В Римини нам пришлось остановиться в гостинице; похоже, других постояльцев, кроме нас, тут нет. Это обстоятельство меня ничуть не удивляет: гостиница представляет собой мрачное неприглядное место, а padrona[16] имеет на лице украшение, которое мы в Дербишире называем «заячьей губой»; что до обслуживания, о нем и говорить не приходится. Поверите ли, за все это время я не видела никого из слуг. Все комнаты, включая мою спальню, просто огромные и соединяются между собой в подобие анфилады, как это было принято лет двести назад. Поначалу я боялась, что мои дражайшие родители поселятся в комнатах, смежных с моей, чего мне отнюдь не хотелось; но, по неведомым причинам, этого не произошло, так что мою спальню отделяют от лестницы две темных пустующих комнаты. Прежде подобное обстоятельство меня встревожило бы, но теперь я ничего не имею против. Мебель, разумеется, до крайности убогая, повсюду пыль. Похоже, за границей мне не суждено оказаться в уютной располагающей обстановке, которая в Дербишире воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Впрочем, мне все равно. Сейчас, когда я пишу эти слова, по спине моей пробегает холодок, но он вызван скорее возбуждением, чем страхом. Скоро, совсем скоро я перенесусь в иное место и отрешусь от житейских забот.
Я открыла оба окна, изрядно перепачкавшись и, боюсь, произведя немало шума. Вышла на залитый лунным светом балкон и принялась смотреть на раскинувшуюся внизу piazza[17]. Римини производит впечатление чрезвычайно бедного городка, здесь нет и намека на бурную ночную жизнь, к которой питают склонность итальянцы. В этот вечерний час повсюду царит тишина, что даже несколько странно. Все еще очень тепло, но меж луной и землей клубится легкий туман.
Забираюсь на очередную громадную итальянскую кровать. Он осеняет меня своими крылами. Слова более не нужны. Остается лишь погрузиться в сон, и это будет нетрудно, ибо я изнурена донельзя.
12, 13, 14 октября. Не могу писать ни о чем, кроме него, но о нем лучше хранить молчание.
Чувствую себя страшно усталой, но это усталость, которая следует за величайшим подъемом духа, а не банальная усталость обыденной жизни. Сегодня заметила, что лишилась тени и отражения в зеркале. На мое счастье, после путешествия из Равенны мама совсем расклеилась (как выразились бы ирландские простолюдины) и не выходит из своей комнаты. О, какую пропасть времени пожилые люди затрачивают на отдых! Как я рада, что мне не суждена подобная участь! Ликую при мысли о новой жизни, которая простирается передо мной, уходя в бесконечность; у ног моих плещется океан, а шхуна под алыми парусами готова принять меня на борт в любую минуту. Когда тебе предстоит столь грандиозное преображение, слова утрачивают всякий смысл, но от привычки облекать в слова свои переживания трудно отказаться, даже когда у тебя нет сил держать в пальцах перо. Скоро, уже совсем скоро меня наполнит новая сила, пламень, непостижимый человеческим разумом; я обрету способность принимать любые обличия или же, невидимая глазу, парить в ночной тьме. Вот что творит любовь! Из всех женщин, ныне живущих на земле, я, обычная английская девушка, избрана для столь высокого удела. Это чудо, и я с гордостью войду в сияющие чертоги, где обитают иные избранницы.
Папа очень обеспокоен маминым нездоровьем и не замечает, что я теперь обхожусь без пищи и пью только воду; во время наших кошмарных обедов и ужинов я лишь делаю вид, что ем.
Поверите ли, вчера мы с папой посетили храм Темпио-Малатестиано. Папа держался как завзятый английский путешественник, а я (по крайней мере на его фоне) выглядела как настоящая пифия. Это великолепное здание, как говорят, одно из самых красивых в мире. Но для меня главное его очарование состоит в том, что здесь нашли последний приют благородные и любимые мертвецы; я ощущаю свою власть над ними, власть, которая растет с каждой минутой. Эта новая сила так меня измучила, что на обратном пути в гостиницу папе пришлось поддерживать меня под руку. Бедный папа, наверняка его не слишком радует, что у него на попечении оказались сразу две слабые и больные женщины. Порой мне его даже жаль.
Было бы неплохо оказаться рядом с маленькой графиней и поцеловать ее в нежную шейку.
15 октября. Минувшей ночью я открыла окно в своей комнате (второе окно мне, слишком слабой в пределах этого мира, не поддалось) и, не решаясь выйти на балкон, стояла в проеме обнаженная, с воздетыми кверху руками. Все вокруг было сковано смертной тишиной и неподвижностью; однако вскоре до меня долетел легчайший шепот ветра. Усиливаясь с каждым мгновением, он превратился в рев, а ночная прохлада обернулась жарой, словно поблизости распахнулась дверь огромной печи. Рыдания, скрежет зубовный, крики и стоны – все это слилось в одну безумную мелодию; казалось, некие невидимые (или почти невидимые) существа беспрестанно кружили в воздухе, стеная и жалуясь. Голова моя раскалывалась от этих звуков, исполненных пронзительной печали, тело взмокло от пота, как у турчанки. Вдруг все стихло так же мгновенно, как и началось. В тусклом оконном проеме передо мною предстал он.
