Хилари не проронил ни слова до тех пор, пока собака, прежде двигавшаяся в сторону ворот, не повернулась и, демонстрируя полное равнодушие к незнакомым людям, не растянулась на правом боку.
Лишь тогда Хилари выдавил:
– Пугало, это тот же самый пес.
Надо сказать, близкие друзья иногда называли Колкатта Пугалом; прозвище возникло вследствие некоего эпизода, имевшего место на заре его военной карьеры.
Колкатт ответил не сразу.
– Вздор, Хилари, – наконец произнес он. – Собаки не живут по двадцать лет.
Однако в голосе его не звучало ни малейшей уверенности.
– Этот пес прожил.
Собака разразилась лаем, переходящим порой в устрашающее рычание; при этом она, как и в первый раз, не делала никаких попыток подбежать к воротам и добраться до чужаков. Если тот факт, что собака, судя по всему, несколько минут назад не заметила стоявших у ворот людей, можно было отнести на счет ее старческой расслабленности, нынешний ее лай отнюдь не свидетельствовал о немощи, напротив, в нем звучала неукротимая, яростная агрессия. То, что собака при этом не двигалась, тоже никак нельзя было счесть признаком бессилия; у нее явно имелись на то свои важные причины. Тщательно выбрав себе место, пес застыл на нем бесформенным желтым изваянием, подобный китайскому демону.
– Именно так он вел себя и прежде, – крикнул Хилари, перекрывая лай. – Замер на месте и не двигался.
– Его вряд ли можно назвать замершим, – крикнул в ответ Колкатт.
Собака явно внушала ему отвращение; тем не менее от его внимания не ускользнуло, что Хилари, бледный как смерть, судорожно цепляется за прутья ворот. Наконец Колкатт, оторвав взгляд от собаки, посмотрел в сторону дома.
– В верхнем окне торчит какая-то девка, – крикнул он. – Пожалуй, нам пора сматываться.
Прежде чем Хилари успел ответить, что, учитывая оглушительный собачий лай, было довольно затруднительно, события приняли новый поворот. Стеклянная входная дверь распахнулась, и из дома вышла женщина.
Возможно, она хотела успокоить собаку и принести свои извинения, возможно, напротив, поддержать собачью агрессию по отношению к чужакам: для Хилари это не имело абсолютно никакого значения. Женщина была примерно такого же возраста, что и он сам, и он прекрасно знал, кто она такая. Перед ним была взрослая Мэри Росситер, двадцать лет назад до смерти искусанная собакой. Возможно, та собака была бешеной, возможно, ее застрелили; несомненно, то была совершенно необычная собака, и именно она лаяла сейчас во дворе.
Хилари был близок к тому, чтобы потерять сознание, однако устоял на ногах.
– Идем отсюда прочь, если ты не возражаешь, – бросил он.
Оторвав взгляд от женщины, он, не дожидаясь, пока Колкатт последует за ним, поспешно двинулся прочь. И вновь все произошло в точности так, как в прошлый раз: двадцать лет спустя Хилари повел себя, как маленький мальчик.
Вместо того чтобы пойти по неровной дороге вдоль домов, он углубился в заросли хилого общественного парка. Колкатту, как это ни абсурдно, пришлось перейти на бег, чтобы его нагнать.
Хилари не мог не заметить, что собака смолкла. Возможно, он отошел слишком далеко и лай уже не достигал его ушей, но подобное объяснение казалось не слишком убедительным. Оглушительные звуки, производимые собакой, наверняка разносились на несколько миль вокруг.
Тем не менее Хилари, как и в прошлый раз, довольно быстро удалось взять себя в руки. Он даже смог рассказать о сделанном им открытии – или, как он предпочел назвать это в разговоре с Колкаттом, о догадке.
– Поверишь ли, я еле ноги оттуда унес, – сказал Колкатт, выслушав его.
– Знаю, то была Мэри, – твердил Хилари. – Это она.
Некоторое время они в полном молчании брели по неровной изъезженной дороге.
Потом Колкатт заговорил вновь. Ему не терпелось поделиться одним своим наблюдением, а Хилари, судя по всему, совершенно успокоился.
– Помнишь, как мы потешались над названиями этих вилл? Сэмиджейн, Пасадена, «Счастливые часы» и прочие образчики изысканного стиля. Знаешь, как называется дом, где обитает милый песик?
– Нет, – покачал головой Хилари.
– Ты не поверишь. Надпись над воротами гласила «Мэриленд».
Встречи с мистером Милларом
Прежде чем будет слишком поздно, я должен изложить события в точности так, как их запомнил.
Мне кажется, я помню все прекрасно, да и события не относятся к разряду тех, что быстро забываются; но я сознаю, в моей истории скорее играет роль амнезия, чем страсть к преувеличениям. По принципиальным соображениям, я полон решимости притушить огонь, приглушить звук, снизить ставки. Я – человек двадцатого века, такой же, как и любой другой.
Разумеется, вынося себе обвинительное заключение, я первым делом должен признать, что я писатель. «В конце концов, он писатель!» – помню, восклицала моя бабушка, когда я, охваченный беспокойством, принимался задавать вопросы относительно очередной невероятной истории, которую за чаем поведал Морис Хьюлетт. Теперь, когда я сам зарабатываю незначительные денежные суммы своим пером, осмелюсь предположить, что все его рассказы были чистой правдой.
