Няня уехала. В доме стало грустно, хотя по-прежнему приезжали друзья и подолгу гостили у нас. У нас поселился Вася Сухомлин со своей молодой женой Ниной Артыновой. Постоянное пристанище в нашем доме нашла жена арестованного в России эсера, М. Н. Андреева (по паспорту Верзилова), с сыном Севой возраста Ади, ставшим постоянным товарищем ее игр и занятий. В начале войны у нас жил Прош Перчевич Прошьян68, добрый и принципиальный человек, сын известного армянского писателя. Он всецело разделял взгляды Писарева на искусство, и мы с Наташей вели с ним бесконечные споры. В начале революции он примкнул к левым эсерам и резко разошелся с нашей семьей. Он умер в 1919 году, к счастью не дожив до преследований большевиками.
Даша Кронштадтская (Юлия Михайловна Зубелевич), часто гостившая в нашем доме во время войны, стала постоянным членом нашей семьи. По настоянию В. М. Даша написала интересные воспоминания, которые были изданы в Петрограде в 1917 году.
В 1914-м Борис Давидович Кац (Камков) приехал к нам прямо из Германии, где его застала война. Он жил в Гейдельберге, где окончил университет и остался работать в социалистической газете, издаваемой его товарищами немцами. По приезде в Алассио, потрясенный пережитыми днями, он рассказывал нам о поведении своих вчерашних соучеников и товарищей по партии. Как только прогремело объявление войны с Россией, Б. Д. получил распоряжение немедленно покинуть территорию Германии. Он бросился к своим друзьям и просил их, одного за другим, помочь ему отсрочить отъезд на несколько часов и дать немного денег на дорогу, но все двери захлопнулись перед ним. Его товарищи как один ответили ему, что они прежде всего немцы, а не социалисты и видят в нем русского — врага своей родины. Борис Давидович был в гневе и негодовал против немецкого милитаризма своих бывших товарищей, ставших сразу шовинистами, и против Германии в целом. В беседах с В. М. и Васей он постепенно успокоился и занял вместе с ними позицию интернационалиста. В 1916 году, прожив несколько месяцев в Алассио, он, простившись со всеми, переехал в Швецию и оттуда нелегально проник в Россию с заданием партии.
Мы жили очень бедно. Регулярный заработок В. М. за статьи в толстых журналах почти прекратился. Дача была заложена. Нам помогал огород, и мы перешли на «натуральное хозяйство», довольствуясь овощами, и приносили в жертву одного за другим няниных кроликов. Небольших денег, которые получались из редакций, и маленьких сумм, посылаемых Верзиловой родственниками, едва хватало на покупку оливкового масла, мыла и пайкового сахара, выдаваемого во время войны по карточкам. Я и сестры очень выросли — надо было удлинять все платья и пальто, пришивая к ним, более или менее удачно, куски материи другого цвета. Художественная штопка Даши спасала проношенные на локтях рукава. Пришлось искать средств для жизни, но что можно было делать в итальянском городке? Даше удалось получить несколько дежурств в местном госпитале, заменяя помощницу сестры.
Перед Рождеством мы с Наташей, очень ловкие в ручном труде, с помощью старых женщин стали делать на продажу игрушки — мягких матерчатых зверей: зайчиков и собачек из белой бумазеи, набитых стружками и опилками. Мы увлеклись, и мне удалось сделать замечательную саламандру из куска оранжевого бархата, украшенного черными пятнами; Наташа смастерила художественного тюленя, а мама сшила бобра из темно-коричневого плюша. Из обрезков шелка мы наловчились делать бабочек, разрисовывая им крылья акварелью. Таким образом мы заработали немного денег перед Рождеством.
Особенно трудной была последняя, очень холодная зима 1916–1917 года. Вся наша общая жизнь сосредоточилась в столовой, где для тепла постелили на пол коврики и лишние одеяла в доме. На ночь мы завешивали окна покрывалами от диванов: затемнение стало обязательным. Шла война, и в заливе Алассио немецкой подводной лодкой был потоплен большой пароход. А наш дом, стоящий отдельно на холме, издали светился как маяк.
В столовой по вечерам собирались все обитатели дома. Взрослые читали, мы с Наташей занимались русской словесностью с мамой; математику и анатомию мы проходили с Дашей по учебнику. Адя и Сева, сын М. Н. Андреевой, готовили заданные им уроки. Когда они уходили спать, вечер заканчивался чтением вслух. На ночь, когда хватало дров на согревание воды, каждый брал с собой в постель горячую бутылку — верхние неотопленные комнаты казались ледяными.
В это военное время к нам наезжал и подолгу гостил писатель Иван Егорович Вольный69, эсер, автор талантливой книги о своем детстве в деревне. Он жил на острове Капри в окружении М. Горького. Это был еще молодой человек, с очень русским лицом, темными волосами и рыжеватыми усами. Казалось, ему хорошо было в нашем доме. Мы с Наташей, тогда нам было по двенадцати лет, дружили с ним, и он любил балагурить с нами, оживляя свою речь крестьянскими выражениями. Наша семья делилась с ним «единственным блюдом», которым довольствовались в те дни крайней бедности на обед: это был салат из помидоров и лука с каплей оливкового масла, вареный картофель или греческий соус из баклажан, который отлично готовила мама. Няни уже не было с нами.
