, что помешал побратиму спастись от смерти, только доведя медвежью услугу до логического завершения.
– Всё в порядке, Гуннар! Теперь не свалится! И будь внимательней, я мог и не заметить! – сказал он, поправляя узелок на повязке, и это «я мог и не заметить!» в сочетании с преданной, как у собаки, мордой вывело Гуннара Поединщика из себя.
Той же рукой, которую Эгиль бережно завернул в несколько слоёв ткани, приложив новый лист подорожника, он получил наверняка самый звонкий удар из тех, которые знала его челюсть.
– Вот именно: мог бы и не заметить! Мог бы и не заметить, но заметил! Заметил, сорок вервольфов по твоё сердце!
Потрясённый Эгиль лежал на земле и гладил стремительно распухавший подбородок, а Гуннар Поединщик с невероятной досадой в голосе продолжал обвинительную речь, надеясь, что рядом нет людей, понимающих языки Страны Льдов.
– Болван! Почему ты вмешался, когда не было условного сигнала? Я разве первый день дерусь на хольмганге, чтобы не замечать, когда у меня сползла повязка, а когда нет? Ты хоть понимаешь, что наделал?!..
До Эгиля сей, как говорят в Империи, «факт», стал понемногу доходить только сейчас. Выражение глубокого раскаяния вспыхнуло на его лице.
Но раскаянием тут было не помочь. Мало того, что Гуннар потерял возможность с честью проиграть поединок, так теперь даже незнакомые с его родным языком викинги поняли, что боец из этих земель боится. И самое скверное заключалось в том, что это стало ясно и противнику. А так как выиграть у того, кто знает, что внушает тебе страх, почти невозможно, Гуннару только и оставалось, что заканчивать хольмганг трижды трусом.
Именно так бы Гуннар Поединщик и поступил, если бы не пересёкся взглядом с глазами нанимателя.
Видя его сомнения, старик без имени погладил бороду двумя пальцами. Гуннар Поединщик в ответ показал повязку на ладони и помотал перевязанной головой.
Старик без имени добавил к двум пальцам третий. Гуннар Поединщик задумался.
И когда старик стал гладить бороду полной пятернёй, его наёмник уже не сомневался в том, что будет драться до конца.
Судья стороны противников Чёрных братьев понимал, что старик без имени и его боец торгуются, но ничего не мог поделать – нет прямых доказательств подкупа. Оставалось лишь поражаться жадности Гуннара Поединщика, как видно, теряющего, когда речь заходит о больших деньгах, всякий разум, и жажде мести его нанимателя, готового в одночасье увеличить сумму вознаграждения в пять раз.
– …ральф! Флоси Среброголосый, наблюдая за тобой, забыл о посетившем его горе! Сказитель знает, что ты обрёк его на смерть, но просит тебя повременить с новым хольмгангом, пока он не запишет рунным письмом сагу об этом! – передал Олаф-рус на общем языке всех северных племён просьбу бродячего скальда.
Чёрный брат сделал вид, что не услышал слов Олафа. Он не нуждался в его с Флоси восхищении.
Только тогда, когда Торальф из племени аугов отослал щитоносца в хослур, стало ясно, какая глубокая пропасть лежит между участниками третьего поединка.
В чём-то они были очень похожи. И это была не только любовь к одному и тому же оружию. Когда два мечника встретились в поединке взглядов, их можно было принять чуть ли не за близнецов, настолько одинаково они пытались воздействовать на соперника и настолько внимательно изучали его слабые и сильные стороны. Но в поединке на настоящем оружии стало ясно: Торальф Ловкий и Гуннар Поединщик – рыбы из разных косяков.
То, что сделал Торальф, когда противник использовал свой последний перерыв и направился к центру острова, оставив Эгиля в хослуре кусать локти и проклинать собственную глупость и жадность побратима, Гуннар Поединщик никогда бы себе не позволил. Чёрному брату и его славному помощнику разрешалось атаковать вдвоём врага, не имевшего теперь права ни на замену щита, ни на перерыв, ни на щитоносца. Никто бы их не осудил, если бы они зажали Гуннара в клещи и прикончили. Окажись Гуннар и Эгиль на их месте, то так бы и сделали. Но Торальф Ловкий сегодня каждым жестом стремился подчеркнуть, чем он отличается от противника.
