Под этим воззванием шли списки расстрелянных. Александр Дмитриевич, – прочитала Дина, – Алфёрова Александра Самсоновна, Богуславский Михаил Спиридонович…
Она отступила на шаг назад и оглянулась. И справа и слева от неё были одинаковые, серые, с испуганными и мрачными глазами люди.
– Алфёров? – вскрикнула вдруг маленькая женщина слева от Дины. – Но это неправда! При чём здесь Алфёров?
На неё злобно, со страхом зашикали.
– Уж там разобрались: при чём – ни при чём! – выдохнул костлявый, в огромной кепке, почти закрывшей его больное, полное ненависти лицо, человек. – Ведь ясно написано: гидра! Вот то-то! А то разжирели на нашей-то кровушке!
Динины глаза в упор посмотрели на ту, которая только что крикнула: «Алфёров!» Не сговариваясь, они выбрались из толпы, перешли дорогу и остановились на углу Арбата и Староконюшенного переулка.
– Вы знали его? – прямо спросила Дина. – Вы кто?
– Я – Веденяпина Нина Алексеевна. Да, я хорошо его знала.
Она зарыдала, затряслась и пробормотала сквозь рыдания:
– А вы? Вы его тоже знали?
– Я – Дина Ивановна Форгерер. Окончила гимназию Алфёровых. И я, и моя сестра Таня.
– Он ничего, поверьте мне, – захлёбываясь слезами, зашептала Нина Алексеевна, – он ничего не мог сделать такого! Он же не военным был человеком, совсем не военным, нисколько! Я даже не думаю, что он умел стрелять! Какой там Колчак и Деникин?
– Тише! – одёрнула её Дина. – Пойдёмте отсюда!
– Куда? – прошептала Веденяпина. – Нам некуда идти! А у меня там сын, понимаете? Сын у меня там! У них!
– Вы сказали: Веденяпина? – опомнилась Дина. – И мужа вашего зовут Александром Сергеевичем? И он у вас врач? Психиатр?
Глаза Нины Алексеевны потемнели от страха.
– Откуда вы меня знаете? И мужа? Откуда?
– Неважно! – отрезала Дина. – Не бойтесь, я не из ЧК!
– Скажите: откуда? – прошептала Веденяпина и дотронулась до Дининого рукава своей мокрой от слёз рукой. – Сейчас всё так страшно, ужасно… Скажите!
– Я сестра Тани Лотосовой. Той Тани, какую вы видели.
– Ах, Тани! – Веденяпина опустила голову и тут же снова подняла её. – Вы, может быть, думаете, что я сейчас возмущаться буду? Жаловаться? Да разве сейчас нам до этого? Господи! Вы видели? Их расстреляли! И Сашу…
Она опять сморщилась, стараясь удержать подступившее рыдание.
– Подумайте только! – хрипло забормотала она. – Мне сын мой записочки пишет! Мы с мужем всё ждём: он вернётся… А что, если завтра…
И замолчала.
– Его отпустят! – неуверенно сказала Дина. – Я вас уверяю, что отпустят…
– Откуда вы можете знать?
Дина закусила губу.
– Я не могу вам сказать. Об этом нельзя говорить.
– Нельзя? Даже мне? Он – мой сын!
– Совсем никому! Даже вам! Вы поверьте…
– А я очень верю! – страстно, дико, восторженно перебила Веденяпина. – Я очень вам верю! Если бы я не верила, если бы все эти месяцы, как его увели, если бы я не верила, неужели бы я прожила так долго?
И вдруг словно вспомнила что-то.
– Я Сашу, Алфёрова Сашу, Александра Данилыча, видела в тот день…
– В какой? – испугалась Дина.
– В тот день, – повторила Веденяпина. – Я пошла за дровами на Смоленскую. А мне и не нужны были дрова, у нас ещё были дрова, меня что-то словно толкало… Шёл снег, небольшой, зима-то кончалась, но снег ещё шёл… И вдруг он окликнул меня. – Голос её сорвался. – Когда я вернулась домой, то Васю уже не застала. Они его взяли, пока я ходила…
– Говорю вам: его должны отпустить… Его очень скоро отпустят!
– Сестра ваша здесь? – тихо спросила Веденяпина.
– Сестра моя здесь ни при чём, – так же тихо ответила Дина. – И вы о ней не говорите, пожалуйста! Куда вы сейчас?
– Я в церковь. Я часто хожу. Проводите меня.
Дина пошла было рядом с Ниной Алексеевной по Староконюшенному, но, пройдя несколько шагов, остановилась.
– Нет, я не могу. Мне тут нужно… по делу…
– Прощайте! – сказала Веденяпина.
– Прощайте! – ответила Дина.
В семь часов утра за Алексеем Валерьяновичем, как всегда, приехала машина.
– В лабораторию, – коротко приказал он шофёру и отвернулся, поднял глаза на свои окна, где горел свет.
Дина Ивановна Форгерер, сегодня первый раз за всё их знакомство проведшая в его квартире всю ночь, стояла, слегка отодвинув тяжёлую штору, и смотрела на него. Волосы окружали её лицо размётанным, похожим на густую листву, покровом. Барченко помахал ей перчаткой. Она приподняла худую, слегка сверкнувшую белизной среди темноты руку и слабо пошевелила ею, потом прижалась губами к стеклу и прошептала что-то.
– Подожди! – сказал Барченко шофёру.
Важно было понять, что она шепчет.