– Это Любовь, какой ее знают лишь избранные, – услышала я его голос.
– Избранные? – спросила я голосом столь тихим, что его едва ли можно было вообще счесть голосом (впрочем, это не важно).
– О да, – произнес он. – Избранные в этом мире.
16 октября. Погода в Италии очень переменчива. Сегодня опять холодно и сыро.
Меня считают больной. Мама, на время забывшая о собственных недомоганиях, вьется надо мной, как мясная муха над умирающим ягненком. Родители даже обратились к medico, после того как в моем присутствии долго обсуждали, способен ли итальянский врач принести хоть какую-то пользу. Хотя голос у меня совсем слабый, я все же позволила себе вмешаться и заявила, что, разумеется, не способен. Тем не менее это нелепое создание явилось: в черном старомодном костюме и, поверите ли, в седом парике – ни дать ни взять Панталоне. Комедия, да и только! Я быстренько с ним расправилась, пустив в ход свои заострившиеся клыки; он оглушительно вопил, как и положено персонажу старинной комедии. Я сплюнула его жидкую старческую лимфу, стерла с губ остатки его кожи и запаха и, обхватив себя за плечи, вернулась на кушетку.
Janua mortis vita,[18] как выражается мистер Биггс-Хартли на своей потешной ломаной латыни. Вспомнила, что сегодня воскресенье! Почему никто не взял на себя труд помолиться обо мне?
17 октября. Сегодня меня на целый день оставили в одиночестве. Впрочем, это не имеет значения.
Минувшей ночью произошло самое удивительное и прекрасное событие в моей жизни; отныне на будущем моем лежит печать.
Я лежала в постели, окно, как всегда, было открыто; вдруг я заметила, что комната наполняется туманом. Я распахнула ему объятия, но из ранки на шее потекла кровь, запятнавшая мне грудь.
Ранка, разумеется, теперь не заживает; но более я не считаю нужным скрывать этот особый знак от представителей рода людского, в том числе и от ученых мужей с медицинскими дипломами.
С площади внизу доносилось шарканье и сопенье, словно фермер загонял в хлев овцу. Я вскочила с кровати и вышла на балкон.
Луна, окутанная туманом, испускала серебристо-серый свет, какого я не видела никогда прежде.
Все обширное пространство площади занимали огромные седые волки, абсолютно безмолвные, если не считать тех приглушенных звуков, о которых я упомянула раньше. Высунув языки, казавшиеся черными в лунном свете, волки неотрывно смотрели на мое окно.
Римини расположен неподалеку от Апеннинских гор, печально знаменитых обилием волков; известны даже случаи, когда волки уносили и пожирали маленьких детей. Полагаю, наступающие холода погнали их в город.
Я улыбнулась волкам. Скрестила руки на груди и присела в глубоком реверансе. Среди народа, к которому я отныне принадлежу, волки пользуются почетом и уважением. Моя кровь станет их кровью, а их кровь – моей.
Забыла упомянуть, я придумала, как запереть дверь. Теперь я могу рассчитывать на помощь в подобных делах.
Не помню, как вернулась в постель. Она стала холодной, почти ледяной. По непонятным причинам я думала о том, что пустующие комнаты этого обветшалого старого палаццо (несомненно, гостиница была им когда-то) прежде поражали роскошью убранства. Сомневаюсь, что напишу что-нибудь еще. Больше мне сказать нечего.
Приют
Он оказался где-то на краю света. Более точное выражение Мейбери затруднялся подыскать.
Мейбери принадлежал к числу водителей, которые, путешествуя за пределами хорошо знакомой местности, предпочитают пользоваться исключительно дорогами, рекомендованными той или иной автомобильной организацией. Всякий раз, отступая от этого правила, он имел все основания об этом жалеть; нынешняя поездка не стала исключением. Виной всему была ошибка, совершенная менеджером фирмы, в которой служил Мейбери. Этот человек относился к официальным дорогам до крайности пренебрежительно; он даже вышел к воротам, желая лично удостовериться, что Мейбери двинется по наиболее короткому маршруту, которым, по его словам, пользовались все без исключения сотрудники компании; в результате он отправил Мейбери в направлении, противоположном нужному.
Максимум, что можно было сказать сейчас – Мейбери, предположительно, находился у границы огромного пространства Западного Мидленда. Несомненно, он должен был достичь границы, так как находился за рулем уже несколько часов, нарезая большие и малые круги, расспрашивая, в какую сторону ехать, не понимая ответов (в тех случаях, когда его вообще удостаивали ответом) и все больше сбиваясь с курса.
Мейбери взглянул на часы. Да, он находился за рулем несколько часов. Двигайся он в верном направлении, добрая половина – а то и больше – пути до дома осталась бы позади. Казалось, даже панель приборов светится более тускло, чем обычно; тем не менее, взглянув на нее, Мейбери понял, что у него скоро закончится бензин. Он совершенно не представлял, как разрешить эту проблему.