– Это вам сообщение, – сказал наконец Тёма. – От какой-то Анны Рудольфовны звонили. Просили передать, чтобы вы заехали вот по этому адресу.
Он вытянул руку и показал текст на экране.
– Улица Ярославского, – прочитал Филя. – Это же где-то рядом?
– Соседняя, кажется. Параллельно проспекту идет.
Филя посмотрел ему в глаза, чтобы понять, насколько тот обескуражен. Тёма с мрачным безразличием смотрел на него в ответ. Взгляд его не отражал ничего, что ожидал увидеть в нем Филя, – ни гнева, ни боли, ни растерянности, ни жалости к себе. На Филю смотрела гнетущая пустота, и на мгновение ему даже показалось, что вместо Тёмы перед ним стоит его старый, любивший поглумиться над ним приятель.
– Вы чего? – спросил Тёма, глядя, как Филя начал вдруг трясти головой.
– Нормально всё. Пошли дальше.
Но всё было уже далеко не нормально. Филя соврал юноше в отчаянной попытке хотя бы так защитить себя, однако пустота, открывшаяся ему в Тёмином взгляде, уже хлынула, уже проникла в него, и устоять перед ней у него не было никаких шансов. Тяжелое безразличие человека, у которого внезапно отняли то, чем он жил, засасывало его подобно жадной чавкающей трясине, сдавливало грудную клетку, с хрустом ломало в ней все, что можно было сломать, и он беспомощно проваливался в него, в это безразличие, глядя на окружающий мир уже глазами раздавленного Тёмы. Филя как будто вновь оказался в своем ненавистном прошлом и ощутил знакомую леденящую глухоту. Сквозь нее с трудом проходили не только звуки, но вообще всё, что представляет собою жизнь. Эта глухота была вязкая, как местный туман, как холод. Бескрайняя, как зима.
Теперь Филя знал, что мальчик не врал ему этой ночью. Тёма на самом деле жалел, что они с Ритой сбили собаку, а не его. Он и вправду не хотел жить. Откуда в мальчишке выскочил такой градус и как он за одну ночь успел уйти на такой фальцет – это было не совсем понятно. Однако факт оставался фактом – Тёма сорвался и летел в пропасть, хотя еще два дня назад выглядел абсолютно нормальным. При первой встрече с ним Филя ни за что бы не угадал этой почти забытой, но все же такой родной ненависти к миру. Многое меняется в мироощущении мальчиков, когда они узнают, что их девочки спят с другими.
Дверь им открыл неприятный суетливый человечек, принявший их, очевидно за тех, кого он ждал, и потому впустивший без всяких расспросов. Человечком он был не по внешним своим габаритам, а по внутренней суете. При росте значительно выше среднего и довольно плотной комплекции он бесконечно и мелко что-то внутри себя перебирал, перекладывал с места на место, не знал, за что взяться, и потому хватался сразу за всё. Пока он вел своих ранних гостей на кухню, кузнечиком перепрыгивая через коробки, которые загромоздили всю прихожую и коридор между комнатами, он успел сообщить им, что это не весь товар, что у него на рынке свои азербайджанцы, что фруктов будет намного больше и что со второй теплой машиной он уже практически вопрос решил. Вполуха слушая его бормотание, Филя понял, почему эта квартира благоухала мандаринами. Человечек скупал по дешевке у городских торгашей все, что могло померзнуть на их не отапливаемых теперь складах, и срочно переправлял этот нежный товар в улусы, где цены падать не собирались. Навар, судя по всему, обещал быть большим, поэтому человечек искренне радовался городской аварии.
– А тех-то умельцев на площади видели перед театром? – быстро говорил он. – Вот это ребята сообразили, вот это респект. Прямо на месте буржуйки из листов железа клепают и тут же продают вместе с дровами. Народ валом к ним валит. Торгуют уже второй день. И рубли берут, и валюту. Даже украшения золотые – как договоришься. Красавчики, чего тут сказать.
В его голосе было столько искреннего восхищения и одновременно зависти, что Филя не удержался и пнул одну из коробок с мандаринами, через которые до этого он вежливо переступал.
На кухне Тёма сразу скрючился на табурете в углу и затих, однако Филя все время чувствовал его. Между ними протянулась невидимая, но очень прочная пуповина. Через пуповину пульсировала беда.
– Тепло у тебя, – сказал Филя торговому жучку, суетливо убиравшему со стола неаппетитно выглядевшие остатки ужина.
– Ага, – с готовностью кивнул тот. – Вчера жуткий дубак был, но я ночью тут напоил кое-кого из местной котельной, она автономно от основной магистрали тепло дает, подгон сделал – пообещали наш дом больше не отключать. Аварийку на нас перевели.
– Аварийку?
– Ну да. Аварийный ресурс. Для детских садов держат и для больницы. Надо по квартирам пройти, собрать с народа копеечку.
– Шакалишь?
– Зачем? – легко улыбнулся жучок. – Я ведь о людях заботился. Один за весь дом заплатил. Надо вернуть хоть сколько-то.
– О мандаринах своих ты заботился, – негромко сказал Тёма, глядя в пол перед собой.
Его лицо к этому моменту переменилось, как будто он нашел какое-то трудное, но очень важное для себя решение, и теперь по нему блуждала странная полуулыбка. Не отрывая застывшего взгляда от невидимой точки на грязном полу и явно не отдавая себе в этом отчета, он снимал и надевал широкое серебряное кольцо, которое украшало большой палец его левой руки. Филя кольца раньше не замечал, но сейчас вкупе со странной улыбкой этот бесконечно повторяющийся жест производил зловещее впечатление.
