ристанище, она следующая. Ну и сам ты тоже следующий, потому что ты представления не имеешь, что такое депортация, и куда именно тебя собираются отвезти.
— Не хочу, — прошептал Сэт в холодную пустоту. — Я не хочу вот так. Пожалуйста, не надо.
И ведь это не самый худший вариант.
Ему, если вдуматься, вообще повезло.
Он никогда не ходил с обритой головой, его не тащили в общем вагоне неведомо куда; его не проверяли на улицах, не били, не унижали по-настоящему. Это была очень неплохая жизнь, признай это, старый звездочет Сэт. Ну, разве что в этой жизни не было ничего личного, и никого близкого, но это ведь не принципиально.
Монах при двойных звездах, вспомнил Сэт. Это кто-то из женщин так сказал, уже и не вспомнить, кто. Получилось не обидно, потому что женщина всего лишь сказала тогда правду. Какой смысл обижаться на правду?
Сэт отхлебнул еще чаю, сунул в рот еще одну конфету. Вкусно. Если бы это всё могло разрешиться хоть как-то иначе, он бы, наверное, пообещал себе ежедневно выпивать по вот такой же чашке чая, и съедать по три, даже нет, по четыре конфеты. Если бы…
Нет никакого «если бы».
В коридоре послышались крадущиеся шаги, Сэт от неожиданности едва не уронил чашку. Прислушался. Двое, люди. Совсем рядом от двери. Запер? Да, запер. Дом старый, дверь, по счастью, очень крепкая. Ну, или ему кажется, что крепкая.
— Один он там? — спросили шепотом за дверью.
— Держи карман, один, — хмыкнул другой голос, пониже. — Небось сидит у него кто-то. Свет горит?
— Ну.
— Баранки гну! Пидорасит он там кого-нибудь, зуб даю. Видал, сколько дыр в заборе? Значит, шастают к нему эти…
— С деревни?
— Ну а откуда? С деревни, ясное дело.
— И чего их не увезут никак? — говоривший был явно рассержен. — Дети же видят. Сжечь к хуям деревню эту, и пусть бы передохли все!
— Не боись, без тебя разберутся. Ладно, пошли, не будем сейчас того… опасно, точно он не один. А жалко, я-то думал, поживимся чем.
— Так может того, за ребятами сгонять? — оживился второй голос. — Слуш, давай сгоняю! Впятером навалимся, все кости переломаем им, пидорам.
— Не, лучше не так давай. Сейчас в бытовку сходим, жахнем с пацанами, а там решим. Все равно его завтра того… по любому.
— А может, деньги у него есть?
— Ой, деньги… ну, ты сказанул… книжки у него старые, жопу подтирать, может, и сгодятся. Ладно, пошли.
Сэт сидел, ни жив, ни мертв, хотя шаги в коридоре давно стихли.
Вот так.
Ну всё, приехали.
Дождался.
Что же делать?
«А нечего, — ответил тут же внутренний голос. — Нечего тебе делать. Это всё, Сэт. Это конец. Бесславный и отвратительный конец. Потому что они вернутся. Пьяные, ошалевшие от безнаказанности. Вернутся, и…»
Сэт встал. Осторожно поставил пустую чашку на краешек стола. Задвинул ящик, ручка тихо звякнула. Ну что же, всё так всё, пронеслось в него в голове. Вот только…
Чистое белье он вынул из подготовленного чемоданчика, оттуда же достал почти новый свитер и запасной «выходной» шарф. Нечего было и думать о том, чтобы помыться — в общем душе, расположенном в дальнем конце коридора, разорвало трубы, да и холод там стоял уличный. Ладно, сойдет и так. Сэт, зябко ежась, переоделся, сложил старые вещи на кровать. Вынул из ящика своего Псоглава, родового, порядком потертого, сунул в карман пальто. Фигурка досталась от матери, и оставить его тут, в комнате, у Сэта просто не поднялась рука. Все равно ведь найдут. Может, спрятать? А куда? Зарыть? Смешно. Много ты зароешь в промерзшую землю, старик. К тому же по этой земле скоро пойдут бульдозеры.
Сердце защемило, Сэт вытащил из кармана трубочку с таблетками, сунул в рот валидол. Ничего, ничего, совсем немного осталось продержаться.
Он медленно прошелся по комнате, открывая книжные шкафы, гладя корешки — в тот момент ему казалось, что книги словно бы отзываются на его прикосновения, прощаясь. Он гладил книги, как гладил бы любимую кошку, вот только своей кошки у Сэта никогда не было, рауф запрещали держать животных, но все равно, книги отвечали сейчас его рукам живым теплом, словно и сами были живыми. Наверное, им холодно, думал Сэт. Сейчас мы это исправим.
Он открыл все шкафы — пусть то, что произойдет, происходит максимально быстро. Долой препятствия. Открыл стол, вытащил из тумбочки несколько папок исписанной мелким подчерком бумаги. Там, в этих бумагах, была настоящая бесконечность, и ни одной звезды, которая держала бы небо. Звезды там были свободны, как и положено звездам, вот только бумаги стали от времени хрупкими, как и сам их хозяин.
Сэт принялся развязывать папки и вываливать их содержимое в центре комнаты. Больше, еще больше! Если есть что-то в моей воле, если что-то осталось тут моим, то пусть оно и будет моим, и я не хочу, чтобы к этому моему прикасались чужие грязные руки. Пусть оно уйдет вместе со мной, или даже немножечко опередит меня, я хочу знать, я хочу быть уверен, что к тому, что было дорого мне, не прикоснутся все эти, вся эта…
— Мразь, — прошептал Сэт, удивляясь собственной дерзости. Он никогда не ругался. В жизни он не произнес ни единого бранного или матерного слова. Кажется, над тем, что Сэт не ругается, тоже смеялись когда-то, но он сейчас не мог вспомнить, кто, и когда, и по какому поводу это было.
