О, как красива она была в тот день, когда я увидел ее впервые! Родители ее, католики, назвали дочь в честь святой Урсулы Кельнской, которая много странствовала и в конце концов приняла мученическую смерть в обществе других девственниц, которых, если я не ошибаюсь, было несколько сотен; в день нашей встречи и долгое время спустя моя девочка удивительно походила на святую. Несмотря на горести, которые ей довелось пережить, она сохранила мягкий, доверчивый взгляд; нежный рот ее напоминал только что распустившийся цветок. Когда я увидал ее впервые, на ней было черное платье горничной, неотъемлемая часть маскарада, в котором ей приходилось участвовать; думаю, многие из вас удивятся, узнав, что платье это было сшито из натурального шелка. Даже то обстоятельство, что платье слегка порвалось и запачкалось, усиливало общий эффект, подчеркивая ее сходство со святой мученицей. У нее не имелось с собой никаких вещей, за исключением носового платка. Платок, кстати, тоже был из натурального шелка и невероятным образом сохранился со дня ее первого причастия. Совсем крошечный, обшитый кружевами платочек, изделие монахинь из Шварцвальда. Позднее она вручила его мне на хранение, как величайшее сокровище. Поцеловав платок, я его тщательно спрятал, но, хотя это кажется невероятным, особенно учитывая мой характер, через некоторое время ухитрился потерять. Разумеется, платок до сих пор остается где-то в доме, и я никогда не говорил Урсуле об этой потере. В тот момент, когда я ее увидал, она плакала и утирала слезы этим самым крошечным платочком; я, подобно благородному герою романа или кинофильма, одолжил ей свой платок, куда более значительных размеров. В то время я ожидал репатриации и, после того как ликвидация концлагеря завершилась, ловко уклонялся от выполнения каких-либо обязанностей. Никто из тех, кто не видел, чем мы занимались в Германии, не может этого представить, и немцы в самом скором времени отплатили нам той же монетой; участь, постигшая Фройденштадт, отнюдь не являлась исключительной.
Я сразу, как говорится, взял Урсулу под свое крыло, или что-то в этом роде. В ту пору так поступали многие, но я с самого начала был готов сделать больше, чем делали другие. Когда с переездом Урсулы в Англию возникли сложности, я без малейших колебаний письменным образом заверил власти, что намереваюсь на ней жениться.
Проведя три месяца в разлуке с Урсулой, я отправился в Гарвич, чтобы ее встретить. К тому времени к власти пришел малыш Эттли; многие мои знакомые голосовали за него, в особенности, разумеется, те, кому во время правления Черчилля пришлось воевать. Англия вступила в длительный период серости; но когда Урсула, выдержав допрос с пристрастием в Департаменте по делам иностранцев, наконец предстала передо мной, выяснилось, что она на удивление хорошо одета и к тому же привезла с собой несколько новехоньких чемоданов. По ее словам, ей удалось обойтись без помощи так называемых благотворительных учреждений, так как все это время у нее была неплохая работа. Увы, здесь все сложилось иначе. Хотя всем нам прекрасно известно, в каком упадке пребывала в то время Англия, Урсула не могла получить разрешения работать до той поры, пока мы не поженились и она не стала гражданкой Великобритании; таким образом, поначалу она была вынуждена работать бесплатно, так сказать, на благотворительной основе.
На момент приезда Урсулы я жил в старом родительском доме, и у меня не было иного выхода, кроме как поселить ее там. К тому времени я уже работал у Розенберга и Ньютона, и молодой Джейкоб Розенберг, зная обо всем, проявил истинную доброту и порядочность. Ни в коей мере не могу сказать этого об остальных; как ни странно, когда я заявил, что собираюсь жениться на Урсуле, это отнюдь не прекратило пересуды, но, напротив, породило новые. Меня осуждали даже за то, что я привез в страну еще одну иностранную нахлебницу. Нацистскую нахлебницу, вне всякого сомнения, уточняли за моей спиной недоброжелатели. И к тому же в нашей стране не принято, чтобы жених и невеста жили до свадьбы вместе и отправлялись к венцу, выйдя из двери одного дома.
Именно в доме моей матери Урсула впервые установила свои часы. Еще в Гарвиче я заметил среди ее новых блестящих чемоданов черную длинную коробку; она выглядела как кожаная, но на самом деле то была превосходная имитация кожи. Внутри находились большие часы с кукушкой, в простом корпусе темного дерева. Кукушка, выполненная из более светлого дерева, издавала пронзительный, резкий крик, который каждый час разносился по всему дому. Четверть часа и полчаса кукушка игнорировала, и я сразу решил про себя, что могло быть и хуже. Мне приходилось много вкалывать в конторе (не выношу людей, которые, получая деньги, даже не пытаются должным образом их отработать); дома тоже хватало работы, так как, прежде чем выставить дом на продажу, его необходимо было привести в порядок; в результате спал я так крепко, что даже выкрики кукушки, находившейся с нами в одной комнате, меня не беспокоили.
