— Галечка, не надо одеяла, — Фенит вдруг засмеялся. — Зачем? Я же умру.
— Тебе холодно, — возразила Гала.
— Почти нет, — помотал головой Фенит.
— Всё равно, в одеяле уютнее…
Чувствительность уже снижается, поняла она. По идее, ей сейчас следовало записать это в тетрадь, для отчета, но она, разумеется, не стала этого делать. Всё равно. Уже всё равно — ведь через час-другой умрет Фенит, и сегодня же, максимум завтра, умрет сама Гала. Потому что после того, что она решила сделать, в живых ее, конечно, не оставят.
Почти полчаса мальчик просидел на окне, и всё это время Гала стояла рядом, и говорила с ним. И слушала, слушала, слушала, слушала… обо всем на свете хотелось в этот момент поговорить Фениту, обо всем вспомнить. Они и вспоминали — всё, до чего могли дотянуться. Родителей Фенита Гала, разумеется, знать не могла, потому что их казнили еще до того, как мальчик попал в институт, но Фенит рассказал про них столько, что Гала невольно представляла себе его семью, и сердце ее сжималось от боли негодования. За что? За что была убита женщина, любившая гермо, а не человека, как положено? За что был убит рауф, старший отец Фенита? За то, что он заботился о своей семье, о гермо, о жене, о сыне? За то, что все они любили не по правилам, не так, как требуется, а так, как хотелось им самим? Пять лет назад всю его семью просто повесили на площади в каком-то безвестном поселке, в назидание, а мальчишку-полукровку определили в этот институт. Для опытов. Потому что тут это было в порядке вещей — ставить опыты на таких детях.
«Что стало для меня последней каплей? — думала Гала. — То, что точило меня изнутри десять лет? Или Фенит, которого я пять лет подряд поддерживала, и успела полюбить? Или все другие дети, которые умирали в конце концов в этой проклятой комнате?»
Комната, конечно, ни в чем была не виновата. Этот дом когда-то, давным-давно, был жилым, и — Гала это точно знала — эта комната была детской. Такая вот извращенная, нелепая ирония. Про то, что это бывшая детская, Гала узнала совершенно случайно — полезла в стенной шкаф, крашенный изнутри белой краской в незнамо сколько слоев, и увидела, что в одном месте краска откололась, а из-под неё проглядывает рисунок, сделанный ребенком лет пяти-шести. Речка, над речкой мостик, на котором стоит семья… то, что семья смешанная, становилось понятно сразу — высокий старший отец, обычный средний, кудрявая мама, явно человек, и ребенок. Непонятно, мальчик или гермо.
Рисунок этот Гала из осторожности замазала мелом, чтобы не заметили. Он ей понравился чем-то, она сама не понимала, чем, но ей очень хотелось, чтобы он сохранился.
— Гала, знаешь, я пока… еще я… я хотел поблагодарить тебя, — Финит всё еще смотрел в окно, не отрываясь. — Ой, смотри, снег пошел… как красиво… я хотел поблагодарить тебя, потому что ты мне была… как мама…
— А я хотела попросить у тебя прощения, — шепотом ответила ему Гала. — За то, что не сумела тебя спасти. Прости меня, Фенит. Прости, за то что я такая слабая и малодушная. Наверное, если бы я была сильной, я бы…
Она не договорила. Отвернулась, чтобы Фенит не видел, что она вот-вот заплачет.
— Ты не виновата, — примирительно сказал Фенит. — Ты же не смогла бы нас оттуда… из подвала… никто бы не смог, наверно.
Детей, таких же полукровок, как он, держали в подвале, под замком. Там были не только камеры, там был главный исследовательский отдел. В котором, собственно, всё и происходило. Это уже потом детей отправляли наверх, да и то не всех. Фениту еще повезло — уже зараженным он пробыл последние десять дней в камере наверху, потому что в его случае планировалось не собирать споры, а выпустить. А потом «Око» показало бы изменение в районе…
Вот только ничего у них не получится, думалось Гале. Я не дам им в этот раз сделать из мальчика орудие убийства. И я не дам им вдосталь насладиться зрелищем его гибели. Не позволю.
— Галочка, у меня голова кружится, — внезапно ослабевшим голосом произнес Фенит.
— Я здесь, — Гала подошла к нему, подхватила за локоть. — Пойдем, приляжешь.
— Сейчас, — он судорожно вздохнул. — Я еще минутку посмотрю.
— Конечно, — согласилась Гала. — Снег и правда очень красивый. Посмотри, я подожду.
Она уже видела — началось. Дыхание Фенита становилось всё более и более неровным, по телу пробегали пока что еще слабые волны судорог. Терморегуляция, похоже, уже пошла в разнос — Фенит в мгновение стал мокрым от пота, а через несколько секунд начал дрожать. Он попытался запахнуть одеяло, но руки не слушались.
— Пойдем, — попросила Гала. — Пойдем, детка.
Кое-как она дотащила мальчика до кровати, и помогла ему лечь.
— Только чтобы не бежать… — речь Фенита теряла связность. — Галочка… я… не бежать… не надо… я… Галочка…
Гала осторожно погладила его по голове, одновременно проверяя. Под пальцами уже наметился костный провал — сейчас то, что стремительно заменяло собой мозговое вещество, уже плавило кости черепа, поглощало их.
