Миновав ее, птицы скрылись в зарослях лавра. Ада стояла ошеломленная, забыв вздохнуть. Она даже не помнила об ударе при отдаче, хотя чувствовала, что плечо у нее онемело. Она знала — несмотря на то что никогда в своей жизни не пользовалась огнестрельным оружием, просто этот единственный выстрел сам рассказал ей, — что выстрел неуловим, что натяжение спускового крючка было долгим и закончилось щелчком и что был момент какой-то неопределенности во время его движения, когда механизм ружья достиг точки наибольшего напряжения, а потом вдруг расслабился. Ада посмотрела на резьбу, украшающую ствол ружья, рисунок из виноградных гроздей и листьев, и искусно сделанные курки, выполненные в том же стиле.
Подойдя к упавшим птицам, Ада обнаружила, что это были курица и молодой петушок. Их серые перья отсвечивали металлическим блеском, и одна серая чешуйчатая лапа курицы все еще сжималась и разжималась в снегу.
Инман услышал выстрел недалеко от того места, где стоял. Он взвел главный курок «ламета» и вышел из-под густой тени тсуг в лесок из каштанов, который рос на склоне по направлению к ручью, журчание которого явственно слышалось где-то внизу. Свет был тусклый, и снег валил на каштаны, облепляя ветви. Инман прошел под деревья; между ними, еще когда они росли, образовалось свободное пространство, так что черные стволы стояли двумя рядами и белая бахрома ветвей встречалась наверху, образовывая туннель. Под ними виднелось что-то вроде тропки, хотя не было никакой дороги, которая вела бы туда. Густо падающий снег сгладил все детали. Хотя Инман мог сквозь снег видеть только три дерева впереди, казалось, что в конце тропки возник неясный круг света, обрамленный каймой снежных веток. Силуэт внутри круга держал оружие в поднятой руке, не целя никуда конкретно, направив ствол перед собой. Его палец лежал на спусковом крючке.
Инман двинулся вперед, и вскоре какая-то фигура обозначилась в круге света — темная фигура, над которой аркой нависли ветви деревьев. Человек стоял расставив ноги в конце этого туннеля из каштанов и, увидев его, поднял и нацелил на него длинное ружье. Такая тишина стояла кругом, что Инман услышал металлический щелчок взведенного курка.
Охотник, решил Инман. Он крикнул:
— Я заблудился. И кроме того, мы не настолько знаем друг друга, чтобы сразу убивать.
Он медленно приближался. Сначала он увидел индеек, которые лежали друг подле друга на снегу. Затем прекрасное лицо Ады над какой-то странной фигурой в брюках, похожей на юношескую.
— Ада Монро! — воскликнул он. — Ада?
Ничего не отвечая, она просто смотрела на него.
Инман вынужден был заключить, что не стоит полагаться на ощущения. Он решил, что его восприятие окружающего мира сбилось с пути, так что теперь он ориентируется не лучше слепого щенка в закрытой коробке. То, что он видел, могло быть какой-нибудь игрой света, воздействующего на его расстроенный мозг, или злые духи могли неожиданно напасть на него, чтобы одурманить. Люди видят такое в лесу, даже те, кто сыт и у кого с головой все в порядке. Огни двигаются там, где никаких огней и быть не может, длинные силуэты мертвецов проходят между деревьями и говорят загробными голосами, призрачные духи, приняв образ ваших самых затаенных желаний, ведут вас все дальше и дальше, чтобы завести в какое-нибудь гиблое место. Инман взвел маленький курок второго ствола «ламета».
Ада, услышав свое имя, растерялась. Она опустила ствол ружья, нацеленного в грудь незнакомца, на несколько дюймов ниже. Девушка пристально смотрела на него и не узнавала. Он казался ей оборванцем в обносках, грудой лохмотьев, натянутых на крестовину из жердей. Его лицо было искаженным, с ввалившимися щеками над щетинистой бородой, он смотрел на нее странными темными глазами, блестевшими глубоко в глазницах под тенью от полей шляпы.
Они стояли и настороженно смотрели друг на друга примерно на том расстоянии, на котором стоят дуэлянты. Не в объятиях, прижав сердце к сердцу, как воображал Инман, а направив друг на друга оружие, которое тускло поблескивало в разделяющем их пространстве.
Инман пристально смотрел на Аду, стараясь решить, что это — обман, возникший в его мозгу, или видение из мира духов. Черты ее лица были более твердыми, чем те, которые он помнил. Но чем дольше он смотрел, тем больше становилась его уверенность в том, что это ее лицо, несмотря на неожиданное одеяние. Итак, поскольку Инман и раньше поднимал руки, не рассуждая о последствиях, он решил и сейчас сделать то же самое. Он опустил курок, откинул полы куртки и засунул револьвер за пояс. Затем взглянул в ее глаза и понял, что это она, и был охвачен любовью, словно колокола зазвонили в его душе.
Он не знал, что сказать, поэтому сказал то, что подсказал ему сон, виденный на цыганской стоянке:
— Я шел к тебе очень трудной дорогой. Я никогда тебя не отпущу.
