Зал постепенно наполнялся. По бокам трибуны стояли вооруженные солдаты и матросы. Среди битком набитой галереи для публики то здесь, то там торчали дула винтовок. Билеты для входа были распространены Урицким, и он позаботился о том, чтобы их раздать матросам, красноармейцам и латышским стрелкам. Перед открытием заседания большевики и левые эсеры удалились в отдельную комнату для совещания между собой.
Старый народоволец С. Швецов82, старейший из депутатов, открыл заседание. Однако, как только он поднялся на трибуну, разом, по данному сигналу, раздался неистовый шум: большевики, левые эсеры и послушная им охрана принялись стучать ногами, колотить кулаками по столам, хлопать пюпитрами и громко кричать. Швецову все-таки удалось сказать фразу о том, что собрание открывается. Для выборов председателя было представлено две кандидатуры: от большевиков и левых эсеров — Мария Спиридонова83, эсерка, пострадавшая в царских тюрьмах и примкнувшая к левой фракции, и Виктор Чернов от эсеров и других социалистических партий, получивших большинство голосов. В. М. получил 244 голоса против 151 и был избран председателем.
В. М. рассказал нам, что ему пришлось собрать все свое самообладание, чтобы произнести вступительную речь. В зале большевики и их сторонники усилили свою обструкцию. Солдаты и матросы наставляли на него винтовки. Но он не поддался на эту провокацию и довел до конца речь под их угрозы и звяканье оружия. Он сообщил о том, что русский народ путем голосования высказался за социализм. Власть должна принадлежать Учредительному собранию, а Советы, как орган контроля, станут его союзниками, а не соперниками.
После В. М. выступили большевики: Скворцов и Бухарин84 при полной тишине в зале. Зато когда меньшевик Церетели85 взял слово, на него навели винтовки и грохот возобновился. Ленин присутствовал в правительственной ложе. Чтобы выразить презрение к собранию, он принял вид заснувшего человека, полулёжа и зевая по временам.
Когда В. М. снова взял слово и перешел к вопросу о земле, уже забрезжил рассвет. Вооруженный матрос подошел к нему и, потянув его за рукав, закричал: «Так что надо кончать. Караул устал, пора тушить электричество!» Не обращая на него внимания, В. М. огласил главные пункты основного закона о земле. По его предложению собрание голосовало под крики: «Довольно! Очистить здание!»
В этот момент В. М. получил ужасное известие — броневой дивизион, находившийся в распоряжении Учредительного собрания, который должен был двинуться к казармам Преображенского и Семеновского полков и выступить с ними на его защиту, оказался парализованным. Накануне, в ночь с 4 на 5 января (по старому стилю), организованные большевиками рабочие ремонтных мастерских сделали свое дело: они тайком саботировали броневые машины. Узнав об этом, оба полка — Преображенский и Семеновский — заколебались и не решились встать на защиту Учредительного собрания. Депутаты оказались в мышеловке.
На очереди оставался еще вопрос о форме правления. В. М. придавал ему большое значение, опасаясь заявления большевиков о том, что Учредительное собрание хочет возврата монархии. Сквозь шум и крики В. М. удалось провозгласить Федерацию демократических республик с сохранением ими своего национального суверенитета.
В это время слышались всё более угрожающие крики солдат и матросов. Уже наступило серое туманное утро, когда В. М. объявил перерыв до двенадцати часов дня. Перед выходом к В. М. пробрался сквозь толпу незнакомый немолодой человек и предупредил его, что автомобиль, ожидавший его, окружен кучкой убийц с винтовками наготове. Незнакомец сказал, что он сам большевик, но совесть не позволяет ему мириться с этим. Посмотрев на дверь, В. М. и его товарищи увидели, что вокруг автомобиля стоят вооруженные матросы. В. М. осторожно выбрался из дворца через боковую дверь и вернулся домой пешком.
В городе уже ходили слухи о том, что Чернов и Церетели убиты при разгоне Учредительного собрания. Большевики сразу конфисковали все газеты, содержавшие отчеты о ночном заседании, и их тут же сожгли. По их распоряжению двери Таврического дворца были немедленно запечатаны и вокруг него поставлена вооруженная стража.
В своих мемуарах В. М. пишет: «Это была воистину страшная ночь… И она решила судьбу не только России, но и Европы и всего мира»86.
Часть VСкитания по России
В. М. сразу перешел на нелегальное положение. Сначала он попробовал перекрасить волосы в черный цвет, но хорошей краски не удалось достать, и он решился сбрить бороду. Маме достали паспорт на ее девичью фамилию Колбасиной и в него вписали трех дочерей. Ида Самойловна, жившая некоторое время у друзей-эстонцев, снова примкнула к нашей семье.
До В. М. доходили сведения о том, что в Приволжье нарастает сопротивление большевикам. В Саратове была сильная партия с.-р., и В. М. решил переехать туда87. Вся наша семья покинула Петроград, и несколько дней мы провели у Е. М. Ратнер и ее товарищей в Москве. Мы ждали поезда на Саратов. Дуня и Фрося не хотели возвращаться в свою Осташковскую деревню и предпочли полную неизвестность будущей жизни с нами.
Было решено, что мы с мамой поедем вперед, а В. М. в сопровождении И. С., но подождет некоторое время, пока мама приготовит ему безопасное жилище. И. С. много говорила о своих способностях и опыте конспиратора. И ей верили.
