Ракета, виляя над пологими холмами, скользила по лазерному лучу как бусинка по нитке. Попадание обозначилось мгновенной яркой вспышкой, но для Григория это краткое мгновение странным образом растянулось. Он видел, как остроконечная головка снаряда касается танка, как предварительный взрыв размётывает «табакерки» активной защиты, как срабатывает основной заряд, как струя раскалённой плазмы прожигает обнажённую броню, очищенную от защитной скорлупы, и как в тесном чреве боевой машины размазываются по её внутренностям внутренности сидевших в ней людей. А потом перед ним встала чёрная стена земли, перемешанной с дымом и огнём, — танки били с ходу, засыпая линию обороны стодвадцатимиллиметровыми снарядами.
Григорий ослеп и оглох. Из дымной темноты проступило лицо Зыкова; он что-то говорил, беззвучно шевеля губами. Превозмогая ватную слабость во всём теле, Шелихов привстал, держась дрожащей рукой за треногу ракетомёта, и посмотрел вперёд — туда, откуда шли на них танки бедуинов.
По всему полю вздувались огненные шары. Пылающие полусферы появлялись тут и там, они накрывали танки; из огненных пузырей летели во все стороны лохмотья непонятно чего — то ли вывороченной земли, то ли разорванного железа. Зрелище это сопровождалось впечатляющим грохотом, но Григорий его не слышал — ему казалось, что в обоих ушах у него забиты плотные пробки.
«Что это такое? — заторможено размышлял он, глядя, как гигантские огненные капли-пузыри объёмных взрывов смывают серые коробочки боевых машин и муравьиную россыпь пехотных цепей. — Чем это их так? Двенадцатидюймовой РСЗО или этими, как его, «папами всех бомб»[15]? Вот это да… И как вовремя — ещё бы пять минут, и…».
Слух возвращался. До Григория донёсся слитный гул мощных моторов, а затем под ногами ощутимо задрожала земля. Из-за дальних перелесков — и слева, и справа, — катилась танковая лавина: это были хорошо знакомые Шелихову «Т-90» гвардейской дивизии.
— Засадный полк… — пробормотал Григорий, мимолётно удивившись словосочетанию, всплывшему откуда-то из глубин памяти.
— Что? — переспросил Зыков. — Это победа, Гриша, победа!
— Победа, Прохор. Будем жить…[16]
…Остатки разгромленного воинства Абдул-эмира, добивая ордынцев с воздуха и с земли, гнали пятьдесят километров — до реки Красивая Меча, в которой завязли последние танки башибузуков. Пленных не брали — князь Василий довёл до сведения воевод, что рабов его княжестве и так хватает.
— Я принёс дурные вести, великий халиф, да не оскорбят слух твой мои стенания, — Абдул-эмир согнулся в низком поклоне. — Войско разгромлено, спастись от смерти удалось немногим. Но мы шли, и сражались до конца, выполняя волю твою, о светоч веры!
Халиф молчал, поглаживая чёрную бороду, и молчание его действовало Абдулле на нервы.
— И это ещё не всё, — продолжал он, ощущая, что под его ногами вот-вот разверзнется пропасть. — Князь Василий сбросил на наши горы атомную бомбу. Это был гнев аллаха, о великий халиф! Рушились скалы, таяли ледники, и мутные потоки смывали наши аулы. И главы самых воинственных тейпов сказали, что дальше воевать не будут — московский князь пообещал, что ответом на следующий набег будут две бомбы, а на второй — четыре. Прости меня, опора правоверных, я не виноват…
— Ты не виноват, — владыка Нового Халифата оставил в покое бороду и снизошёл до ответа, — ты честно бился с неверными. Ты потерпел поражение, ты потерял четыре тысячи моих воинов и сто тридцать боевых машин, но в этом я тебя не виню — твоя сила встретила большую силу. Старейшины гор хотят вложить кинжалы в ножны и мирно пасти овец — это их выбор, хотя ты мог бы найти слова, чтобы их убедить. Это я тебе прощаю. Но ты принёс мне злую весть о разгроме, — в глазах великого халифа зажглись зловещие огоньки, — и о том, что племена Кавказа отринули войну за веру, и этого я тебе простить не могу. Тебя сварят живьём в кипящем масле, эмир.
Абдулла стремительно побледнел и открыл рот, но не успел ничего сказать — дюжие стражники сноровисто заломили ему руки и выволокли обречённого за дверь.
— Что скажет мой мудрый визирь? — халиф проводил равнодушным взглядом жертву своего гнева и повернулся к тучному сановнику, почтительно замершему подле него.
— Он виновен, и он должен быть наказан — да свершиться справедливость. Невелика потеря, о светоч веры. Место Абдуллы займёт Махмуд, он давно лелеет эту мечту. Какая нам разница? А горцы не будут сидеть в своих аулах — они вели разбойничью жизнь веками, и не мыслят себе иной жизни. Однако с ядерным оружием князя Василия придётся считаться, — вкрадчиво (дабы не разгневать повелителя всех правоверных) добавил визирь. — Мы сможем померяться силами с Русью только тогда, когда у нас будет такой же меч…
…— который мои кузнецы уже куют, — благодушно заметил халиф.
— А пока — пока у нас есть чем заняться, обратив взоры не на север, а на восток.
