Эльмо, никоим образом не ощущавший себя виновником ссоры, хотя и сознававший, что ссора эта была неизбежна, весьма тревожился о том, как Виктор проведет осень и зиму, которые были уже не за горами. Несчастный случай произошел знойной августовской ночью, а в окрестностях Боденского озера, как известно, по меньшей мере в течение полугода царит ненастье. Один из докторов, с которым Эльмо решил посоветоваться, попытался объяснить произошедшее с медицинской точки зрения: по его мнению, неведомое существо, нанесшее увечье, поразило также психику жертвы путем внедрения в кровь бацилл, возможно неизвестных науке; именно эти бациллы лишили Виктора способности здраво рассуждать. Судя по тому, что творилось с Виктором, объяснение это представлялось вполне правдоподобным.
Относительно самого́ неведомого существа возникли самые несхожие предположения. Среди людей простодушных бытовало мнение, согласно которому Виктора атаковало чудовище, живущее в глубинах озера с незапамятных времен; согласно легенде, оно явилось еще Карлу Великому, а Парацельс беседовал и с королем, и с монстром. Наиболее распространенная и убедительная гипотеза состояла в том, что Виктора изувечила пресноводная акула. Эти твари вполне способны на подобное нападение, говорили бывалые люди, которым доводилось встречать акул на Востоке и в других подобных местах.
Этот несчастный случай, несомненно, стал бы настоящей сенсацией, будь Виктор более известной и популярной в обществе фигурой или же хотя бы человеком, живущим сообразно своему социальному положению; но он, подобно Эльмо, старался по возможности сохранить инкогнито. Наиболее чуткие догадывались, что Виктор не желает становиться героем долго не затухающих сплетен. Так или иначе, во многих селениях в той части побережья для детей был установлен целый ряд строжайших запретов. Возможно, именно благодаря данным мерам предосторожности несчастный случай, произошедший с Виктором, не повторился. Скорее, чем этого можно было ожидать, волнение, поднятое кошмарным происшествием, сошло на нет, и лишь сам Виктор продолжал в одиночестве сидеть на берегу; как и предполагал Эльмо, с наступлением зимних холодов озеро не утратило для него притягательности.
Странное поведение Виктора вдохновило великую поэтессу[6], проживающую в одном из самых живописных замков у озера, на создание поэмы, полной таинственных и туманных символов; впрочем, далеко не все поклонники этой поэмы знают, при каких обстоятельствах она была написана. Пожалуй, расскажи им об этом, они не поверят.
Эльмо, уже не испытывавший прежних чувств к замку Аллендорф, едва ли не с облегчением вернулся в Берлин, в свой полк. Вскоре он встретил Эльвиру; это произошло в небольшом театре, где после окончания представления молодые офицеры весело проводили время в обществе начинающих актрис, певичек и (в особенности) танцовщиц.
Эльвира была танцовщицей, хотя выходила на сцену гораздо реже с тех пор, как стала пользоваться покровительством Эльмо. Подпав под ее чары, он почти забыл о Викторе, да и обо всем остальном тоже. Он любил ее всем сердцем, и с годами его любовь лишь становилась крепче. У него никогда не возникало сомнений в том, что Эльвира разделяет его чувства, а также в том, что любовь их будет длиться вечно. При этом Эльмо сознавал, что в силу своего положения никогда не сможет предложить возлюбленной руку и сердце. Примеров подобных отношений вокруг было предостаточно, причем не только среди его ровесников, но и среди людей значительно старше годами; нередко подобные связи оказывались весьма длительными и прочными, хотя люди посторонние не сомневались в их мимолетности. Что касается практических дел, Эльмо, человек, для которого существовала лишь идеальная сторона жизни, искренне полагал, что, ежели он имеет деньги, этого вполне достаточно для них обоих, и то обстоятельство, что у Эльвиры денег почти нет – ни сейчас, ни в перспективе, – не должно его волновать. Кроме того, Эльвира танцевала не в парижском кабаре, а в маленьком оперном театре. Эльмо был исполнен внутренней силы, которую вскоре после знакомства с ним ощущал всякий чуткий человек; именно этой силе он был обязан своим прозвищем. Оказавшись загнанным в угол на поле боя, он, несомненно, вырвался бы оттуда быстрее, чем любой из его поднаторевших в военном деле братьев, и при этом обошелся бы меньшими жертвами.
Тем не менее теперь, когда, загнанный в угол, Эльмо сидел на берегу озера в Зоологическом саду, решимость его медленно покидала. До сей поры он был уверен, что знает себя досконально; у него никогда не возникало сомнения, что он способен покончить с собой в ужасающих обстоятельствах, которые обрушились на него столь неожиданно и неумолимо; выбор наиболее подходящего способа также не представлял для него затруднений.
Он знал, что и днем и ночью самый верный способ всегда у него под рукой, знал с тех пор, как на четырнадцатый день рождения его дальняя родственница, графиня София-Анна, подарила ему свой собственный пистолет, изящную лакированную вещицу, и приказала не расставаться с ним никогда. В тот день на ней было сиреневое платье с узором из крупных белых роз – нарядное, надетое в честь семейного торжества, виновником которого был Эльмо.
