Но запомнился навсегда один лишь день. Остальные были почти одинаковы, а этот отличался от других. Витька уже с самого начала был взволнован, он даже дрожал, как от холода, и говорил непонятно. Потом, правда, все прояснилось.
– Вот мы идем, а потом вернемся. Завтра в школу пойдем, потом опять сюда. Вот я возьму сейчас палку и брошу. А может, и не возьму. Кто знает?
Витька подфутболил палку ногой.
– Тогда я возьму, – засмеялся я.
– Подожди, не перебивай. Не до смеха. Вот скажи: почему мы здесь?
– Гуляем.
– Я же не спрашиваю: для чего мы здесь? Я спрашиваю: почему? Потому что все к этому шло. Как к результату. Понимаешь?
Я не понимал, о чем он говорит, хотя давно привык к его странным мыслям.
– Ну конечно, а как же иначе? – сказал я.
– Ты не соглашайся так легко! Подумай сначала. Все виновато в том, что будет! Я сегодня по дороге в школу тете Соне воды принес, она не успевала, ей надо было почту разносить. На пять минут задержался. И весь день пошел так, как пошел, а не так, как намечался. А кто намечал? Значит, и почтарка виновата, да? А я больше всех, потому что через меня все делается. Вот стоял в очереди в буфете, потом – раз, и надоело мне стоять. И в класс вернулся. А если б остался…
Витька замолчал и остановился как вкопанный. Он будто увидел перед собой стену.
– Может, я ненормальный? Может, не надо нам сюда ходить?
Мне показалось, он будет без конца повторять это свое «может». Что-то случилось, понял я. Конечно, случилось. Витька всегда был спокойным, а тут вдруг…
– Мать в школу вызывают. Но это не страшно. Страшно, что я, наверно, чокнутый, как Устюша. Но ей-то что? Ей все равно. Старуха. А мне… Знаешь, что я сегодня сделал? Подошел сзади к Сергею и со всей силы ударил в спину кулаком. И сейчас в это не верится. Он так оглянулся на меня, дыхание у него занялось, и упал на парту. Как в кино, когда умирают за родину. Медленно падают. Он ничего не понял. Думаешь, я понял? Стою и смотрю, как у него изо рта струйка крови показалась. Все испугались – Наташка, Лариска… Мария Карповна подскочила, смотрит на меня. Даже сказать ничего не могла.
– А за что ты?..
Витька дернулся, замахал руками, закричал на весь лес:
– Не знаю! Не зна-аю! Я бы сказал, если б знал!
Он и правда выглядел как ненормальный.
– Ну не дружим мы, ну лезет он везде, как выскочка, и все получается, да! Так что, из-за этого бить? В спину? Я в последнее время все думал и думал об этом, как мы с ним драться будем. Думаю: он мне скажет так, а я – так, и пошло. Он мимо ходит, все ему до лампочки. А я только и думаю, где бы с ним столкнуться. А потом вижу перед собой эту спину…
Витька обернулся ко мне:
– Что теперь будет?
– Ты прощения попроси. А матери скажи, что подрались. Не говори про спину.
– Просил. И у него, и у Марии Карповны, и у всего класса. Я не про то. Что со мной будет? Сейчас на дерево залезу или не залезу? Кто знает? А? Кто?
Витька тогда расплакался и даже не стеснялся своих слез, а я испугался. Конечно, уговаривал его какими-то обычными словами. Как будто слова в таких случаях могут быть необычными. От плача он успокоился. Мы шли и молчали.
Наверное, на этом и закончились наши философские прогулки. Может быть, еще раза два-три прогулялись. Но я не помню, о чем говорили. Может, просто палкой по изгороди выстукивали на ходу, каждый свой ритм.
Витьку я встретил случайно несколько лет назад. Почему-то решил, он мне обрадуется, как я ему, и удивился, что он просто узнал меня, и все. В Москве после стольких лет случайно встретились, и никакого удивления? – думал я. Витька был военным, сейчас пенсионер. «Молодой пенсионер», – пошутил он. Большой такой, даже огромный, улыбающийся человек. Бывший философ, почему-то подумал я, глядя ему вслед, в спину, когда мы попрощались.
Исповедь Витьки маленькая, хоть помещай ее под микроскоп, не такая, как известные всем «Исповеди» Августина, Руссо, Толстого. Но для меня она была первой в этом ряду. Я попытался пересказать ее, но разве можно пересказать исповедь? Она и сама, маленькая или большая, не может открыться вся, как улитка из своей раковины. Главное, что есть в ней, место соединения с панцирем, не увидеть никому.
27
Конечно, мое взросление было постепенным, оно растянулось и продлилось во времени, но однажды, когда мне исполнилось двенадцать, я вырос так ощутимо, как будто шагнул вперед на много лет и дотянулся до какой-то новой силы, существующей за пределами Холочья. Я оглядывался на привычный мир и чувствовал, что он выталкивает меня из себя, чтобы я со стороны, издалека, мог изменить его. Не сильно изменить, но сделать таким, каким хочу его видеть. Это не метафора, примерно так было на самом деле, потому что я ехал тогда по шоссе на велосипеде, поднялся на возвышенность и остановился, обернулся. Все позади было знакомо. Деревня, речка, лес. Но почему во мне так сильно было волнение? Потому что я принял решение, и сейчас оно тянуло меня вперед, к своему исполнению. Я спешил в соседнюю деревню, за пять километров, в Липу.