Иван Егорович вел длинные разговоры с Дашей, пытаясь с нею разрешить свои домашние проблемы: он хотел развестись с женой. Даша, ездившая часто на Капри, знала ее и их маленького сына Илью. Даша очень огорчалась, ее тяготили эти разговоры. Иван Егорович казался ей не совсем чистопробным человеком, запутавшимся в своих личных делах. В ней боролись ее прямолинейность с прирожденной мягкостью. Вследствие этих разговоров, после отъезда И. Е., Даша получила от него письмо, в которой он сравнил ее беседу с лекарством: очищает, но остаешься больным. Грубость этого послания поразила Дашу.
В последний раз я видела Ивана Вольного летом 1918 года в деревне Гусёлки, около Саратова. Он приехал к В. М. за советом и инструкциями перед отъездом в Самару с партийным поручением. Он держал себя как друг и сердечно простился со всеми нами.
В 1920-м, отрекаясь от своего прошлого — деятельности члена партии с.-р. — и оправдывая себя перед Максимом Горьким, Иван Вольный в письмах к нему и в своих писаниях очень плохо отзывается о Викторе Чернове и о нашем доме.
На Лазурном побережье весна начинается рано, и в конце февраля в нашем саду на грядке цвели фиалки и распустились нарциссы.
Во время войны русские газеты доходили до нас с опозданием, и о русской революции мы узнали из итальянских газет. Известия были радостными: насчитывалось не много жертв. И вся демократическая Европа ликовала: рухнуло самодержавие, в течение веков подавлявшее русский народ.
Осуществилось то, чего так ждали, за что погибло много друзей нашей семьи и за что боролись все обитатели нашего дома. Казалось: «взошла она, заря пленительного счастья» и мы вернемся в свободную Россию. Ни у кого не возникало ни малейшего сомнения в том, что надо немедленно ехать, несмотря на все трудности и опасности путешествия во время войны.
В. М. приехал ненадолго в Алассио из Парижа. Было решено, что он выедет первый через Париж, Лондон и Скандинавию и будет ждать нас в Петрограде. А мама распорядится относительно дома, соберет вещи и выедет с нами вслед тем же путем. После его отъезда начались сборы. Дом был сдан через агентство итальянской семье из Генуи. И мы начали укладывать вещи на дорогу. М. Н. Андреева с Севой выехали вперед. А Даша сопутствовала нам.
Мы отдали знакомым итальянцам нашу молодую собаку; старшие — Пиччи и Нелло — умерли от старости незадолго перед тем, одна за другой. Мама была в приподнятом настроении и говорила нам о будущем, которое открывалось перед нами. Как интересно будет мне и Наташе учиться в русской гимназии!
Несмотря на общее радостное возбуждение и на захватывающее путешествие, которое нам предстояло совершить, у меня сжималось сердце при мысли о расставании со всем, что я так любила. Мама уговаривала меня, обещая, что мы скоро вернемся, но мне казалось, что мы уезжаем навсегда.
Часть IIIВозвращение в Россию
Весной 1917 года мы с мамой ехали в Россию из Италии, где на итальянском Лазурном побережье прожили семь лет. В. М. выехал раньше нас, еще в апреле, на одном из первых пароходов с русскими эмигрантами, возвращавшимися на родину. Вскоре по приезде он был назначен министром земледелия во Временном правительстве70. Он ждал нас в Петрограде.
Из Италии мы поехали в Швейцарию, где в Цюрихе собиралась группа русских эмигрантов, стремившихся вернуться в Россию. Я помню, как в комнате нашего пансиона австрийский социалист Адлер71 уговаривал маму, жену министра земледелия, ехать в запломбированном вагоне через Германию тем же поездом, которым, может быть, ехал Ленин. «Этим вы покажете, — говорил он, — пример другим эмигрантам. Социалисты не должны считаться с империалистической войной — она их не касается». Адлер очень горячо доказывал это маме и предупреждал ее, что морской путь опасен — Северное море минировано немцами, неужели мама возьмет на себя риск ехать на пароходе с тремя дочерьми? Genosse Tchernoff тоже интернационалист и циммервальдец, и доводы его, Адлера, совпадают со взглядами русского левого социалиста. Он, однако, не убедил маму ехать через Германию, и мы присоединились к группе, направлявшейся в Петроград через Париж, Лондон, Норвегию, Швецию и Финляндию.
Путь был действительно небезопасным: один из пароходов с русскими эмигрантами был потоплен немецкой подвод-ной лодкой. В. М. первоначально получил билет именно на этот пароход, но он уступил старшему товарищу, заслуженному революционеру Карповичу72. Карпович погиб. Спасательных лодок не хватило на всех пассажиров. Об ужасной смерти утопающих мне рассказывал очевидец — с.-р. Ив. Ив. Яковлев, ехавший на этом пароходе. Он сидел в переполненной людьми лодке — ее борта едва возвышались над водой — и видел, как матросы били веслами плывущих пассажиров, пытавшихся влезть в лодку.