— Галочка… — прошептал Фенит. — Мама…
Медлить больше было нельзя. Гала поднялась, взяла со стола шприц, снова села обратно. Одной рукой обняла Фенита, а другой — быстрым движением ввела иглу ему в руку.
— Сейчас, сейчас, милый, — прошептала она. — Сейчас ты уснёшь. Спокойной ночи, детка, спокойной ночи…
В шприце была адская смесь, которую Гала придумала еще года три назад, но всё никак не решалась сделать. Она подбирала препараты потихоньку, что-то удалось купить, что-то украсть. Главное — смесь должна сработать так, как она, Гала, обещала Фениту. Он ничего не должен почувствовать. Он просто заснет. А потом у него остановится сердце. А потом…
В дверь постучали.
— Галина, у вас всё нормально? — спросил мужской голос.
Степан, сукин сын.
— Да, — отозвалась Гала. Тело Фенита дернулось, обмякло. Гала положила руку ему на шею — пульс еще не пропал. Плохо.
— Не бежит еще?
— Пока нет, — как можно более беспечно ответила Гала. — Я позову.
— Смотри, не смухлюй, — в голосе Степана звучала угроза. — Знаю я тебя, суку бесплодную.
Гала ничего не ответила. Снова положила руку на шею мальчику — пульс пропадал, прерывался. Еще три минуты, а лучше — пять. Но пяти нет. Значит, три. Бросив шприц на пол, она взяла со стола скальпель и подошла к телу.
— Ну давай, гадина, — прошептала она. — Давай, начинай. Сейчас и посмотрим, далеко ли ты вылезешь.
Сначала они полчаса ломали запертую дверь — и все эти полчаса Гала сидела рядом с кроватью, рядом с мертвым Фенитом, сжимая в кулаке бесполезный уже скальпель. Всё вокруг было в крови, она сама удивилась, что ее получилось столько, ведь когда она начала кромсать «мертвую голову», сердце мальчика уже не билось, и по идее крови не должно было быть столько. Однако в крови в результате оказалось всё — и кровать, и пол, и руки Галы, и ее халат, и даже на волосах, кажется, засыхали сейчас брызги крови.
Потом Галу били в четыре руки — в коридоре, при всем честном народе, который, конечно, весь высыпал в коридор, потому что упустить подобное зрелище означало себя не уважать.
Потом ее втолкнули в какую-то подсобку, и через час туда пришел священник, но в подсобке ему показалось неудобно говорить, слишком тесно, поэтому их переправили в кабинет Марии Михайловны, и беседа со священником длилась в результате больше часа: Гале вменялся в вину грех смертоубийства и диверсия.
— Убийства? — переспросила тогда Гала. — А намерено заражать детей — это, по-вашему, не убийство?
— Это есть не убийство, а промысел божий, — прогудел в ответ священник. — Ибо всевышний сотворил эту напасть для скорейшего очищения нашей земной обители от…
— Ну так я еще сильнее ускорила очищение, — дернула плечом Гала. — В чем проблема?
— Ты эксперимент сорвала, дура, — рявкнул священник, теряя терпение. — Ты на чьей стороне вообще, сучья дочь? На нашей или на ихней? Ты зачем гриб изрезала, раскрыться ему не дала? Зачем выблядку этому голову располосовала?
— Он не выблядок, а мальчик, — звенящим голосом возразила Гала.
— Он не мальчик, а сучье семя, — отрезал священник. — Рожденное блядью от нечистых. Демонов высер. Кого защищаешь, женщина? Кому служишь?
— Никому, — Гала отвернулась. — Я не раб, чтобы кому-то служить.
— Да, ты не раб. И не женщина. Ты выродок, — священник встал, давая понять, что разговор окончен. — А как поступать с выродками, уже давно решено.
Он развернулся и вышел, больше ни разу не взглянув на Галу.
К вечеру, когда стемнело, ее заперли в ту самую шестую комнату, предварительно отобрав всё, что можно было бы использовать для самоубийства. Отобрав, а потом снова избив — видимо, чтобы совсем пропала охота что-то предпринимать.
Первый час Гала сидела у стенки, на полу, пытаясь как-то придти в себя. Болели руки, болел живот, болела грудь, болела левая скула, по которой пришелся чей-то очень сильный удар, болела голова, левый глаз заплыл почти полностью. Во рту ощущался мерзкий привкус крови, а еще ей очень хотелось пить, но воды в комнате, конечно, не было.
«Скоро всё кончится, — утешала себя Гала. — Должно же оно было как-то кончиться, верно? Ну вот и кончится. Лучше бы побыстрее, конечно, но ничего, я потерплю. Терпела же раньше, и сейчас потерплю. Может, я действительно выродок, но я все равно никогда не смогла бы смириться с тем, что они все делают. Вообще все. Да, я знаю, знаю. Они все правы. Это я не права. Но даже когда они будут меня убивать, я не сумею себя заставить поверить в их правоту».
За пятьдесят два года своей жизни Гала успела осознать многое, в частности то, что её ощущение правоты диаметрально противоположно тому ощущению, которое её все это время заставляли принять. Вроде бы правильные вещи превращались в её голове в неправильные, когда-то она пыталась проникнуться теми идеями и настроениями, которые витали вокруг, но так и не смогла. Что-то противилось этому, что-то не позволяло сдаться, что-то не давало принять эту новую (или относительно новую) правду… или то, что они выдавали за правду.