Вот, например, дети. Гала покосилась в сторону кровати, на которой до сих пор лежала груда окровавленных тряпок — тело Фенита, конечно, сразу же унесли в подвал. Любила ли она детей? Когда-то — очень. Именно поэтому Гала, не взирая на недовольство семьи, пошла учиться на детского врача-терапевта. Именно детей она считала в первую очередь достойными доброты и участия, именно им хотела помогать. Но потом, когда ей было чуть меньше тридцати, мир начал меняться, и в какой-то момент Гала с ужасом поняла, что помогает она вовсе не детям, а чему-то… непонятно чему. Даже не «кому», а именно «чему» — и откровение это вызвало у нее оторопь. Это были не-люди, и приводили или приносили с собой они не-детей. Гала не могла себе объяснить того, что ощущала и видела; она сперва списала это свое чувство на профессиональное выгорание, но выгореть в двадцать восемь лет — это как-то рано. Слишком рано. Гала на полгода оставила практику, тогда еще такие номера проходили, и проработала эти полгода у мамы в бухгалтерии, курьером. Почувствовав, что отдохнула, вернулась обратно — и в первый же прием ощутила то же самое, что и раньше, но только раза в три сильнее.
Пришлось стиснуть зубы и терпеть. И она терпела — не смотря на то, что с каждым годом поток пациентов становился все больше, а лица людей, входящих в ее кабинет — все тупее и злее. Не выдержала Гала в сорок два, после визита очередной матери, вошедшей в ее кабинет с тремя детьми. Осмотреть требовалось среднего. Младший, к счастью, вел себя тихо, потому что все время приема увлеченно сосал материнскую грудь, а вот старший принялся разносить кабинет, едва переступив порог. Он опрокинул приставной столик с инструментом, свалил на пол груду бумажных карт, перевернул стул, потом выхватил у Галы ручку, и принялся рисовать ею на стене.
— Попросите его прекратить, пожалуйста, — попросила Гала.
— Чего эта? — тут же взвилась мать. — Он ангелочек еще, дитя божье. Он играет. Чего ему прекращать?
— Он раскидал документы и отобрал мою ручку, мне писать нечем, — Гала старалась говорить очень спокойно. Максимально спокойно, потому что знала — если сорвешься, тебе несдобровать. Такие же матери бывали в ее кабинете по тридцать раз на дню.
— А ты другую возьми, — фыркнула мать. — Тоже мне, королева. И карты собери, не мне спину гнуть. Давай-давай, шевели жопой, докторица.
Осмотрев младшего, Гала достала из ящика карандаш — ручку вернуть так и не удалось — и принялась писать назначения.
— Чего ты там корябаешь? — спросила баба. Кажется, молчание и покладистость Галы ее разозлили. — Говори давай, что ему пить, как лечиться! Я твои каракули не разберу. Специально так пишешь, издеваешься?
— Это рецепт, в аптеку, — принялась объяснять Гала. — Антибиотик, детский. Пить два раза в день, по таблетке, утром и вечером…
— Биотик?! — ахнула мать. — Совсем схренела, курва?! Он ребенок еще, потравить решила, биотик ему назначать?! Давай нормальное пиши! Горло чем лучше полоскать, куда примочку приложить…
— У мальчика ангина, её не получится вылечить полосканием или примочкой, — попыталась объяснить Гала. — Это серьезное заболевание, и…
— Сейчас пойду к твоему начальству, и расскажу, что ты детям малым биотики назначаешь!!! — заорала баба. Младенец, наконец, отпустил её грудь — и тут же заплакал. Испугался материнского крика. Даже старший сын, до этого успевший основательно испортить краску на стене, выронил ручку, и, кажется, присел от ужаса. — Он тебе назначит, курве!!! Расселась тут, детей травит! Жидовка рыжая!
— Я не еврейка, — невесть зачем ответила тогда Гала. — Моя фамилия — Солнцева, Галина Андреевна Солнцева, это написано на двери кабинета. У меня русская фамилия. Уж не знаю, чем вам не угодили евреи…
— Значит, притворяешься, — тут же ответила баба и мстительно улыбнулась. — Поперла у какой-нибудь дуры документы, и присвоила. Вон, рыжая какая, русские рыжие не бывают! Или ты вообще из этих, — баба скривилась и плюнула через левое плечо, попав плевком в смотровую кушетку. — Ты потравщица! Много тебе пидорасы эти платят, чтобы ты наших детей травила?!
И вот тогда Гала не выдержала. Она молча встала, обошла недоуменно глядящую на неё бабу с прижатым к груди младенцем, вытащила из шкафа свое пальто, взяла сумку, и покинула поликлинику, в которой проработала много лет, навсегда. Даже за документами не вернулась, их месяца через два прислали по почте. Видимо, просто не захотели связываться…
Два года Гала мыкалась неприкаянной, но потом школьная подруга предложила ей попробовать пройти собеседование в этом самом институте. Вдруг что путное выйдет? Работа, конечно, паршивая, бумажки да пробирки, предупреждала подруга, но все-таки при деле, да и деньги платят неплохие. Пару дней подумав, Гала согласилась — сидеть дома, под укоризненным взглядом матери, не было уже никаких сил. Собеседование Гала прошла успешно, и вскоре оказалась в институте, сначала на испытательном сроке на бумажной работе, после — в лаборатории.