Дина Ивановна подышала на стекло и написала на нём очень короткую фразу: я без тебя не могу. Алексей Валерьянович усмехнулся.
– Поехали!
Пустая и грустная, засыпанная листвой, пахнущая яблоками Москва мерцала неяркими окнами. И только огромное здание на Лубянке пылало от низа до верха: огня не жалели.
– Куда мы приехали? – спросил Барченко шофёра, притормозившего у центрального входа со стороны Лубянской площади. – Мне нужно быть в лаборатории.
– Сказали: сюда. Я привёз, – коротко ответил шофёр.
Барченко, судя по всему, ждали: за дверью послышалось какое-то движение, выглянул охранник, и тут же, отстранив его, навстречу вышел незнакомый человек в кожаной куртке.
– Алексей Валерьянович? – коротко спросил он. – Мне приказано проводить вас к Феликсу Эдмундовичу. Он ждёт вас.
В большом кабинете Дзержинского было сильно накурено, а сам хозяин сидел за столом и курил, не вынимая изо рта папиросы, так как обе руки его были заняты: одной он писал что-то, а вторая сжимала телефонную трубку.
– Барышня, – пустым голосом сказал Дзержинский сквозь новое, густое кольцо вытолкнутого изо рта дыма, – соедините меня с товарищем Менжинским.
Увидев Барченко, он положил трубку на рычаг и показал на стул:
– Садитесь.
Барченко сел.
– Наши товарищи, – с сильным акцентом продолжал Дзержинский, – ознакомились с результатами проведённых вами опытов на людях и животных. Мы довольны полученными результатами. Мы верим в ваши возможности передавать мысли на расстоянии, и особенно мы довольны тем, что вы умеете внушать на расстоянии нужные нашему государству мысли и идеи. Это очень важно. Мы верим, что вы не преувеличивали, когда говорили о том, что эти возможности являются новым видом ещё не разработанного до конца современной наукой оружия.
Прыгающими руками он потушил папиросу и тут же закурил другую.
– Сейчас нам важно понять одно: в какие сроки могли бы быть выполнены поставленные перед вами задачи?
– Я бы попросил вас, Феликс Эдмундович, прежде всего ещё раз сформулировать эти задачи, – спокойно ответил Барченко.
Жёлтые узкие глаза Дзержинского блеснули сквозь дым.
– Во-первых: вы должны в самые кратчайшие сроки завершить опыты по передаче мыслей на расстоянии, с тем чтобы мы могли без помощи телефонного аппарата, телеграфа и так далее связываться с нашими товарищами по революционной борьбе во всех уголках земного шара.
Барченко покорно наклонил свою большую голову.
– Мы предоставили в ваше распоряжение более сорока заключенных, которых вы сами отобрали для этих опытов по фотографическим снимкам. Вы сообщили нам, что для скорейшего успеха вам требуются молодые и особенно опасные политические преступники, так как именно у них встречаются наиболее развитые системы психического характера. Правильно ли мы вас поняли?
Барченко опять наклонил голову.
– Партии и правительству, – продолжал Дзержинский, покашляв в узкий жёлтый кулак, – нелегко было решиться на то, чтобы вместо справедливого наказания для этих людей отдать их в ваше почти полное распоряжение. Но к этому вопросу мы с вами ещё вернемся. Теперь о другом. Вы чаю хотите?
– Не откажусь.
Дзержинский пошевелил седой бородкой.
– Чаю товарищу.
Вошла сухая и длинная, как жердь, в военной форме женщина с подносом, на котором стояли два стакана чаю.
– Вы пейте, – сказал Дзержинский.
Барченко отпил глоток.
– Кроме принципиально важного для нас освоения передачи мыслей на расстоянии, мы должны в самом скором времени не только полностью покорить себе Крайний Север, но и обнаружить ту цивилизацию, которая, как вы утверждаете, продолжает существовать под землёй, где содержатся новые, ещё неизвестные человечеству формы биологического существования. Мы правильно поняли вас?
Барченко наклонил голову.
– Мы поручаем вам, товарищ Барченко, осуществить экспедицию на Крайний Север, обнаружить то, что вы называете «лазом», – он сделал ударение на «о», но тут же поправился: «лазом», – и вернуть нам ушедшую под землю цивилизацию и её открытия. Советской власти было бы очень сейчас кстати получить эту добровольную помощь подземных товарищей.
Барченко ярко покраснел и быстро сделал несколько глотков чаю, один за другим.
– Последний наш пункт: о Тибете. Товарищ Блюмкин сообщил мне, что он берётся за то, чтобы попы, живущие на Тибете, перешли на сторону советской власти и освободились бы от цепей векового мракобесия и невежества. Мы готовы горячо поддержать инициативу товарища Блюмкина, который собирается проникнуть на самые высокие вершины Тибета, присоединившись к группе, возглавляемой художником Рерихом, от которого мы регулярно получаем сообщения. Товарищ Блюмкин заверил нас с Ильичом, что, обрившись наголо и переодевшись в костюм местного монастырского служащего, он сольётся с группой художника Рериха и будет неузнаваем.
Дзержинский закурил новую папиросу.
– Ваши знания этой гористой местности и её загадок должны нам помочь. Как, вы сказали, называется та страна, которая существовала в этих краях и поднялась столь высоко, что её перестало быть видно? Цимбала?
– Шамбала, Феликс Эдмундович, – ответил Барченко.
– А, да! Шамбала! Красивое слово. И это задание вам, товарищ Барченко: найти и вернуть Шамбалу.