Накануне вечером приехала из города моя старшая сестра Зина с двухлетней дочкой Светой. Грустная, как всегда в последнее время. Я возился на полу со своей племянницей, сестра ужинала и разговаривала с мамой. Рассказала, что в Липе вышел из их автобуса ее бывший одноклассник Павел, с которым она дружила в школе, а потом, в институте, переписывалась и встречалась, приезжая домой на каникулы. Потом Павел уехал куда-то далеко, женился, вышла замуж и Зина. Потом она разошлась со своим мужем, он – с женой. Об этом Зина знала от какой-то общей знакомой. Сейчас она даже не сразу узнала Павла, когда автобус проехал мимо красивого, в офицерской форме человека.
То, как сестра говорила о Павле, воспоминания, которыми она делилась с мамой целый вечер, и привели к решению, вспыхнувшему во мне ночью в полусне. Оно было смутным, неясным, и утром казалось, что мои простые действия, холодный руль под руками, крутящиеся педали и впивающееся в дорогу колесо были его составляющими частями. Я ехал к Павлу, и дорога казалась похожей на переводную картинку, которая, если смочить ее водой, становилась ясной. Что я собирался сделать? Не знал я, ничего не знал, но чувствовал, что делаю все правильно. Все яснело передо мной на скорости, а там, позади, казалось, ожидает какого-то изменения моя грустная сестра.
Расспросами я нашел в Липе дом Павла. В нем никого не было, соседи сказали мне, что Павел с матерью убирают сено на дальнем лугу за речкой, которая тоже называлась Липа. Я поехал по берегу, а точнее, пошел по густой траве, катя велосипед. Луга были обширные, до синего леса, я выискивал взглядом среди людей, сгребающих сено, сына с матерью. Долго мне не удавалось их увидеть, но я подходил, расспрашивал, мне указывали куда-то вдаль. Только к обеду я нашел их.
Меня совсем не удивила обычность происходящего. Как будто я увидел наконец близкого человека, хотя никогда раньше не встречался с ним. Как будто для встречи не хватало только его фразы: «А, это ты. Ну что там?» Не помню, как я объяснил свой приезд, наверное, сбивчиво, наверное, не сразу понятно. Но помню, что я почувствовал в Павле нового для меня человека – не брата, не товарища, не взрослого незнакомого или знакомого, а ожидаемого мною всю жизнь, и вот он стоит передо мной. Я и раньше знал, что он красивый. Я и раньше знал, что он мускулистый, сильный, большой и добрый, со смеющимися глазами.
Мы сели в тень под воз с сеном, и он стал писать записку моей сестре. Потом мы ехали в Липу на этом высоком возу, мой велосипед лежал рядом, позади нас по дороге шла мать Павла. Нет в детстве ничего лучше этого плавного покачивающего движения на возу с сеном высоко над пыльной дорогой! Мне казалось, мой сон не исчез и продолжается наяву.
Я стал их почтальоном. Как Амур, таскал в своем колчане письма. Бывали дни и в них минуты, когда я где-нибудь на полпути вдруг вспоминал бабу Сашу, наговоренную воду, которой она привораживала людей друг к другу, и думал, что она была колдуньей, а я просто почтальоном, как тетя Соня. Почему Павел с Зиной сразу не встретились? Не знаю. Как, наверное, не знали и они. Писали друг другу, будто связывая воедино ту свою давнишнюю переписку и неизбежную встречу. А я ездил каждый день по шоссе между Холочьем и Липой, и пять километров казались мне не длиннее нашей улицы.
Мы подружились с Павлом. Это, конечно, совсем не то слово. Но пусть будет – подружились. У него не было ни братьев, ни сестер, ни отца, только мать, а тут появился я. Он радовался мне, а я ему, оставался у них на целый день, вместе с ним работал, то строя сарай, то перекрывая крышу.
Я всегда ловил на себе пристальный взгляд его матери. Ее звали Дарьей, но все называли Доркой. Как будто она никуда больше не смотрела, как будто все время собиралась меня о чем-то спросить. Я даже приостанавливал работу, встречая этот взгляд, ожидая ее слов, но она так ничего и не говорила мне. Впервые я видел такую суровость во взгляде человека. Она не давала Павлу присесть, отдохнуть, всегда находила новую работу. Меня завораживала эта безостановочность, наверное, потому, что дома все было по-другому. Никто никогда не смотрел на меня так, никто никогда не заставлял работать, я всегда был сам по себе. А тут оказался в новом мире, в котором вообще не было свободы. Странно и интересно, как игра в быстрые шахматы. Нельзя отвлекаться.
Отдыхом были наши завтраки, обеды и ужины. Но они тоже проходили не так, как у нас дома, а чинно, с караваем выпеченного Доркой хлеба под холстиной, с нарезанием этого хлеба Павлом по очереди всем троим – матери, мне, себе – толстыми ломтями. Я никогда бы не подумал, что ужинать можно посоленным кислым молоком, налитым с квакающими звуками из кувшина в одну большую миску, стоящую посреди стола. Есть надо было ложкой, держа ее над хлебом, чтобы не капнуть под взглядом Дорки на скатерть. Мне это нравилось! И яичница на огромной сковородке по утрам, и картошка с салом в чугунке на обед, жидкая как суп и вместо супа. Я чувствовал себя рядом с Павлом маленьким солдатом. Нет, партизаном, пришедшим из лесу со своим командиром к его матери помочь по хозяйству и поесть после работы. Иногда я даже оставался у них ночевать. Мы с Павлом спали на чердаке, на сене, при распахнутой дверце, укрывшись толстыми ватными одеялами. Он рассказывал о самолетах, угадывая в ночной темноте по звуку их названия.