Надо попробовать.
Гала глубоко вздохнула, стараясь не обращать внимания на боль в боку, и открыла шкаф. Пара синих халатов на вешалке, внизу — какие-то пыльные тубы с непонятными бумагами, трехлитровые банки из-под компотов, которые приносили на праздник сотрудники, и какая-то невнятная рухлядь.
«Трижды дураки, — подумала Гала, вытаскивая из шкафа барахло, и кидая его на пол. — Стеклянные банки. Можно разбить и порезать вены. Интересно, они считают меня такой же дурой, как они сами? Шнурки хотели отобрать. От моих рабочих туфель, которые без шнурков. Резинку для волос отняли. Как можно покончить с собой резинкой для волос? Резинку отняли, а банки оставили. Скорее всего, просто забыли про них».
За три минуты освободив шкаф, Гала залезла в него, и принялась осматривать. Послюнила палец, потерла мел — картинка была на месте. Гала поддела ногтем пласт краски, и он неожиданно легко оторвался. Под ним Гала увидела еще картинку — ребенок с воздушным змеем.
— Это, наверное, ты, Фенит, — прошептала она. — Это ты сейчас здоровый, веселый, и довольный, и ты запускаешь змея, а родители стоят и смотрят… и радуются за тебя, мальчик. А может быть, и не ты. Может быть, кто-то другой. Ты был уже слишком большой для змея, правда? Сколько детей умерло в этой комнате, на этой кровати… но я ведь сдержала слово, Фенит, и ты… ты не побежал…
Она всхлипнула. Ой, нет. Нет, нет, нет, нет. Нельзя. Глаза и так видят плохо, точнее, плохо видит тот глаз, что открыт, и вообще способен видеть. Если она сейчас разрыдается, то ничего не сумеет сделать. Надо взять себя в руки, надо успокоиться.
Гала встала с корточек — до этого она присела, чтобы лучше видеть картинки — и принялась простукивать гипсокартон. Судя по звуку, за ним было пустое пространство. Хорошо, значит, шанс есть. Вот только чем его ковырять? Не руками же. Гала посмотрела на кучу хлама — может быть, что-то оттуда можно пустить в дело? Вон тот обломок стула вполне подойдет.
Следующие полчаса у нее ушли на то, чтобы пробить в стене отверстие размером с копеечную монету. Материал, который она считала довольно рыхлым и непрочным, на практике оказался гораздо плотнее, чем она предполагала, и поддавался ее усилиям с большим трудом. Проклиная всё и вся, Гала ковыряла и ковыряла неподатливую стену, она уже забыла и про боль, и про свое намерение утопиться, нет, сейчас была только стена, и деревянный обломок, и сама Гала, которая мокрыми от пота руками долбила этим обломком в стену, вкладывая в каждый удар свое отчаяние.
— Вы… меня… и так… на всю… жизнь… заперли… — шептала она. — Я… и так… всю… жизнь… будьте… вы… прокляты… дайте… мне… умереть… на свободе…
С каждым ударом, казалось, перед ней появлялось новое лицо — словно сейчас перед ее внутренним взором проходили все те дети, которые расстались с жизнью в этой проклятой комнате номер шесть. Имена, имена, имена, лица, лица, лица… мальчики, девочки, гермо… дети, которым она так хотела помочь, которых так хотела спасти. Дети, которые уходили в мучениях, которые бились в последней страшной судороге на этой кровати.
Ни за что… никогда больше и ни за что… Гала чувствовала, что мысли теряют связность, а голова начинает кружиться. Так, стоп. Надо передохнуть, поняла она. Да и по голове, наверное, ударили сильно. Слишком сильно.
Гала положила деревяшку на пол, и попыталась просунуть в образовавшуюся дырочку палец. Если там ничего нет, то это значит, что усилия не напрасны. А ну-ка? Сердце заколотилось с новой силой. Что там, за этой стенкой?
Острые края царапали палец, но Гала была настойчива. Почти минута ушла у нее на то, чтобы кое-как пропихнуть палец в отверстие — увы, там, за тоненькой прослойкой пустоты, оказалось что-то шершавое и твердое. Значит, она ошибалась. Там стена. Обычная стена. А гипсокартон этот поставили в шкаф бывшие хозяева квартиры, которые не захотели возиться, и выравнивать ее каким-то другим способом. Проклятье…
Гала почувствовала, что на глаза наворачиваются слёзы. Она отшвырнула от себя прочь бесполезную теперь деревяшку, села обессилено на пол, прислонилась плечом к дверце шкафа.
Не будет никакой реки, моста, рыхлого льда, полыньи, и дождя — поняла она. Не будет. Даже смерть, ту, которую она представила и пожелала себе сама, и ту у нее отняли.
«А что у меня вообще было? — внезапно подумала Гала. — Работы, которые не доставляли мне радости? Люди, которые никогда не понимали меня? Холод, который постоянно был что вокруг меня, что внутри? Да и вообще, если подумать, стоит ли мне цепляться за то, что осталось от моей жизни?»
Жить… она сама сейчас не понимала, хочет ли она жить, достойна ли жизни, после того, что сделала сегодня, может ли себе представить что-то иное, нежели чем смерть, от своей ли руки, от чужой. Интересно, как они будут убивать? Задушат? Скорее всего, да. Выведут куда-нибудь на улицу, и придушат. А может быть, в машине — чтобы дети не увидели, как тётя… бежит. Ну или почти бежит.