В день отъезда, когда мы пришли на вокзал, платформа перед поездом в Саратов казалась черной от народа. Толпа крестьян, солдат, баб, закутанных в серые платки, стояла плотной массой, и каждый старался пробиться к поезду, отталкивая других. Вагоны были товарные, глухие, без окон, окрашенные в грязный красноватый цвет, с надписью «8 лошадей или 40 человек». Это были теплушки, или, как тогда говорили, «Максим Горький», — они были отоплены чугунной печкой, расположенной посередине, между нар. Несколько пассажирских вагонов стояли уже набитые до отказа солдатами в папахах, с поклажей и винтовками.
В нашей группе было семь человек: кроме нашей семьи, Дуни и Фроси, к нам присоединилась мамина знакомая по Парижу, Ира С., пианистка, родом из Саратова. После многих лет жизни в эмиграции она решила вернуться в свою семью.
Мы подошли к открытой двери одной из теплушек — она была уже наполовину занята, и мы с большим трудом вскарабкались в слишком высокий вагон. Солдаты, сидевшие внутри, при входе молодых женщин с галантной развязностью помогали нам, втаскивая нас за руки и подавая наши вещи. Мы все втиснулись на нары, в задний угол вагона — там была щель, откуда шел свежий воздух. Скамеек в теплушках не полагалось — только нары, занимавшие половину пространства. На них и под ними расположились пассажиры, стараясь устроиться поближе к печке, около которой белела куча березовых дров. Одни лежали, другие сидели, скрючившись и поджав ноги, — кто как мог. Нас окружала сплошная и движущаяся гуща чужих тел, рук, ног и сапог, жестких сундуков, сумок и узлов с провизией. Казалось, не было никакой возможности двинуться или переменить положение, а люди с поклажей всё еще продолжали влезать в вагон.
В первые минуты я подумала, что теснота так невыносима, что лучше выйти из поезда, сесть где-нибудь на улице и просто умереть от голода и холода. Но я сдержала себя: что будет с другими, если я начну плакать и биться?
Вскоре тяжелая дверь задвинулась — солдаты, стоявшие возле нее, заперли ее на задвижку изнутри и больше никого не впускали. Поезд тронулся. Мы начали осматриваться и убедились, что все целы. Вокруг наши спутники уже налаживали свой быт. Каждый старался отвоевать побольше пространства, вещи были сложены поэкономнее. Постепенно из общей массы стали вырисовываться отдельные лица людей с их характером и особенностями. Соседи заговорили друг с другом, достали провизию и стали закусывать. Из узелков вынули жестяные чайники — на остановках можно было получать кипяток.
Вскоре растопили печку, и от нее пошел густой дым. Защипало глаза. Солдаты курили — они отрывали от газеты узкие длинные куски, сыпали на них щепотку корешков махорки и ловко скручивали «козью ножку». Стало еще душнее, и мы радовались струйке воздуха, пробивавшейся через щелку. Вокруг нас все лущили подсолнечные семечки, сплевывая кожуру прямо на нары. Некоторые делали это артистически — шелуха не падала на пол, а оставалась висеть на губе едока, образуя целую гроздь.
Солдаты, сидевшие вокруг нас, посматривали задорно и иронически — столько молодых женщин! Послышались залихватские замечания. Два солдата сделали попытку грубого ухаживания за хорошенькой Фросей, но она не смешалась и, вместо того чтобы их оттолкнуть, заговорила с ними просто, с достоинством и дружелюбно.
— Лучше скажите, как вас зовут? А вас? Миша и Коля, а я Ефросиния Ивановна — Фрося.
И все стало на место. Ее спокойное поведение сразу переменило отношение солдат к ней и к нам всем. Их нахальные приставания сменились чем-то вроде флирта с рыженькой девушкой. И это во многом облегчило наше путешествие.
До Саратова мы ехали четверо суток. При закрытых дверях было совсем темно днем и особенно ночью. Только здесь и там светились огоньки самокруток. Мама на всякий случай взяла с собой из Москвы несколько свечей. Духота делалась все тяжелее — к запаху пота присоединилась вонь деревенских нагольных тулупов и солдатских сапог. Но наши спутники спали как дети и громко храпели.
Поезд иногда замедлял ход и останавливался. Солдаты внезапно просыпались и дружно кричали: «Эй, Гаврила, чего стал? Крути накручивай!» Мы вслушивались в их разговоры и вскоре познакомились с окружавшими нас — с теми, в ком не чувствовалось враждебности. Когда у меня заболели поджатые ноги, я даже попросила соседа разрешения вытянуть их на его огромный нечищеный сапог, и он снисходительно дал мне возможность немного отдохнуть.
Другие, напротив, чувствуя «классового врага», задевали нас презрительными и дерзкими замечаниями, и нам делалось жутко. Один солдат, сняв серую шапку, достал из кармана частый гребешок с обломанными зубьями и, расстелив на коленях смятую газету, начал вычесывать вшей из головы. Насекомые падали на бумагу, и он тут же давил их, вызывающе глядя на меня. Я замерла от брезгливости и закрыла глаза, как будто задремала, но слышала треск под его ногтем. Я подумала: «Что ему стоит просто побросать их на меня?»