– Надо успеть, пока застолье.
Возле самого большого, председательского дома мы остановились. И тут Коля сказал обо мне:
– А зачем он нам? Мы и так справимся. Пусть идет себе.
– Нет. – Я испугался, что меня приняли за труса. – Мы же договорились.
– Да пошел ты!
Коля развернулся и ударил меня кулаком в грудь. Я упал навзничь в сугроб.
– Пошел отсюда! – сказал Коля. – Чтоб я тебя в жизни своей больше не видел!
Я ушел.
И я опять шел под падающим снегом, не понимая того, что только что получил самый большой в жизни новогодний подарок. Подарок от Коли Стэсева – святого Николая, Санта-Клауса и так далее.
Что стало бы со мной и с моей жизнью, если бы я остался в компании ночных новогодних разбойников?
Часть II
1
Мой невидимый читатель говорит мне: все написанное здесь интересно только тебе, ты не вышел за границы диалога с твоим миром, в котором не существует меня, ты совсем не хочешь меня заинтересовать и увлечь.
Я растерян. И вынужден объяснить эту книгу самыми простыми словами.
Я придумал ее в виде собрания множества глав, феноменологически описывающих мою деревню как прообраз или слепок жизни. Мне казалось, этого достаточно для того, чтобы содержание вылилось в форму, заполнив ее.
Впору просить прощения у читателя за мою назойливую, а может, и бестактную, как у перебивающего собеседника, любовь к Холочью. Но что делать? Читателю проще, он может закрыть и отложить книгу, я же обречен и дальше объяснять свою любовь. Вы видели, как цепляется дикий виноград за стены здания? Я сравниваю себя с ним и ищу на стене Холочья незаметные шероховатости и выступы, в которые вонзятся мои чувства. Простое сравнение, но оставлю его, потому что хочу сказать: я не сам по себе, а всего лишь стебель на извилистом кряжистом стволе. Это не означает, что ствол рос только для меня. Это означает продолжение.
Позвольте все-таки успеть сказать так, как хочу.
2
Мой дедушка был колдуном. Я назвал бы его волшебником (однажды он растворился в цветущих яблонях, удаляясь от меня по дорожке сада, а потом вдруг появился рядом), но колдун – его тайное деревенское прозвище. Тайное, потому что так его не называли даже за глаза, а просто знали это. Он умел лечить людей и животных, но разве мог он, директор школы, делать это явно? Нет, конечно. Люди просто жаловались ему, он подолгу говорил с ними, давал советы, и больным становилось лучше. Как бы невзначай он заходил к соседям посмотреть на заболевшую корову, один входил в сарай, а выйдя оттуда, говорил, что надо делать, как будто просто делился своим жизненным опытом. И соседи в благодарность, повинуясь несуществующему тайному уговору, никогда не поднимали статус дедушки до практикующего знахаря. Все происходило так, будто они пользовались его советами, не более того. Наверное, все понимали, что директору школы не к лицу прослыть деревенским шептуном.
Он и мои ушибы, ссадины и болезни лечил как будто невзначай – садился рядом, обнимал меня и прижимал к себе, накрывал больное место ладонью. Может, что-то шептал про себя, я не помню. Но помню, что мне становилось легче, я просто забывал о боли.
Но главное дедушкино колдовство состояло в том, что, того не зная, не желая, не думая, что так и случится со мной когда-нибудь в будущем, он ввел меня в мир, в котором возникают откуда-то и пишутся слова. В последний свой год он вдруг стал писать воспоминания о своей жизни. Я приходил к нему, тишина в доме указывала дорогу к дальней комнате, в которой он сидел за столом. Можно было тихо войти и сесть на диван. Дедушка узнавал меня по шорохам, улыбался и кивал, продолжая писать в толстой тетради. Иногда он смотрел – не на меня, а в окно, надолго замирая. Мне казалось, даже ветки яблони прислушиваются к чему-то. И птица оборачивалась на этот взгляд как завороженная. Было тихо, но в этой мерцающей тишине я слышал, как скользит по бумаге ручка, как слова, будто невидимые птицы на ветке, устраиваются рядом друг с другом. Как будто мы писали вместе, думаю я. Как будто он наколдовал, что я и сейчас продолжу это делать вместе с ним.
3
«Открыв эту тетрадь, я попался на удочку сомнений. С чего начать? И подумал, что начало на самом деле было положено даже не сейчас, когда я написал на обложке свое имя – Л.А. Карпекин и название – «Прожитые годы», а в моем далеком детстве, когда я только научился писать и писал на песке на берегу речки. Я это запомнил на всю жизнь. Тогда вода смывала мои каракули, но сейчас не смоет. Как говорится, написанное пером не вырубишь и топором.
Отец моего отца, Карпекин Кондратий Семенович, научился садоводству и пчеловодству у знаменитого заграничного садовода в брянском имении князя Василевского. Тот обучил тридцать молодых крепостных, в числе которых был и мой дед. После этого дед был вывезен от Василевского помещиком Бибиковым в обмен на один из предметов или живых существ, что покрыто мраком неизвестности. Под его руководством свыше пятнадцати других крепостных крестьян ухаживали за садами и пасеками. Через три года Бибиков женил Кондрата на крестьянке Евдокии. У них родились и выросли четыре сына – Афанасий, Терентий, Гордей и Алексей, а также три дочери – Елизавета, Анна и Евгения.
