Мама устроила меня и Наташу в соседней избе, а сама не отходила от больных, днем и ночью меняя им на лбу мокрые компрессы. Мы провели в Черкасском томительные две недели. Когда кризис прошел, больные начали постепенно поправляться, но, встав с постели, едва могли ходить. Мама старалась, чтобы мы с Наташей были отделены от Ади и Дуни, и мы вдвоем или с хозяйской дочерью ходили гулять в поля, окружавшие село. Однажды вечером, проходя по улице, мы заметили группу красноармейцев и, прислушавшись к разговорам, поняли, что они принадлежат к чапаевским солдатам, оттеснившим к северу Народную армию. Теперь они направлялись к Саратову.
Наши хозяева относились к ним враждебно. В нашем присутствии в избу вошли несколько развязных солдат, требуя от крестьян молока и яиц. Среди них был китаец в красноармейской форме. После их ухода хозяйка ужаснулась тому, что «поганый» пил из нее, и закопала жестяную кружку в огороде.
Мама поняла, что Народная армия потерпела поражение, и заколебалась: не лучше ли нам вернуться в Саратов? С тревогой и сомнением она все-таки решила попытаться поехать в Самару через Хвалынск. Семеновы нашли для нас крестьянина с телегой, который взялся довезти нас до Хвалынска.
Мы снова ехали целый день на телеге, теперь среди сплошных полей желтых подсолнечников. Во все стороны, куда хватало глаз, возвышались их упругие зеленые стебли, и горели яркие цветы с огромной серединкой, полной бурых поспевающих семечек. Мы наблюдали, как эти цветы, форма которых как будто повторяет форму нарисованного солнца, медленно поворачивались к нему и следовали его движению. Солнце уже стояло низко и освещало поля косым светом, когда телега начала спускаться к Волге. Внезапно, на повороте, наш возница съехал на край дороги — нам навстречу тянулись отряды Красной армии. Их было очень много, и, пока мы ждали в телеге, они шли бесконечной вереницей. Первыми ехали всадники, за ними шла сплошная масса пехоты защитного цвета. Солдаты шли в беспорядке, с фуражками, надетыми набекрень, подбоченясь, с победоносным видом. Это были чапаевцы. Они оглядывали нас, но мы не привлекали их внимания — за ними ехали телеги с молодыми женщинами в ярких платьях, с цветными платками на головах. Лица их были вызывающе раскрашены.
Когда они скрылись за поворотом, мы двинулись дальше и увидели синевшую внизу Волгу. Наша телега спустилась и загрохотала по мощеным улицам Хвалынска. В доме, указанном маме саратовцами, эсеровской явки тоже не оказалось. При наступлении красных все сочувствующие Народной армии должны были скрыться. Мы разыскали гостиницу и спросили комнату. Служащий в засаленном фартуке проводил нас в номер. Мы с ужасом вошли в комнату. Ничего более грязного в своей жизни я не видела: на оборванных клоками обоях были видны кровавые следы раздавленных клопов, как будто нарочно оставленные напоказ. Посередине стояла колченогая железная кровать с бурым бесформенным тюфяком, тоже покрытым пятнами клопов. Видно было, что постояльцы только что покинули гостиницу.
Мы растерянно сели на чемоданы. Мама сказала, что у нее есть еще один адрес, данный ей в Саратове ее другом, женой известного окулиста, которая вспомнила свою подругу по гимназии, вышедшую замуж в Хвалынске за купца Шишова. Мама вышла одна на поиски, и, как только назвала эту фамилию, ей сразу показали на большой, зажиточный дом. Шишова оказалась дома и приняла маму с нескрываемой радостью. От нее только что съехал красный комиссар, занимавший комнату, и она боялась новых реквизиций. Поэтому она пригласила маму со всей семьей сейчас же переехать к ней, и мы сразу покинули гостиницу.
Шишова была еще молодая женщина с приятным, но маловыразительным лицом. Она казалась ужасно перепуганной последними событиями. Ее муж куда-то уехал, вероятно, скрывался от большевиков. У Шишовых было двое детей, восьми и шести лет, и, наездами, жила мать, нестарая темпераментная купчиха, как будто вышедшая живая из пьесы Островского. Дом с толстыми стенами состоял из множества маленьких, заставленных мебелью комнат с небольшими окнами.
Шишова вынула из большого сундука новые атласные стеганые одеяла, розовые и голубые, и покрыла ими наши кровати. Эти одеяла — часть ее приданого — не были предназначены для каждодневного употребления, но она очень боялась, что красноармейцы могут отнять их у нее.