Да, я действительно зарабатываю своим пером. Точнее, этой самой авторучкой, что держу сейчас в руке; она была со мной, когда год или два спустя после войны (после настоящей, то есть Первой мировой войны) я нашел себе пристанище в мансарде одного из домов на Бранденбургской площади. В конце концов, авторучки рассчитаны на то, чтобы служить нам всю жизнь, и тогда им это вполне удавалось.
Точный адрес сознательно не называю, дабы избежать обвинений в клевете за то, что я назвал означенный дом обиталищем призраков. Полагаю, в моем повествовании речь идет скорее о человеке, которого преследуют призраки, чем о доме с привидениями. Однако, выдержав множество судебных разбирательств (правда, в большинстве своем они заканчивались для меня удачно), я не желаю подвергать себя даже малейшему риску нового процесса.
Моя квартира располагалась на верхнем этаже и состояла из трех маленьких комнаток, скудно обставленных и пыльных. Комнаты эти, душные и жаркие летом, холодные зимой, первоначально предназначались для прислуги. Впоследствии в одной из них установили дешевую плиту и раковину. В бывший чулан или кладовку втиснули столь же дешевую ванну и унитаз; и там и там время от времени случались протечки.
Отец мой был убит на войне. Мать практически не имела средств к существованию, за исключением скудной пенсии. Единственный ребенок в семье, я был готов принять на себя шквал упреков за то, что не могу найти работу, не живу дома и разбрасываюсь деньгами. Но мать никогда не позволяла себе никаких критических замечаний в мой адрес, и я не сомневался, что в конце концов смогу зарабатывать достаточно, чтобы платить за квартиру и содержать себя. Надо сказать, я был убежденным оптимистом, и для оптимизма моего имелись некоторые основания. Я никогда не увязал в долгах, никогда не впадал в крайнюю нужду, знакомую столь многим поэтам, которые в течение месяцев, а то и лет, вынуждены питаться лишь хлебом, скупо смазанным маргарином. Отчасти своим процветанием я был обязан тому, что никогда не полагался исключительно на сочинительство: основные средства к существованию мне давала довольно странная деятельность, заключавшаяся в редактировании порнографических опусов других авторов, которые я превращал в книги, пригодные для печати и продажи. Так как порнография ныне уже не считается явлением столь предосудительным, как прежде, могу упомянуть, что подобными рукописями снабжал меня человек по имени майор Валентайн. В любом случае он уже умер; я поддерживал связь с ним до последних его дней отчасти потому, что питал к нему признательность – ведь именно благодаря его поддержке в трудный жизненный период я сумел выжить и пойти своим путем.
Майор Валетайн был товарищем моего отца по окопам. Впервые я увидел его, когда он уже после гибели отца нанес визит моей матери. Однажды майор, все еще в военном мундире, появился у нас; в ходе разговора он упомянул, что война кардинально изменила литературные вкусы многих людей, и ныне они хотят читать совершенно не те книги, что читали раньше. Свое выходное пособие он собирался использовать на то, чтобы основать издательство. В ту пору мне было восемнадцать, и я не сомневался в существовании непреодолимой пропасти, пролегающей между пирамидой из золота, которая требуется для основания самого скромного издательства, и жалкой горсткой майорского выходного пособия. Кое-что в этом вопросе я смыслил, так как, решив стать писателем, каждый вечер, укладываясь в постель, непременно раскрывал «Ежегодник писателей и художников» и читал до тех пор, пока все сведения и даже туманные намеки, содержащиеся в этом издании, не въедались мне в подкорку. Но, естественно, свое мнение я держал при себе, так как в те времена зеленые юнцы не дерзали перечить взрослым мужчинам, не говоря уже о взрослых мужчинах, являвшихся героями войны; наградой за сдержанность стало обещание время от времени снабжать меня «редакторской работой»; вне всякого сомнения, Валентайн решил помочь мне не только в память об отце, но и потому, что заметил очевидные материальные затруднения моей матери. Так как американский термин «редактор» в ту пору не слишком широко использовался в издательском деле, друг моего отца, несомненно, желал показать, что намерен поставить дело на самую современную ногу. До войны он был внештатным журналистом. Рассказал об этом мне, вероятно, потому что надеялся – журналистское прошлое поможет ему добиться успеха; надо сказать, подобное случалось редко.
С формальной точки зрения, я получил самое что ни на есть дешевое и посредственное образование; домашняя жизнь, неспокойная и скудная, меня тяготила. На мое счастье, формальное образование мало что значит для большинства людей творческих профессий (и, согласно моему опыту, для всех прочих людей оно значит намного меньше, чем это принято считать). Желая «писать», я не имел даже отдаленного понятия, как зарабатывать этим деньги; в этом смысле я являл собой, что называется, чистый лист; при мысли о том, что деньги мне придется зарабатывать каким-либо способом, не имеющим отношения к литературе, меня охватывал приступ паники. Валентайн ясно дал понять, что не имеет возможности предоставлять мне работу в количествах, достаточных для того, чтобы я мог содержать себя; однако он обещал, что подачки будут поступать более или менее регулярно. Так или иначе, я схватился за его предложение с радостью и облегчением. В тот же вечер я объяснился с матерью (майор Валентайн не мог остаться на ужин, что было и к лучшему) и через месяц переехал в маленькую квартирку на Бранденбургской площади.