Но в самом скором времени выяснилось, что они беспокоят женщину, проживавшую по соседству. Она отказалась «обсуждать вопрос» с Урсулой и настояла на том, чтобы поговорить со мной. То была довольно молодая женщина с белокурыми, до плеч волосами, которые завивались концами наружу, и изумительно стройными ногами. Про себя я, естественно, отметил привлекательность этой особы. Держалась она довольно приветливо, однако сообщила, что кукушка мешает спать ее трем маленьким сыновьям.
– Голос у нее на редкость пронзительный. Совсем не как у кукушки, – повторила она несколько раз.
Я не мог с ней не согласиться и лишь заметил, что голоса часовых кукушек редко бывают похожи на голоса кукушек настоящих; полагаю, подобное наблюдение вполне соответствует истине. Разумеется, я обещал поговорить с Урсулой; мне показалось, в этот момент я заметил скептические искорки, вспыхнувшие в глазах моей собеседницы, однако недоверие ее относилось отнюдь не ко мне.
– Я сделаю все, что смогу, – заверил я; женщина ответила мне милой улыбкой и воздержалась от каких-либо возражений. Несомненно, я был поражен, узнав, что крики чертовой кукушки слышны за пределами дома.
Урсула не пожелала вникать в суть типичной британской ситуации. Напротив, когда я коснулся этой проблемы, упомянув о ней как бы между делом, она моментально насторожилась, что было для нее необычно. Когда я спросил, нельзя ли устроить так, чтобы кукушка хотя бы по ночам не высовывалась из гнезда, Урсула воскликнула:
– Это было бы ужасно!
Бесспорно, ее реакция изумила меня, но, должен признать, я ожидал чего-то в этом духе. Однако оставить все как есть не представлялось мне возможным.
– Полагаю, будет нетрудно найти мастера, который внесет в механизм некоторые поправки, – мягко предложил я, стараясь, однако же, чтобы слова мои прозвучали как можно убедительнее.
– Никто не будет трогать никакие мои часы, кроме того, которого я сама приведу, – ответила Урсула.
Я в точности воспроизвел ее фразу, прозвучавшую слегка неуклюже, хотя к тому времени она уже свободно говорила по-английски, совершенствуясь с изумлявшей меня быстротой.
– А у тебя что, несколько часов, дорогая? – с улыбкой осведомился я. Разумеется, я был уверен, что часы только одни.
Она не ответила на мой вопрос, но вместо этого воскликнула:
– Эта блондинка с длинными ногами! Зачем она лезет в нашу жизнь?
Любопытно, что Урсула отметила именно те свойства нашей соседки, которые произвели на меня как на мужчину наибольшее впечатление. Я быстро убедился в том, что Урсула чрезвычайно проницательна; порой эта ее способность граничила с телепатией.
И все же тогда мне показалось, что Урсула скорее испугана, чем рассержена, а о ревности, которую на ее месте испытала бы любая женщина, вообще речи не идет. Возможно, решил я, жалоба соседки так напугала Урсулу лишь потому, что она иностранка и совершенно не представляет, какими последствиями это чревато. К тому же Урсула, продолжая дуться, вскоре мне улыбнулась, и улыбка эта свидетельствовала, что расстройство ее скорее напускное. Тем не менее сказать, что она сохраняла абсолютное спокойствие, означало погрешить против реальности.
Урсула не предприняла никаких мер, чтобы прекратить ночные крики кукушки. Но вскоре после визита нашей красотки-соседки мы с Урсулой поженились и переехали в другой дом.
Венчание, естественно, происходило в местной католической церкви, и, должен признать, никогда, даже на войне, нервы мои не подвергались такому испытанию, как во время этой церемонии. Молодой пылкий священник проникся ко мне враждебностью, и на протяжении всего ритуала не спускал с меня пылающих глаз, словно хотел испепелить дотла или хотя бы прожечь взглядом до костей. Разумеется, в те времена мне пришлось предоставить письменное заявление в том, что все наши дети будут воспитаны в католической вере (с точки зрения католиков подобные гарантии совершенно необходимы).
К тому же я заметил, что в церкви Урсула изменилась, и изменилась разительно. На католической территории я был чужаком, а она – своей; более того, то была не просто территория. Не сомневаюсь, она хотела бы перетащить меня туда, но никакой реальной возможности для этого у нее не имелось. Еще до свадьбы я очень ее расстроил, заявив, что не намерен постоянно носить обручальное кольцо, как это принято на континенте. Я не видел ни малейших причин следовать этому обычаю.
В большинстве своем свадьбы – это одновременно и обретения, и потери. Вопреки убеждению большинства юных девушек, свадьба не является таким уж значительным жизненным событием. В лучшем случае она ничего не изменяет. Крайне редко свадьба совершается обдуманно, по трезвом размышлении.
Но, должен признаться откровенно, мы с Урсулой были счастливы, невероятно счастливы. Было бы крайне неразумно ожидать, что подобное счастье продлится долго; теперь я понимаю, что уже давно отказался от подобных ожиданий. Состояние, в котором мы пребывали, не имело отношения к миру взрослых, где счастье – не более чем теория. Мы с Урсулой были подобны двум счастливым детям. Чего еще мы могли ожидать от жизни? Все прочие виды счастья – это всего лишь смирение, зачастую неотделимое от поражения.