Все было бы ничего, если бы не полное отсутствие у Галы хоть какой-то личной жизни.
Эта самая жизнь у нее как-то не сложилась, точнее, она и не могла сложиться — мужчины, окружавшие её, Гале категорически не нравились. Даже те, которые считались умными и образованными, вызывали отвращение. У всех — неопрятные, клочковатые бороды (брить бороду — грешно), у всех — объёмистые животы, все — глубоко убежденные в том, что принадлежат к высшей расе, все — пахнущие немытым телом и сальными волосами. Правильно, если мыться, как положено, раз в неделю, иного запаха ждать не стоит.
От одной мысли, что в ее жизни каждый день будет присутствовать такой человек, приводила ее в оторопь. И мало что присутствовать, придется его еще и обслуживать — от уборки и готовки, до ублажения в постели. А еще придется рожать ему детей, по штуке в год, улыбаться его родне, ходить в «подобающей одежде», и наравне с мужем осуждать то, что положено осуждать, и радоваться тому, чему положено радоваться. Ни за что, думала Гала. Ни за что и никогда я этого не допущу, это выше моих сил, это отвратительно.
После сорока пяти лет от нее, к счастью, отстали — до этого несколько раз в год приходилось отбиваться от коллег, очень озабоченных её положением, и предлагающих ей кандидатов в женихи, один другого краше. А дальше началось самое плохое, пожалуй. Началось то, что привело в результате Галу в эту комнату.
В институте появились дети.
Полукровки. Рауф.
Галу, которая занималась в основном исследовательской работой, причем в роли ассистента, приставили к этим детям наблюдающим врачом. И Гала поняла, что эти дети, вопреки всем произносимым коллегами словам — настоящие. Оборванные, грязные, запуганные, часто безграмотные, потому что родители пытались их спрятать, скрыть — но настоящие. В них была та самая жизнь, которую Гала перестала находить в детях человеческих.
Конечно, она отлично умела молчать и притворяться. Догадывалась, что она не одна такая, но молчать и притворяться у ей подобных давно вошло в привычку, и она бы, конечно, никогда и никому не призналась в том, что думает или чувствует.
Но эти дети… Гала, каждый раз оказываясь рядом с ними, испытывала чувство жгучей, ни на что не похожей жалости. Жалости до отчаяния, до слёз, до физической боли. Их держали в камерах по трое-четверо, и в каждую камеру Гала украдкой протаскивала для них хоть что-нибудь. Конфеты, сахар кусочками, вырванные из блокнотов листы и огрызки карандашей… со всеми детьми, которые попадали в этот страшный институт, у Галы очень быстро появлялось некое подобие дружбы, причем дружбы тайной, запрещенной. Поговорить с детьми удавалось нечасто, но каждый этот разговор (и Гала это быстро поняла) был для детей как глоток воздуха с воли. Она любила этих детей, любила, как умела, и скрывала эту свою любовь к ним — тоже как умела. И дети её любили — особенно те, что знали уже давно. «Галочка» — это они придумали. Никто и никогда не называл её Галочкой, даже мать, и та никогда не была с ней ласкова. А тогда… когда она, соврав, что нужно доработать с бумагами, оставалась ночью в институте, и за бутылку просила охранника открыть ей подвал… она проводила в подвале полночи, потому что надо было зайти во все камеры, поговорить со всеми, всех погладить по голове, выслушать, утешить, ободрить, угостить. Гала старалась не думать о плохом, она тешила себя надеждой, что её предположения о том, что будет с этими детьми дальше, не верны, что все обойдется, что их потом выпустят. Но она ошибалась, и, хоть и гнала от себя эти мысли, знала, что на самом деле она ошибается.
Потому что потом, когда детей начали убивать, она сумела удержать лицо и себя не выдать — чтобы не бросить тех, кто был еще жив.
Через час Гала все-таки нашла в себе силы кое-как подняться на ноги. В комнате было темно, поэтому она включила свет. Включила, и усмехнулась. Все предусмотрели, придурки? С собой покончить не получится? Как бы ни так. Чтобы себя убить, достаточно выломать эту хилую пластиковую розетку, и сунуть в неё руку. Из окна, конечно, выброситься не получится, потому что на окне решетка… но если решиться, то и розетка сойдет. Конечно, самоубийство грех (смешно) и не выход (еще смешнее), но почему-то совершать самоубийство не хочется. По крайней мере — пока. А может быть, попробовать сбежать?
Гала задумалась.
Она сто раз была в этой комнате, и знала, что стена в шкафу — из гипсокартона. С нее и краска обвалилась из-за того, что гипсокартон повело, он начал трескаться. Вопрос только в том, на сколько он на самом деле крепок, что там под ним. Если кирпич… ну что ж, тогда либо розетка, либо палачи. Если ничего — то можно будет свести счеты с жизнью не здесь, в институте, а в каком-нибудь более приятном месте. Например, на реке, у моста. Реку Гала очень любила, сейчас весна, пусть и ранняя, лед, скорее всего, то подтаивает, то снова встает. Она не была на реке неделю, тогда лед еще стоял, но есть вероятность, что за эту неделю что-то изменилось.