– Ты позавчера сам на ту сторону ездил? – спросил наконец Филя торгового жучка. – Или давал машину кому-нибудь?
– Сам, – ответил тот, вынимая из шкафа под окном замерзшую в дерево рыбину. – Строганину будете?
– Нет.
– Погоди, а ты откуда знаешь, что я за реку ездил?
Жучок уже упер огромную рыбину хвостом в стол, приготовившись ее строгать, но замер с ножом в руке и вопросительно смотрел на Филю. Нож у него был хороший, охотничий, с костяной рукояткой.
– Неважно. Ты по дороге машину заглохшую видел? Рядом с островом?
– Ну, видел. А при чем здесь…
– Помолчи. Просто отвечай на вопросы.
– Вы чего, не за фруктами? – догадался жучила. – Вы кто, ребята? Эсэмэску не вы прислали?
– Не мы.
На сообщение о погибших людях он отреагировал так, словно его это не касалось. Лишь на мгновение перестав строгать свою рыбу, он слегка нахмурился, а потом возобновил плавные и уверенные движения, которые совершенно не совпадали с его предыдущей внутренней суетой. Тревожная новость как будто остановила его, он весь подобрался, перестал суетиться и приготовился к защите. Филя следил за тем, как тонкие розовые пласты с янтарными прожилками заворачиваются в колечки, выходя из-под острого якутского ножа, и слушал холодное, абсолютно спокойное объяснение хозяина квартиры. Тот уверял, что ни ему самому, ни Филе, ни кому бы то ни было еще за этот случай отвечать не придется.
– Максимум – штраф или общественные работы. Но даже этого, скорее всего, не будет. Чтобы нас обвинить, им доказать надо, что мы по закону обязаны были заботиться о безопасности потерпевших, то есть были их опекунами, ну или создали причину опасной ситуации.
– Ты откуда все это знаешь? – спросил Филя.
– На юридическом учился. С третьего курса выперли. Так что, земеля, не заморачивайся. А следаку своему скажи, чтобы он шел лесом… Точно строганину не будете? У меня водочка есть. Заодно усопших помянем.
Он подмигнул Филе, и тот едва не кивнул. Кивнуть было бы так легко, естественно и приятно, что Филя почти сделал это, но потом вспомнил Анну Рудольфовну, упавшую рядом с автобусом, ее распахнутый в безмолвном крике рот и олигофрена, тыкавшего сигаретой в ее лицо.
– А ты почему не остановился? Сам почему мимо проехал?
– Я? – хозяин квартиры и мандаринов пожал плечами. – Загружен был «уазик» под завязку – сникерсы там, лимонад разный, жевачка. Некуда было мне их садить. На голову себе, что ли? Даже в кабине все битком. И торопился я дико – товар надо было сбросить в улусе. В городе тут уже началось, а у меня в Нижнем Бестяхе у дружбана одного на складе целая партия обогревателей с прошлого лета. Надо было сюда их махом везти. Они в тот же вечер как пирожки разлетелись.
– А пацан?
– Что пацан? – хозяин квартиры непонимающе уставился на Филю.
– Пацан куда делся?
– Я-то откуда знаю? Не видел я никакого пацана. Может, и не было его с ними в машине.
– Был. Они втроем из города выехали.
– Точняк? Ты уверен?
– Да, – тяжело вздохнул Филя. – Уверен.
– Ну, я не знаю, братан, – сдался торговец. – Забрал кто-нибудь… Только, знаешь, чего скажу… Бумажка твоя с номерами не катит. Не найдешь ты так пацана.
– Почему?
– Потому что записывали они только тех, кто не остановился – таких, как мы с тобой. А раз мимо проехали – откуда нам знать, был там пацан или нет? Никто тебе ничего толком не скажет. Смотри – по репе еще надают.
Филя понял, что этот непотопляемый человечек прав, и ничего не ответил. Он так вдохновлен был вчера и еще сегодня утром тем, что сделает большой и важный поступок, он до такой степени поверил в свой шанс и в новый смысл, который вдруг появился у него в жизни, что теперь ему стало невыносимо горько. Филя слушал, как продолжает балагурить хозяин квартиры, отрицательно мотал головой на его предложения выпить, злился на то, что с этого торгаша все было как с гуся вода, но не мог при этом избавиться от стойкого и неприятного ощущения, что узнаёт в этом человечке самого себя. Вся эта его игривость по отношению к жизни, его словечки, легкий и даже обаятельный цинизм, его непотопляемость, а самое главное – соблазн тут же забыть обо всем, были не просто знакомы Филе. Он сознательно вырастил эти свойства в себе, потратив на их выращивание годы, однако сейчас в этой благоухающей мандаринами кухне едва сдерживал приступы отвращения.
– Да не бери в голову, – продолжал наседать на него ставший вновь суетливым торговый жучок. – Бери в рот! Ха-ха-ха! Давай лучше выпьем. Строганинку макай вот сюда. Смотри, у меня со вчера какое макалово осталось. Аж слюнки бегут… Ну, мало ли чего не бывает? Эй! Хорош тоску нагонять. Не хочешь?.. Ну, я один. Давайте, ребятки. Дай бог, не последняя…