Оглядываясь назад, я вспоминаю, что ход событий развивался медленно, но неуклонно. Жизнь мистера Миллара, причем во всех аспектах, была лишена стабильности: у меня существовали сомнения по поводу того, что он регулярно предается сну, регулярно принимает пищу, словом, имеет устоявшийся образ жизни и набор привычек; даже одних и тех же друзей он, судя по всему, никогда не приглашал к себе дважды. Тем не менее, по мере того как на наших глазах разыгрывался спектакль его жизни, происходили некоторые изменения; как и все связанное с мистером Милларом, эти изменения были тревожны и нелепы одновременно; для меня они были чреваты многими неловкостями, во всех смыслах этого слова.
Думаю, стоит сказать несколько слов о причинах, по которым я не переехал на другую квартиру или, по крайней мере, долго воздерживался от поисков нового жилища.
Тут я, вне всякого сомнения, могу дать рациональное объяснение. Правда заключалась в том, что снять три комнаты в центре Лондона за столь же низкую арендную плату, которую я вносил сейчас, было невероятно трудно; все мои знакомые твердили, что мне крупно повезло и я должен держаться за свою квартиру, чего бы мне это ни стоило; никто из моих знакомых, разумеется, не догадывался, чего мне это стоит в действительности. Учитывая, что денежные мои средства были чрезвычайно скудны, любые перемены, за исключением вынужденных, привели бы к нарушению моей ненадежной материальной стабильности. Несомненно, я успокаивал себя тем, что неудобства (и даже опасности), связанные с мистером Милларом, ни в коем случае не будут длиться долго. Даже ближе к концу, точнее кажущемся концу его пребывания в нашем доме, случались вечера, когда он не причинял мне никаких тревог, за исключением разве что небольшого беспокойства, связанного с его беспрестанным хождением по комнатам и бормотанием себе под нос. Надо сказать, в моей жизни существовала еще одна проблема, о которой я никогда не забывал: проблема, связанная с настойчивым, хотя и молчаливым желанием моей матери вернуть меня под крышу родного дома. Стоило мне проявить слабину, следствием этого могла стать разлука с Лондоном и новыми друзьями. Друзей у меня было мало, но потерять их мне не хотелось даже под страхом смерти; таким образом, из двух проблем приходилось выбирать меньшую, то есть мистера Миллара.
Всех этих обстоятельств было вполне достаточно, чтобы отказаться от мыслей о переезде. Но, полагаю, на самом деле я оставался на месте по иной причине. Создавалось впечатление, что исходящие от мистера Миллара флюиды оказывают на меня парализующее воздействие, заключают в невидимый кокон, не дающий пошевелиться; флюиды эти лишали меня способности рассуждать логически и принимать решения, многократно усиливая неуверенность в своих силах, к которой я был склонен вследствие полученного воспитания. Думая о тех днях, я вспоминаю, что все, связанное с мистером Милларом, вызывало у меня неприязнь; тем не менее я сознавал, что с моей стороны до крайности неразумно избегать подобного опыта (или даже испытания). Невозможно всю жизнь оставаться ребенком, беспечным и свободным, как легкий ветерок. Взваливая на себя бремя, которое предлагает жизнь, мы неизбежно утрачиваем легкость. Взросление предполагает, что человек заключает с жизнью ряд определенных соглашений. В этом смысле мистер Миллар, практически невесомый, привыкший плыть по течению, почти не имеющий привычек (и этим подобный младенцу), сумел избежать взросления; но наблюдение за ним представляло собой сжатый и упрощенный курс возмужания. В общем, можно сказать, что я не бежал прочь из этого дома по тем же причинам, по каким школьник не бросает ненавистную ему школу.
Однажды вечером – возможно, часов в семь – Морин вновь тихонько постучала в двери моей квартиры.
– Ну, как поживаешь? – спросила она.
Впервые за несколько месяцев она решилась со мной заговорить; кстати, никогда прежде она не приходила ко мне вечером, всегда исключительно днем, в промежуток между возвращением с работы и походом в школу за детьми.
На ней было короткое серое платье без рукавов, с круглым вырезом, открывавшим не так уж много; спереди на платье темнело несколько пятен, оставленных детьми или возней на кухне. Она обходилась без чулок, туфли на высоких каблуках сочетались с платьем более или менее неплохо. Черепаховую гребенку Морин сняла, и волосы падали ей на глаза, так что ей все время приходилось из-под них выглядывать. Руки ее явно нуждались в том, чтобы их помыли; даже на лице ее виднелась небольшая грязная полоска.
Дело происходило летом, и на мне были только рубашка и брюки.
Я подошел к ней, сжал в объятиях и поцеловал так крепко, словно не собирался расставаться с ней никогда.
– Вот это неожиданность! – нежно прошептала Морин.
Я осторожно снял с нее платье и помог ей выпутаться из белья, которое оказалось очаровательным.
Мы повалились на мою дешевую кровать, не отличавшуюся ни красотой, ни удобством.
– А ты? – выдохнула Морин.
Я скинул с себя одежду, про которую совершенно забыл, снял с нее туфли и аккуратно поставил их на пол.
Мы провели вместе три или четыре часа; уже стемнело, а мы все лежали, прижавшись друг к другу, слушая биение собственных сердец и долетавший время от времени шум Лондона.