«Они же все садисты, — думала Гала. — Каждый раз, чтобы посмотреть «велосипед», сбегалась целая толпа. С такой радостью, с таким нетерпением… Мария Михайловна, конечно, в первых рядах. Это она сейчас боится, потому что беременна. А не ждала бы очередного наследника, первая бы прискакала. А потом бы еще у окна стояла, и махала над грибом платком, подгоняя споры в сторону окна. Хорошо, что у нас получилось, Фенит. Я не дала им всего этого сделать. Не дала. Не позволила».
Гала не заметила, что заплакала. Голова болела все сильнее, ее начало подташнивать, глаз заплыл абсолютно, а руки тряслись от усталости — час войны со стеной не прошел даром.
«Будь что будет, — думала Гала. — Нет, убить себя я не смогу, не смогу… малодушная… пусть они, пусть сами. Что-то я совсем устала. Может, если немножко полежать, будет легче? Или посидеть. Лучше посижу, если лягу, голова точно заболит еще сильнее. Не хочу плакать перед ними, не хочу, чтобы они поняли, что мне больно или страшно».
Кажется, она ненадолго то ли задремала, то ли отключилась, а когда сознание вернулось, она вдруг с большим удивлением услышала, что в коридоре кто-то говорит.
Дверь в комнату была сделана из хорошего, крепкого дерева; толстое полотно пропускало звуки неохотно, но, кажется, говорившие стояли прямо возле нее, поэтому слышала их Гала хорошо. И чем больше слышала, тем больше недоумевала.
— …представить себе не мог. Ит, это не жилой дом, это теперь какая-то контора, — в голосе первого говорившего звучали грустные нотки. — Ужасно. Вот тут был вход в нашу квартиру, вот прямо на этом месте! Дальше начинался коридор, вот та дверь вела на кухню, а тут была моя комната…
— Подожди, — попросил второй голос. — Кили, там кто-то есть, в этой твоей комнате. Если мы вломимся без спросу…
— Мы и так вломились без спросу, — возразил первый голос. — Ит, открой. Ты ведь можешь на воздействие взять этого кого-то, верно?
— Быстро же ты учишься, — проворчал второй голос. — Сам попробовать не хочешь?
— Я уже попробовал внизу, и…
— Так, ладно. Открою. Только давай недолго, хорошо? — попросил второй голос. — Вряд ли там что-то сохранилось.
— Конечно, недолго, — тут же согласился первый голос. — Одну минуту.
— Стоп. Кили, погоди, — второй голос вдруг стал напряженным. — Кровью пахнет. Не свежей, ей несколько часов. Там… что-то произошло.
— Там кто-то мертвый? — с испугом спросил первый голос.
— Нет, живой. Женщина, кажется… да, женщина. Отойди в сторону, дай мне открыть дверь.
Не может быть.
У них есть ключи?
Гала, держась за стену, кое-как поднялась на ноги.
Пусть произойдет чудо, думала она в этот момент. Пусть произойдет чудо, и они меня отсюда выпустят! Неважно, кто они, неважно, зачем пришли, важно только одно — сейчас дверь откроется, и…
Побежать?
Гала отпустила стену — и едва не упала. Перед глазами замелькали огненные точки, голова закружилась во сто крат сильнее, чем раньше. Не получится побежать. Никак не получится.
Замок щелкнул, дверь тихо скрипнула, открываясь.
Она смотрела на них — а они смотрели на неё.
Гала: двое, причем оба полукровки, один почти совсем как человек, второй — с меньшей долей человеческой крови; молодые, лет по тридцать, и оба — с волосами, удивительно, но у обоих были волосы, у одного черные, у другого трехцветные, невероятно; одежда самая простая, но она уличная, а значит, они вошли в институт с улицы, и даже не подумали переодеться… на лице трехцветного — сильнейшее замешательство, а черноволосый… почему они оба молча стоят и смотрят на неё, кто они, откуда они здесь?
Кили: беспощадно яркий свет стоваттной лампочки, комната, которая когда-то, неимоверно давно, сорок лет назад, была его комнатой, и он бы никогда не узнал этой комнаты, если бы не окно и пейзаж за ним, потом что в комнате ничего от прежней жизни не осталось; и женщина, маленькая, хрупкая женщина, одетая в изорванный, заляпанный бурыми пятнами халат, с разбитым лицом, которая стоит, держась за стену; и удивительный, невероятный диссонанс — эта ужасная комната (он не понимал, почему комната, которую он так хотел увидеть, вдруг стала ужасной), и эта женщина — точеная, легкая, с бронзовыми вьющимися волосами, удивительно красивая женщина, которой место, наверное, в какой-нибудь сказке, но вовсе не здесь…
Ит: на мгновение словно бы исказившееся пространство, скомканное время, мир, который из трехмерного схлопнулся в двухмерный; рисунок сангиной по рыхлой бумаге — силуэты. Несколько штрихов — окно, абрис косой крыши, размытый, нечеткий; кровать, простая железная кровать, заваленная пропитанными свернувшейся кровью тряпками — мазок, штрих, пятно; и уже детальная прорисовка, потому что все остальное не более чем фон… детальная прорисовка — рыжеволосая тоненькая женщина, с неимоверным удивлением смотрящая на зрителя… зритель смотрит на картину, с картины смотрят на него… Этого не может быть, но это есть, и даже интересно, что скажет Скрипач, когда увидит, чьи у него самом деле глаза и волосы, и какая же она чудесная, и как жаль, что…