мог подняться, а мог только рассматривать трещины на белом потолке, упорно изучать их богатую географию, называть любимыми именами реки и пропасти на нем. Вот эта похожа на Амазонку, а эта — на Марицу. Эта же не похожа ни на одну, я назову ее Мария — должна быть река с таким именем. Ей шестнадцать лет. Марица-Мария, ты меня спасешь. И так было до тех пор, пока потолок не стал белеть и сглаживаться. Марица, Мария и Амазонка теряли свои притоки, становились тоньше. Наверное, в эти часы ослабевала яснота моего взгляда или болезнь истощила мое зрение, но я решил, что снова происходит что-то или со временем, или с теми чертовски сложными машинами и я возвращаюсь назад в этот мир, все дальше от своих, все ближе к моменту смерти, откуда уже нет возврата. Мне удалось перевалиться через край кровати и нащупать рукой на пыльном полу один маленький шарик, второй, третий, вот и сразу два, значит, уже пять. К черту, я их уронил, но уронил всего одно, значит четыре, пять, шесть, может быть, десяти мне хватит. Проклятая тишина…
И тут кто-то постучал в окно. Я крепко сжал в руке таблетки, на этот раз им меня не провести. Тополь. Это постучал тополь. С кровати я видел, как тонкие верхушки его веток прикасаются к стеклу. Это невозможно, я не верил, не верил, и тогда тополь в отчаянии покачнулся и, размахнувшись что есть силы, ударил. Оконная рама рухнула, послышался звон разбитого стекла. Это был настоящий звук, ясный звук в той тишине, в которой я давно слышал только удары собственного сердца Рама упала, стекло разбилось, и меня пронзила зеленая боль молодых сломанных стебельков, вытекающего сока, зеленый вопль разрезанных листьев в их полете на дно двора. Я ничего не понимал, но остался жив.
Никто и не предполагал, что между этим миром и другим, который его невольно породил, существует такая сложная двусторонняя связь. Что и как уловило и передало мои страдания, кто в живом мире принял мое послание о смертельных муках? Моя мать, Мария или, может быть, все? Какая волшебная сила вызвала это чудо? Я напрасно задавал себе эти вопросы, разглядывая через окно глубокую борозду, оставленную корнями тополя по кратчайшему пути с его места в самом дальнем углу двора до его поста между моим окном и зарвавшимся солнцем, а потом еще след, ведущий вплотную к моему дому. Я, все еще не веря, дотронулся до тонких ветвей и зеленых листьев. Мне захотелось сорвать один лист, растереть его в ладонях, почувствовать его запах и вкус, но я не посмел, боясь, что чудо исчезнет. Мне было страшно причинить боль единственному живому существу около меня, моему спасителю. И я все еще не верил. Но тополь все понял и, наклонясь через окно, уронил несколько листочков прямо мне под ноги. Я встал на колени и долго рассматривал их…
Я услышал музыку. На дворе наигрывала гитара. Послышался далекий шум машин на улице и позвякивание трамваев на повороте. Но это были не те испуганные звуки и голоса, о которых я рассказывал в начале, а голоса моего дворах моего мира. «Ма-а-ма, ма-а-м-а-а, кинь мне мяч», — кричал соседский ребенок. Это были знакомые голоса предвечерних часов, когда я начинал работу над этой книгой, когда у меня зрело безумное намерение прийти сюда и увидеть все своими глазами. Я слышал голоса, но не смел представить себе, что меня уже избавили от мертвого мира и вернули обратно домой. И все-таки я был благодарен и голосам, и этому настойчивому ребенку, ведь они доказывали, что жизнь продолжается. Жизнь идет, и ее выдумал не я, это не было моей спасительной выдумкой длинными днями в окружении смерти. Жизнь существовала на самом деле и продолжалась в моем мире, на этом дворе. Тополь как зеленая антенна ловил и передавал мне далекие ободрительные послания.
Я не буду так же долго рассказывать об остальных днях и вечерах моего вынужденного присутствия в этом доме. Но я уже мог работать, мог с большей смелостью в сердце спускаться по гулким до ужаса лестницам, разбивать разъеденные временем двери. За мной оставались нелепо торчать секретные замки с защелками, намертво прикушенными зубами ржавчины. Я уже мог терпеливо разговаривать с потревоженными призраками. А вечером, возвратясь в свою комнату, я находил утешение в тополе, в его ветви выплакивал свою муку и страх. Он дарил мне простые чудеса жизни, мимо которых мы небрежно проходим в нашем мире. Но он дарил мне и необыкновенные чудеса, что не выглядели бы такими необыкновенными, если бы мы догадывались их выпросить.
Иногда в этом вечном безсезоньи двора мне случалось затосковать по весенней белизне и, пробудившись, я заставал комнату полной нежного белого тополиного пуха, как в мае того мира, где чередование месяцев имело смысл. Пух был и моим снегом, моей зимой. Я получал и осень: маленькие пожелтевшие листья летели из окна мне на стол и тогда лирическая и беспричинная грусть по далекой осени служила лекарством от грусти, родящейся по тысяче причин и вздыхающей в темных углах дома.
Жарким летом я радовался зеленой тени, зеленый ветер тополя обдувал мне лоб, вспотевший от предсмертного жара того страшного лета, о котором я рассказывал.