— Индия…
— … и Средняя Азия, о великий. У тамошних ханов и беков нет ядерных бомб — Азия ляжет под копыта твоего коня. Войди туда, пока тебя не опередил богдыхан. И не забывай о United Mankind — глобы быстро набирают свою прежнюю силу.
— О глобах я никогда не забуду, — мрачно произнёс владыка Халифата. — От них все беды…
— И есть ещё Европа, часть которой склоняется к нашей вере. А на северных границах война будет тлеть. Горцы не усидят в своих саклях — у них слишком горячая кровь. А если московский князь водородными боеголовками сравняет Кавказ со степями Прикаспия, — что ж, на всё воля аллаха. Воинов, погибших за веру, ждут ласки райских гурий, — подытожил визирь, добавив мысленно: «Хотя лично я предпочитаю ласки гурий земных…».
— Что привело тебя ко мне, святой отец?
Василий постарался придать своему голосу оттенок дружелюбия, однако вопрос всё равно прозвучал резковато — князь не любил священнослужителей, и не скрывал своей к ним неприязни.
— Я хочу смягчить твоё сердце, — кротко ответствовал патриарх. Лицо его при этом было печальным, и князь не мог понять, какова же природа этой скорби — в самом ли деле болеет отец Кирилл болью и муками людей русских, в который уже раз за долгую свою историю ввергнутых в неустройство времени перемен, или же на лице его привычная маска, приросшая так, что сделалась она второй кожей патриарха. «Привычка — вторая натура, — с раздражением подумал Василий, вглядываясь в костистое лицо Кирилла и не находя на нём ни малейших признаков фальши. — Если долго и очень убедительно лгать, то в конце концов сам начнёшь верить в то, о чём говоришь. Хотя, быть может, я не прав: Кирилл отличается от «партаппаратчиков Всевышнего», озабоченных не величием духа, а ублажением бренной плоти и набиванием мошны. Жернова постобвала стёрли всю эту братию в порошок — я и сам, грешен, приложил к этому руку. А патриарх московский чем-то напоминает христиан-первомучеников — в наше время священнику куда легче заработать терновый венец, нежели сытную трапезу, хмельное питьё и мягкую постель с распутной дебелой девицей. Смягчить, говоришь, сердце, да?».
— И какое же из моих деяний жестокосердных так встревожило тебя, отче, — в голосе князя отчётливо прозвучала ирония, — что ты пожелал встретиться со мной наедине, без посторонних глаз? Говори прямо — мы здесь одни. Я отключил камеры слежения — думаю, ты не замышляешь воткнуть мне в спину отравленную иглу.
— Жестокостям твоим несть числа, — недрогнувшим голосом произнёс патриарх, не обращая внимания на тон князя и на его оскорбительный намёк. — Зачем ты бомбил Кавказ? В атомном огне сгорели тысячи женщин и детей!
— По моему приказу стратегический бомбардировщик «Ту-160» нанёс удар крылатой ракетой с термоядерной боеголовкой мощностью двести килотонн по Кавказскому хребту, — князь невозмутимо кивнул, — но удар был не прицельным. Эта была только демонстрация силы, святой отец, — необходимая демонстрация. А случайные жертвы…
— Женщины и дети…
— А сколько женщин и детей погибло в наших землях в результате разбойных набегов за последние десять лет? — глаза Василия гневно сверкнули. — Их ты считал, отче? Не время радеть обо всём человечестве — моя забота прежде всего о людях моего княжества, о жёнах и детях земли русской! И не надо жалобить меня притчей о цене одной слезинки ребёнка — я сделал то, что должно было сделать. Зато теперь халиф угомонился, и абреки тоже притихли, пусть даже на время. Я князь, святой отец: богу — богово, кесарю — кесарево.
— Пусть так, — Кирилл чуть наклонил голову, и князь не видел выражения его глаз. — Не мне судить — ты за всё ответишь перед судом Господа нашего. Война — дело воинское, но что творишь ты в пределах своего княжества? Зачем бессудно и беззаконно опричники твои карают смертью лютой сотни и тысячи людей, среди которых множество безвинных!
— А, вот оно что… — Василий усмехнулся волчьей усмешкой. — Кровь жертв тирана вопиет об отмщении? А я не знаю другого способа очистить земли мои от скверны. За годы, прошедшие после воцарения у нас Золотого Тельца, люди потеряли совесть — что ж, пускай теперь ими правит страх. А потом, быть может, по прошествии времени… Телец мёртв — его убил один питерский чернокнижник, имя которого тебе ведомо, — и люди изменятся.
— Этого чернокнижника стоило сжечь на костре. Он не избегнул кары — сатанинское пламя его настигло, но злое семя, которое он бросил в мир…
— Я не хочу, и не буду спорить с тобой на философские темы, отец Кирилл. Но факт остаётся фактом: мир изменился, хотим мы этого или нет. И сейчас от нас — и от тебя, и от меня, — зависит, каким он будет. Телец-то пытается воскреснуть…
Василий Тёмный вдруг вспомнил старый фантастический фильм, который он видел ещё в детстве. В этом фильме металлический робот-убийца, замороженный в жидком азоте, рассыпается в мелкое крошево, а потом восстаёт из расплавленной лужи ожившей статуей и продолжает своё дело. Так и United Mankind, подумалось князю, — она восстанавливается, и уничтожить этого монстра можно разве что сбросив его в жерло действующего вулкана…