Но что-то не позволило ему ступить вперед, чтобы обнять ее. И не только ружье, нацеленное в него, его удерживало. Смерть не имела значения. Он не мог ступить вперед. Он стоял и держал руки перед собой.
Ада все еще не узнавала его. Он казался ей сумасшедшим. Какой-то человек с мешком за спиной, со снегом в бороде и на полях шляпы, со странной речью; нежные слова, казалось, были обращены к чему-то перед ним — камню, дереву или ручью. Словно у него горло перерезано, как сказала бы Руби. Ада снова подняла ружье так, что, если бы она нажала спусковой крючок, пуля свалила бы его наповал.
— Я не знаю тебя, — сказала она.
Инману эти слова показались вполне обоснованными и в каком-то смысле ожидаемыми. Он подумал: «Четыре года воевал, но, вернувшись на родную землю, я здесь не лучше чужеземца. Хожу как бродяга по моей собственной родине. Такую цену я плачу за прошедшие четыре года. Оружие стоит между мной и всем, что я хочу».
— Думаю, я ошибся, — сказал он.
Он повернулся, намереваясь идти прочь. Подняться к Блестящим скалам и посмотреть, примут ли они его. Если не примут, взять пример с Визи и отправиться в Техас или в какие-нибудь далее более дикие земли, если такие еще существуют. Но не было тропы, по которой можно было бы идти. Впереди перед ним стояли деревья и лежал снег, на котором его собственные следы исчезали, засыпаемые падающими с неба хлопьями.
Он снова повернулся к ней и, по-прежнему держа руки перед собой, сказал:
— Я бы ушел, если бы знал куда. Возможно, это был тембр его голоса, угол, под которым она увидела его профиль, что-то еще: длина его предплечья, форма пальцев. Но Ада вдруг узнала его или подумала, что узнала. Она опустила ружье до уровня его колен. Она назвала его имя, и он ответил «да».
Аде достаточно было только взглянуть в его изменившееся лицо, чтобы понять, что это никакой не сумасшедший, а Инман. Он был разрушен и опустошен, одет в лохмотья, утомлен и истощен, но тем не менее это был Инман. Печать голода была на его лице, словно тень. Жажда еды, тепла, добра. В глубине его глаз она видела, что разрушительное действие войны и долгий путь домой опустошили его душу и ожесточили сердце. Слезы выступили у нее на глазах, но она моргнула — и они исчезли. Ада опустила дуло ружья в землю и поставила на место курок.
— Пойдемте со мной, — сказала она.
Она подняла индеек за ноги и понесла в одной руке, так что они висели грудь к груди, их крылья раскрылись, головы качались и длинные шеи сплелись в странной опрокинутой любви. Девушка шла, положив ружье на плечо: приклад был позади, а ствол она держала поднятой левой рукой. Инман следовал за ней. Он так устал, что даже не подумал предложить помощь и понести что-нибудь из ее груза.
Они шли вниз по склону, огибая деревья, и вскоре увидели ручей, его покрытые мхом валуны и деревню далеко под ними, дым из трубы хижины. Запах дыма поднимался вверх и плыл через лес.
Пока они шли, Ада говорила с Инманом таким голосом, который слышала у Руби, когда та разговаривала с возбужденной чем-то лошадью. Слова не имели значения. Говорить можно было все, что угодно. Самые общие фразы о погоде или строчки стихов — все равно. Единственное, что необходимо было, так это спокойный тон, тихий голос.
Поэтому Ада говорила первое, что приходило ей в голову; она перечислила особенности того пейзажа, в котором они находились. Она сама в темной одежде охотника возвращается с охоты вниз по склону лесистого холма, деревня из нескольких хижин с поднимающимся из труб дымом видна внизу, вокруг голубые горы.
— Нет только костра на земле да еще нескольких человек, а так была бы картина «Охотники на снегу»[34], — сказала Ада. И она продолжала говорить без умолку о том, как они с Монро несколько лет назад видели эту картину в музее во время своего путешествия в Европу. Полотно совершенно не понравилось Монро, он находил картину плоской, слишком невыразительной по колориту, без какого-либо намека на мир иной, чем этот. Ни один итальянец не заинтересовался бы такой картиной, заявил он. Однако Ада заинтересовалась, она все ходила вокруг полотна, но у нее не хватало смелости сказать, что она чувствует, потому что причины, по которым оно ей нравилось, были точь-в-точь такими, которыми Монро объяснял свое неприятие этой картины.
Голова у Инмана была затуманена, и он понимал лишь то, что Ада говорила о Монро, как если бы тот был мертв, и что она, кажется, все хотела сказать ему, и звук ее голоса подтверждал это: «Сейчас я знаю больше, чем ты, а знаю я то, что все будет прекрасно».
Вдали от бед и тревог
В хижине было тепло, ярко горело скачущее в очаге пламя, и при закрытой двери трудно было сказать, что снаружи — утро или вечер. Руби сварила кофе. Ада и Инман пили его, сидя так близко к огню, что от растаявшего на их одежде снега поднимался пар. Все молчали, и жилище казалось тесным оттого, что в нем находилось четыре человека. Руби почти не обращала внимания на присутствие Инмана, лишь положила в миску овсянку и поставила ее на землю рядом с ним.