Я не счел нужным спрашивать про ее мужа и детей, она тоже не сказала о них ни слова. Внезапно встала и бросила:
– Мне пора.
На мою, точнее, на нашу удачу, мистер Миллар не сновал из комнаты в комнату с бумагами в руках; поздние визитеры тоже не показывались. Мне совсем не хотелось, чтобы мистер Миллар видел, как мы с Морин целуемся на прощание.
– Когда мы увидимся снова?
– Откуда мне знать? Мы должны радоваться тому, что дарит сегодняшний день.
Вот и говори после этого о взрослении! Я не слишком далеко продвинулся на этом пути и, возможно, даже сделал несколько шагов назад, ощутив себя счастливым, как в детстве.
Я уже говорил, что представление (или мираж), который являла собой жизнь мистера Миллара, постепенно разворачиваясь, набирало силу.
У меня появился очередной повод для беспокойства, когда выяснилось, что мистер Миллар имеет склонность к выпивке. Абсурдная сторона этого обстоятельства, если взглянуть на него именно с этой стороны, заключалась в том, что парни в кепках с козырьками постоянно доставляли в наш дом ящики дешевого алкоголя. На удивление часто они путали дверные звонки и, вместо того чтобы побеспокоить господ Сталлабрасса, Хоскинса и Крампа, звонили ко мне. Приходилось тащиться вниз, причем все мужчины в подтяжках пялились на меня так недоуменно, словно видели в первый раз, а все девицы беспрестанно хихикали; потом, когда недоразумение выяснялось, мне приходилось тащиться наверх; в общем, я, как последний дурак, попадал в ловушку. (Мистер Миллар, как и прежде, в рабочие часы был практически невидим; по крайней мере, я его ни разу не видел. Порой мне приходило в голову, что днем он отсыпается.) Я упомянул, что крепкие напитки, которые нам доставляли, относились к разряду дешевых: как правило, то был джин, произведенный на пивоварнях, и виски отнюдь не шотландского или ирландского происхождения; на бутылках неизменно красовались пестрые этикетки.
Тревожная сторона, связанная с новым пристрастием мистера Миллара, заключалась в том, что, возвращаясь домой, я порой заставал его не снующим по комнатам, а распростертым или же свернувшимся калачиком на лестничной площадке; он был бледен как полотно, взлохмачен и тяжело дышал. Иногда я замечал, что зрачки его глаз неестественно закатились. На лестнице, а порой и во всем доме разило спиртным; однако я не могу припомнить, чтобы хоть раз видел мистера Миллара с бутылкой или стаканом в руках (за исключением наших первых нелепых посиделок). Тем не менее, судя по количеству доставляемого нам алкоголя, пил он как сапожник; я даже начал опасаться более серьезных последствий, скажем белой горячки; не зная об этом заболевании ровным счетом ничего, я при одной мысли о нем приходил в трепет. Мой двоюродный дедушка, о котором я уже упоминал, рассказывал о белой горячке ужасные вещи, опуская при этом самые жуткие подробности, ибо в комнате находилась моя мать, а подробности эти, как он выразился, были «не предназначены для женских ушей». Возможность обнаружить на лестнице уже не бесчувственное тело, а хладный труп мистера Миллара тоже отнюдь не казалась мне привлекательной.
Между тем у ситуации имелся еще один аспект, не относящийся к разряду пугающих или забавных; тем не менее именно он представлял собой наиболее серьезную проблему. Заключалась эта проблема в том, что мистер Миллар, вместо того чтобы просто бурчать себе под нос, начинал распевать песни, щебетать по-птичьи, реветь и мычать. Судя по всему, находясь в подпитии, он обладал способностью издавать эти звуки в течение нескольких часов подряд, хотя и с небольшими перерывами. Когда к нему присоединялись его ночные гости, гвалт получался просто ужасающий. Городские сыны труда, даже если труд их имеет криминальную природу, обычно не представляют себе веселья, которое обходится без шума; то же самое можно сказать и о жрицах наслаждений, которые, похоже, составляли большую часть знакомых мистера Миллара. Время от времени полиция пыталась прекратить это безобразие; подъехав к нашему дому, полицейские, разумеется, звонили в мой колокольчик. Иногда, впрочем, стражи порядка начинали колотить во входную дверь; судя по слабому звуку, который им удавалось произвести, и по отсутствию мощного топота, когда они наконец проникали внутрь, их была всего лишь жалкая горстка.
Порою происходили события, доставлявшие мне особое беспокойство. Время от времени снизу доносился истерический вопль, а потом – топот шагов по не покрытой ковром лестнице, ведущей в мою квартиру. За сим следовал неистовый стук в дверь; открыв ее, я обнаруживал взлохмаченную девицу, которая пребывала в столь расстроенных чувствах, что ничего не могла толком объяснить. Пока я пытался выглянуть из-за ее плеча, она, рыдая и завывая, умоляла впустить ее в квартиру. Внизу, как правило, стоял мистер Миллар, не слишком твердо державшийся на ногах, но относительно спокойный. В таких случаях он не произносил ни слова и, опираясь на перила, оставался сторонним наблюдателем. Напрашивалось предположение, что он настолько смущен и растерян, что не рискует вмешиваться, предоставляя другому разбираться в ситуации.