– У женщины всегда должны быть деньги, – сказала она ему в своем будуаре, прежде чем они оба спустились вниз. – А это – то, что всегда должно быть у мужчины.
Возможно, именно благодаря тем особым обстоятельствам, при которых он получил этот подарок, Эльмо до сей поры ни разу им не воспользовался. Однако он следил, чтобы кто-нибудь из его слуг регулярно чистил и смазывал маленький пистолет; впрочем, на стрельбищах он получил неплохую практику, а все пистолеты, в сущности, устроены одинаково. Эльмо был метким стрелком и знал, куда следует целить, чтобы сразить наповал.
Но выяснилось, что в кромешной тьме убить себя не так просто. Эльмо с удивлением обнаружил, что отсветы городских огней, которыми так славился Берлин, практически не проникают в глубь Зоологического сада. Кроны деревьев смыкались плотнее, чем он предполагал, и в неподвижном зеркале озера не отражалось ни малейшего намека на лунный свет. Возможно, истина состояла в том, что Эльмо оказался во власти паралича воли и чувств, сходного с тем, что в данный момент испытывала Эльвира, не способная даже набросить на себя одеяло. Подобный паралич обыкновенно завершает эпоху большой любви, на смену которой приходят долгие месяцы горестей и утрат; в этом, возможно, заключается высшее милосердие. Иногда период практически полного оцепенения длится около двух суток. Но Эльмо полагал, что главная проблема заключается именно в темноте. Действовать решительно в столь плотном сумраке было так же невозможно, как совершать решительные поступки, пребывая в задумчивой неопределенности.
Эльмо пробрала дрожь. Он догадался: близится тот ранний рассветный час, когда прерываются многие жизни, и даже люди нечуткие ощущают их исход столь же отчетливо, как если бы он совершался на главной площади города.
Над поверхностью воды просиял легчайший, удивительно ровный свет; явление, естественное в час заката, сейчас, в предрассветную пору, не могло не вызвать тревоги. Любой человек, обладающий сердцем, поневоле должен был содрогнуться и затворить свой разум, бессильный осмыслить происходящее.
Внезапно в озере или же над ним – это невозможно было понять – возникла фигура. Это была прекрасная женщина; женщина столь поразительной красоты, которую бессильно измыслить мужское воображение. Она была обнажена, кожа ее сияла белизной, глаза были огромны, как у Пресвятой Девы, а на полных алых губах играла улыбка.
Эльмо решил, что от холода и усталости задремал и теперь видит сон, посланный ему на мучение. Ибо прекрасное видение с невыносимой жестокостью возродило мысли и воспоминания об Эльвире, оживило чувства, замершие в краткие минуты оцепенения.
– Проклинаю, проклинаю тебя, – простонал Эльмо; как только слова эти сорвались с его губ, маленький пистолет, который он сжимал в руке, выстрелил в первый раз. Однако выстрел оказался неудачен; сон то был или не сон, но рука Эльмо тряслась так, как если бы он бодрствовал; мелкая дрожь била ее от плеча до кончиков пальцев. Видение начало меркнуть и растворяться в воздухе; трудно было понять, куда угодила пуля. В Зоологическом саду время от времени еще случались дуэли, и пули оставили множество отметин на стволах деревьев, росших вокруг озера. Что до видения, оно, помедлив долю секунды, погасло, словно над водой и в самом деле явилась Пресвятая Дева. Изящный дамский пистолет вмещал лишь одну пулю.
На память Эльмо пришла простая истина, услышанная когда-то от дамы, заведующей балетной труппой в театре, где работала Эльвира; в обязанности ее входило следить за тем, чтобы девушки были приличным образом одеты, аккуратны и дисциплинированны, танцевальное же их мастерство совершенно ее не касалось.
– Мы не можем умереть только потому, что нам этого хочется, – как-то сказала эта женщина в присутствии Эльмо. В тусклом тревожном свете наступающего дня казалось, что деревья, обступившие молодого человека, следят за каждым его движением, впитывают каждый его вздох. Любой другой способ самоубийства был неприемлем для солдата и князя. Выругавшись, Эльмо зашвырнул пистолет в озеро.
Этот поступок таинственным образом повлек за собой весьма важные и непредсказуемые последствия. В тот же день смотритель парка заметил под водой какой-то странный блеск. Он извлек пистолет из воды при помощи длинного багра, предназначенного для подобных случаев; пистолет передали в полицию, и, так как на рукоятке имелась гравировка с именем графини Софии-Анны, начальник участка приказал подчиненным должным образом упаковать находку и отправить графине по почте. Получив пистолет, София-Анна оставила его при себе, а Эльмо послала лишь короткую записку. Таким образом молодой князь утратил расположение графини; отныне она испытывала к нему полное равнодушие. Впрочем, Эльмо так и не получил записку от Софии-Анны (которая, кстати, была полностью осведомлена о его отношениях с Эльвирой); дело в том, что записка была адресована в столичную резиденцию семейства Аллендорф, а Эльмо через несколько часов после печального происшествия в Зоологическом саду покинул Берлин вечерним поездом.