— Ничего не отдам. Обойдутся.
Окно, вдруг подумал он. Нужно открыть окно, не через дверь же? Верно, дверь лучше оставить закрытой. Рамы Сэт, разумеется, держал заклеенными, и сейчас, когда он, отстегнув шпингалеты, рванул на себя обе створки разом, раздался сухой бумажный треск, а из щелей выпала на подоконник скрученная в жгуты посеревшая вата, которую тут же подхватил зимний ветер.
Теперь спички. И нужно поджечь так, чтобы не разгорелось сразу, чтобы они заметили не в первые минуты, чтобы они не успели. И чтобы самому успеть — уйти.
Потому что хотелось сделать еще одну вещь, тоже бесконечно важную, которую Сэт хотел сделать все эти дни, но не сумел.
Первый робкий язычок пламени пробежал по краю бумажного листа, и, прежде чем огонь охватил лист целиком, Сэт успел прочесть то, что на этом листе было написано — уравнение Дрейка, с опровержением, сделанным Крайтоном, и с какими-то пометками самого Сэта, но он не успел прочесть, с какими, потому что огонь вцепился в бумагу, и обжег ему пальцы. Сэт выронил лист, медленно поднялся с колен.
Сухая бумага занялась охотно, огонь терзал листы, они скручивались, съеживались; Сэт догадался часть из них смять, поэтому костер на полу его комнаты разгорался сейчас охотно и быстро. Сэт снял с ближайшей полки несколько книг (простите, милые), и кинул в огонь — к потолку взметнулся сноп искр.
— Прощай, — прошептал Сэт, обращаясь неизвестно к кому. — Больше мы не увидимся.
Он отступил к окну, а потом, повинуясь внезапному наитию, протянул к огню руки. От костра, уже начавшего превращаться в пожар, тянуло теплом, и Сэт понял, что скоро это тепло станет нестерпимым огненным жаром, именно тем, который он дарил сейчас своей комнате, своим книгам, всей своей жизни.
Из окна он вылез неловко, подвернув слегка ногу, но сумел встать, и даже отряхнуть пальто. Хорошо, хорошо. Вот так — правильно. Что ж, надо двигаться, пока они не пришли. Они придут, и, пока они будут глазеть на пожар и бегать вокруг, они благополучно затопчут его следы. И не поймут, был ли он в комнате, не был, и если не был, куда подевался.
Сэт еще раз посмотрел на разгорающееся в окне пламя, и побрел прочь.
Кладбище сейчас было основательно заметено снегом. Никто его не чистил, и никто тут давно уже не бывал. Правильно, кому они сдались, эти звездочеты. Сэт, увязая в снегу, медленно брел в старую его часть, к могиле Струве, того самого Струве, который давным-давно обнаружил на этом самом холме остатки древнего сооружения, и понял, что раньше тут была обсерватория. Чья — неизвестно, но Струве построил тут больше двухсот лет назад новую, и…
Какая теперь разница.
Уже через неделю тут ничего не будет. Ни кладбища, ни обсерватории. И эти деревья сгинут, и этот полуразрушенный забор, и камни, и само место. Потому что людям нужно плодиться. Им бог велел плодиться. И они вняли. Какое мерзкое слово, пронеслось в голове у Сэта. «Плодиться». Животное какое-то слово, не для разумных существ. Даже кошки, и те… как-то не так это делают… Вот кролики да, они именно что плодятся. И почему-то им нужно плодиться именно там, где находится обсерватория. Не кроликам, конечно. Людям. Что за нелепость? Мало других мест, чтобы строить эти бесконечные дома?
«Не люблю кроликов, — вдруг подумал Сэт. Подумал, и усмехнулся. — Какая же глупость лезет в голову! Да ну их всех, мне теперь точно всё равно».
Могилу он нашел быстро, ориентируясь по знакомым очертаниям стволов деревьев. Нашел, сел, прислонившись к обелиску спиной.
— Здравствуйте, Василий Яковлевич, первый астроном на этой высоте, — прошептал он. — Я Сэт Асгард, последний. Больше никого не осталось. Можно, я посижу у вас тут немного? Тут тихое и спокойной место, а там… стало слишком шумно.
Ответом ему была тишина, но вовсе не та, которой искал сейчас Сэт. Совсем рядом пролегала большая дорога, по которой несся нескончаемый поток машин, и ни о какой тишине не могло быть и речи.
— А еще, Василий Яковлевич, я очень хотел посмотреть на небо. На хорошее чистое небо, — прошептал Сэт. — И самое обидное, что не сумел. Потому что тут больше нет чистого неба. А даже если оно и чистое, оно засвечено. Вот так всё бесславно кончается. Мне очень жаль, но я ничего не мог исправить. Я много читал о вас, и знаю, что вы были добрым человеком. Для вас важны были знания и талант, а не раса. И… я так хотел быть похороненным тут, где-нибудь неподалеку, но этому не суждено сбыться. Поэтому… вы не будете против, если я тут умру? Не волнуйтесь, меня в любом случае найдут. Или утром, или через несколько дней. Сейчас очень холодно, так что я… не доставлю беспокойства. Разве что птицы, но мне кажется, что и птицы не помешают. Простите, я несу какую-то чушь. Больше не буду.