Наступил день предательства. Я собрал исписанные бумаги и все свои скромные пожитки, вышел на двор через разбитую дверь, преодолев страх от строгого запрещения и неизвестных последствий моего нарушения. Я вылил в корни тополя последние запасы воды и больше ничего не мог сделать.
— Слушай, — сказал я тополю. — Я не прошу у тебя прощения. Мы, люди, не можем быть такими добрыми как ты, не можем с такой силой и гордостью выносить одиночество. Но я еще вернусь. Хочу взять тебя отсюда. Или, может быть, мы вернемся. Не должно быть такого места на земле или в мире, так похожим на Землю, где смерть была бы хозяйкой. Жди нас.
Не осмеливаюсь вспоминать, сколько же времени прошло с тех пор. Мне не удалось вернуться к нему. Не позволили, не поверили, что он существует. Они решили, что все это порождено моим измученным сознанием в те невыносимые дни. Но я знал, что тополь там, он зелен и ждет меня, и это было моим утешением, потому что жизнь продолжалась и тополь жил.
После долгих месяцев пребывания в больнице мне наконец-то разрешили вернуться домой. Я боялся посмотреть через окно моей комнаты во внутренний двор. Боялся увидеть его через кривое зеркало воспоминаний о том дворе, населенном смертью и разрухой. Но наконец я осмелился выглянуть и увидел тополь.
Он был как раз перед нашим домом.
Я не верил своим глазам. Он ли это был на самом деле? Он стал как будто старше и грустнее. Я оделся и медленно спустился по лестнице во двор, тихо открыл дверь и вышел. Нерешительно подошел к нему. Чей-то ребенок играл неподалеку. Я взял его за руку, пытаясь сохранить самообладание и спросить его совсем спокойно, согласитесь, что это идиотский вопрос: «С каких пор здесь растет тополь?» Ребенок удивленно посмотрел на меня, сейчас он скажет: «Он всегда был здесь, дядя» и рассмеется. Но ребенок удивленно смотрит сначала на меня, потом в раздумии на дерево и говорит: «А ведь правда, вчера его не было, значит, он сегодня вырос, или нет, его посадили».
Я прикоснулся пальцами к коре. Она была настоящей. Вот сейчас им придется поверить, подумал я. Теперь они уже поверят, что ты существуешь.
А ребенку я сказал, что такое большое дерево посадить нельзя.
Орлин КрумовСОЛНЦЕ НА ЛАДОНЯХ
Огненная плеть взметнулась и рассекла застрявший между скалами космический челнок. После взрыва он рухнул, превратившись в кучу тлеющего железа среди пламени и искр.
Астронавт издалека наблюдал за этим факелом, на километры вокруг извещающем о его возвращении на Землю. В кармане у него был микроконтейнер с информацией и несколько питательных таблеток, которых должно хватить на первое время. Оставалось только ждать, когда за ним придут.
Он засмотрелся на закат, на старый добрый лик солнца, о котором мечтал все путешествие. Он даже улыбнулся — в первый раз за столько времени.
У него мелькнула мысль, что встречающие опаздывают. Сколько здесь пролетело лет, пока он скитался на своем космическом Арго? Но должны же потомки пославших его знать о его возвращении? Как они выглядят и понравится ли ему их мир?
Незаметно стали мерцать звезды, и в теплом сумраке он окунулся в объятья сна.
Утром стало ясно, что за ним никто не придет. Он встал, бросил последний взгляд на испепеленный космический челнок, который доставил его на Землю после аварии на корабле, и начал спускаться по обрыву. Камни глухо скрипели под его ногами. Он шел около трех часов, пока каменистая пустыня превратилась в равнину с рахитичной выгоревшей травой, ломающейся от любого прикосновения. Еще через час он увидел узкую расщелину, на дне которой высилось внушительное бетонное строение. Солнечные лучи скользили по его обтекаемой крыше, покрытой искрящимся и тяжелым песком. Астронавт подбежал к строению и, глотнув воздуха, чтобы восстановить дыхание, постучал.
Ему открыл человек в оранжевом комбинезоне с атлетической фигурой. Из его левого кармана у сердца показывалась желтая травинка.
— Кто ты? — спросил хозяин.
— Меня зовут Александр… астронавт. Я вернулся из космического полета и должен добраться до ближайшего города.
— До города? Входи!
Хозяин пропустил его перед собой и закрыл дверь. На полу лежал человек, тоже в оранжевом комбинезоне. Астронавта поразило то, что они похожи друг на друга как близнецы, или, скорее, как куклы на одной полке.
— У него дефект в батарее, — сказал хозяин. — А эти с базы еще нескоро прибудут. А твоя батарея какой модели?
— Обычное сердце, — немного раздраженно ответил Александр. — У меня есть и желудок, и все прочее…
Хозяин подошел к электрическому пульту, нажал на светящуюся кнопку и произнес:
— База, я периферия — два. Переведите: сердце, город, желудок.
Тут же что-то запищало, человек набросился на Александра и в одно мгновение надел ему на руки и на ноги какие-то браслеты, которые приклеились друг к другу, будучи, видимо, сверхмощными магнитами.