Гуннар Поединщик, увидев, что враг по собственной воле уравнял шансы, даже не выразил ему благодарности – ни словом, ни жестом. Дождавшись, когда крики восхищения смолкнут, он пошёл в атаку так, словно Торальф не оказывал ему никакой услуги.
Мечи опять застучали по щитам и зазвенели о шлемы, а возбуждение зрителей достигло пика. Жажда получить солидный куш звонкими солидами и сладкие ночи со сладкими рабынями заставила Гуннара Поединщика проявлять чудеса ловкости – качества, которого у его противника по прозвищу «Ловкий» было в избытке.
Два бойца носились вокруг вершины острова и осыпали друг друга ударами и справа, и слева, и сверху, и снизу, и наискосок. Они защищались щитами и пытались ударить ими то плашмя, то верхним краем. Пробовали и подрубить друг другу ноги, и покалечить ничем не прикрытые пальцы правой руки; достать сквозь доспехи до плоти и разрубить или в крайнем случае сбить с головы шлем. Торальф так хотел победить, что не щадил кромку легендарного меча, а Гуннар тем более не переживал о зазубринах на лезвии – на обещанные ему деньги можно было купить десяток хороших клинков.
Оба противника делали ставку на ловкость, а не на силу, и это делало поединок как никогда зрелищным. К тому же щитоносцы больше не загораживали обзор зрителям и не ограничивали тактику бойцов. А потому с двух сторон на тьеснур посыпались ободряющие крики восхищённых викингов.
– Давай, Гуннар Поединщик! Покажи смуглому мечнику, что такое служба в варяжской страже! Разруби его на кусочки и скорми акулам! Добавь ещё одну смерть к своему свитку! – кричали те, кто переживал за Гуннара.
Среди них были и ветераны варяжской стражи, и люди, имевшие родственников и знакомых в Стране Льдов, и те, кто поставил на Поединщика звонкое серебро, и те, кто входил в число старых поклонников этого бойца: юные викинги, что ставили победу выше способов, какими она была достигнута.
– Давай, Торальф Ловкий! Племя аугов с тобой! Задай жару подлому хольмгангеру! Докажи, что морские разбойники сильнее варяжских стражников! Отруби ему голову и отдай поиграть чайкам! Ты закончил смертью прочие хольмганги – закончи смертью этот! – поддерживали своего бойца те, кто переживал за Торальфа Ловкого.
Среди них были не только ауги, но и воины, которым до смерти надоели рассказы ветеранов варяжской стражи о собственных подвигах. А ещё люди, посчитавшие, что смогут обогатиться на успехе Чёрного брата, и юные викинги, что ставили честь выше победы.
Торальфу в этой ситуации было легче. Поддержка, как говорили в Вечном городе, «трибун» придавала ему сил. Равнодушный к большинству людей и к их мнению, Гуннар Поединщик зависел от ободряющих криков и громких рукоплесканий гораздо меньше.
Не имея права на отдых, он шёл в последний бой. Его противник был чужд отчаяния, но в схватке с обезумевшим Гуннаром Поединщиком вынужден был поддерживать тот темп, который он взял. И вскоре бродячий скальд, и молодой рус перестали считать удары, потому что уследить за этими молниеносными движениями было невозможно. Бойцы дрались так, будто предыдущие перерывы были не в сорок вдохов и сорок выдохов, а в сорок дней и сорок ночей.
Однако, взяв такой высокий темп, Гуннар Поединщик вынужден был первым его и сдать. Но теперь, без щитоносца и с изуродованным вдоль и поперёк последним щитом, его глухая защита была не так эффективна.
Вскоре оба щита, изрубленные практически в труху, упали на землю, и противники стали сражаться одними лишь мечами.
Олафу казалось, что он видит, как испуганно вздрагивает под железной личиной лицо Гуннара каждый раз, когда Убийца Кольчуг звякает по шлему. Ветеран варяжской стражи знал, что хоть на свете и не так много викингов и мечей, способных разрубить и шлем, и голову, как бы не хвастались своими букеллариями имперские купцы, но его сегодняшний противник и его легендарный клинок были, как говорят скальды, как раз из этой песни. Ему было необходимо или как можно быстрее переломить ситуацию в свою пользу, или бежать в хослур, распрощавшись с деньгами и репутацией. Гуннар выбрал первое.