Отец моей матери, Кешиков Семен Петрович, в трехлетнем возрасте остался сиротой. Его мать вышла замуж за вдовца, тоже Кешикова, у которого от первой жены было два сына, Кирилл и Яков. Через пятнадцать лет он женил сыновей и выделил их в самостоятельные хозяйства, а жить остался со своей женой и пасынком. Семен Петрович, отец моей матери, сам женился через два года и взял Анну Ивановну, с которой прожил до тридцати лет и имел трех дочерей – Евфросинью, то есть мою мать, Марию, Агафью и сына Василия. В живых остались Евфросинья и Агафья, а Мария и Василий, не достигнув совершеннолетия, умерли.
Когда в 1861 году отменили крепостное право, землей за выкуп наделяли только мужчин. Таким образом отец моего отца, Кондрат, получил пять наделов земли (надел равен четырем с половиной десятинам) на себя и четырех сыновей, а отец моей матери, Семен, получил два надела, на себя и отчима.
Кондрат и Семен жили через улицу в деревне Яшная Буда Могилевской губернии. Кондрат был человеком грамотным, хорошо читал на церковнославянском и русском языках. Семен был неграмотный и считал, что грамота не для крестьян, а для бар. Кондрат старался научить грамоте своих детей, и его сыновья Афанасий, Терентий и Гордей окончили церковноприходскую школу в селе Ново-Ельня, а самый младший Алексей, то есть мой отец, окончил Выдренское высшеначальное училище с правом быть учителем в церковноприходских школах.
По окончании училища мой отец Алексей Кондратьевич Карпекин был назначен в Амхиничскую церковноприходскую школу. Но, влюбившись в Евфросинью Семеновну Кешикову, он бросил работу в школе и пошел в зятья к соседу. Так бесславно закончилась педагогическая деятельность моего отца. Дедушка Кондрат за это лишил отца большого наследства. В земле было отказано. Он получил лишь овцу, свинью и жеребенка. На землю его тестя претендовали еще дочери и сыновья. Всю жизнь отца упрекали в том, что он пришел на готовое хозяйство. Он доходил до такого состояния, что часто покидал дом на долгое время, однажды на целый год, но мать каждый раз упрашивала его вернуться в семью. В двадцать три года, уже имея годовалую дочь Агафью, он был призван в армию. Служил четыре года и вернулся домой в звании старшего унтер-офицера.
Отец был крайне неуравновешенным человеком. Он был вспыльчив и отходчив. Любил шутить над другими и не терпел шуток над собой. Однажды я и мой старший брат Прокофий пахали, и на куст на нашей полосе сел рой пчел. Отец был в восторге. Он приказал мне снять верхнюю рубашку, чтобы огрести в нее пчел. Отец с рубашкой в одной руке и ложкой в другой подошел к рою и начал его огребать. Несколько пчел бросились на отца и ужалили его. Сначала он, зная эти слова от своего отца-пасечника, ласково обращался к ним: «Пчелка, пчелка, к Божьей матери!» Но когда его одновременно ужалил десяток пчел, он начал проклинать того, кто их создал. Досталось и нам с братом, хотя мы были совершенно не виноваты. Отец поклялся, что никогда у него не будет пчел. После этого случая достаточно было кому-нибудь из нас за обедом ударить себя по шее и сказать: «Пчелки, к Божьей матери!» – как отец с руганью опрокидывал стол.
Отец писал для крестьян из окрестных деревень жалобы в любой адрес, от земского начальника до губернатора. Его за это дразнили Пекельным по фамилии еврея, который был адвокатом. Платой за труд была бутылка водки, которая тут же и распивалась. Эта деятельность отца не нравилась матери, что порождало в семье частые споры, ругань, а иногда и драки.
Отец был жалостлив, не скуп до расточительности и не мстителен. Он всегда говорил нам: «Месть – это признак безумия».
Отказ отца от учительства был главной ошибкой его жизни. Но, как это бывает, когда нежелание признать ошибки превращается в убеждения, отец стал лютым врагом всякой учености. Он не хотел нас учить, высмеивал мою тягу к книгам, считая это ленью. Нет худа без добра: может быть, вопреки этим насмешкам во мне в самого детства разгорелось и не угасало всю жизнь желание учиться, стать образованным человеком.
Семья наша была довольно большая. Из всех рождавшихся детей в живых остались четыре брата – Прокофий, я, Иосиф, Федор и пять сестер – Агафья, Ксения, Акулина, Вера и Мария. В 1910 году отец решил переселиться на хутор. Этот год для нашей семьи был страшным. Не было дня, чтобы у нас не раздавался плач, как будто в избе был покойник. Мать с бабушкой и тетей Агафьей проклинали отца и министра Столыпина, который выдумал эти проклятые хутора. Но отец был неумолим, никакие слезы, угрозы и причитания на него не действовали. Он со старшей сестрой, которой было пятнадцать лет, зимой перевез на трех лошадях на хутор все наши надворные постройки из деревни. Весной на хутор переехала вся семья за исключением бабушки, которая не выдержала переживаний и умерла. Так мы по воле отца стали хуторцами.