Мать Шишовой сразу оказала нам самое широкое гостеприимство: ей было с кем поговорить, отвести душу и рассказать о прошлом.
— Вот вздудорим самовар, чайку попьем, побеседуем!
Она усадила нас за тяжелый дубовый стол и подала белые лепешки, повидло, черные сухари. Разговорившись, она рассказала о том, что произошло у них в Хвалынске после прихода большевиков. Их сосед, богатый купец, был арестован. Следователь хотел узнать, где лежат его деньги и ценности. Его посадили в подвал, где стоял настоящий скелет с освещенными глазницами черепа, и запугивали до тех пор, пока он не указал места в саду, где зарыл драгоценности и серебро. Он поседел в одну ночь. Затем она вспоминала свою молодость — она сама нажила богатство, покупая стада овец в Башкирии и продавая их в Самаре.
— Я была удалая, не то что моя дочь Катя. Я сама гурты гоняла по степям.
Шишова была спокойная и вялая, а у матери сохранился сочный и красочный язык. Рассказывая о том, как ее знакомая девушка пошла жить с красным комиссаром, она повторяла хвастливые слова ее матери: «Хорошо моей Оленьке живется — одна нога в сахаре, другая в меду!»
Через несколько дней, когда красноармейские части окончательно покинули город, мать Шишовой уехала. Шишова забрала у нас парадные одеяла и заменила их простыми, и постепенно спрятала хорошие вещи, которые дала нам для вида, на случай реквизиции. Мама предпочла меньше зависеть от нее и готовить наш собственный обед на краешке ее большой плиты. Мама и Дуня ходили на базар и покупали дешевые овощи и куски баранины, которую запекали в духовке. Денег было очень мало, и мама продавала на рынке кое-какие носильные вещи.
Было ясно, что ни в Самару, ни в Уфу уже не проехать, путешествие не могло продолжаться, и мы жили изо дня в день в ожидании чего-то, какого-то чуда, которое выведет нас.
Наташа, Адя и я ходили на далекие прогулки по берегу Волги. После жаркого лета стояла прекрасная осень, и мы видели, как желтеют деревья. До чего была красива синяя Волга в оправе золотых листьев! У нас с собой были акварельные краски и старые альбомы, мы спускались на берег и писали пейзажи. Я помню баржи, проплывающие по реке, полные темно-зелеными спелыми арбузами. Мы были так бедны, что не могли их покупать
Наконец мама решила съездить одна в Саратов в надежде встретить кого-нибудь из уцелевших друзей и знакомых, кто мог бы нам помочь деньгами и принять нас временно к себе. Мы продали еще два или три платья, чтобы купить для нее пароходный билет. Мама уехала, а мы остались ее ждать.
Через несколько дней мама вернулась из Саратова. Там она долго старалась найти кого-нибудь из друзей, кто мог бы нам помочь, приютить нас на время или дать немного денег взаймы. Но все поиски были неудачны, и мама уже начала терять надежду, когда вдруг случилось чудо: она неожиданно встретила на главной улице свою близкую подругу по гимназии в Одессе, Тоню Слеп, которую не встречала с юношеских лет и потеряла из виду. Оказалось, что Тоня — Теофилия Давидовна — вышла замуж за Наума Моисеевича Неймана91, ставшего крупным инженером-нефтяником в Баку. Он недавно получил командировку в Саратов, и они жили с тремя детьми в большой квартире на Немецкой улице.
Мама знала и Нёму — Наума Моисеевича — в Одессе, он был женихом Тони еще с гимназических лет. Встреча была радостной. Нейманы сразу взяли маму к себе и успокоили ее, предложив всей нашей семье переехать к ним.
По жилищным правилам того времени, городские власти уже начали «уплотнять», т. е. вселять совершенно чужих людей в шестикомнатную квартиру Нейманов. Тоня сказала маме, что будет счастлива, если вместо посторонних у них займет комнату наша семья. Она прибавила, что мы можем провести у них зиму; мама сможет оставить нас с нею, а сама поехать искать В. М.
В жизни бывают встречи и совпадения более неправдоподобные, чем в романах. Эта случайность явилась неожиданным выходом из нашего отчаянного положения. Мама заторопилась обратно в Хвалынск. И было пора! Стоял ноябрь, скоро должно было остановиться пароходное движение по Волге. Пароходы ходили, конечно, но не следовали никакому расписанию.
Мы быстро собрали вещи и сердечно простились с Шишовой, благодаря ее за то, что она выручила нас в самую трудную минуту.
Помню ноябрьский вечер, когда, уже в сумерках, мы погрузились на телегу и подъехали к Хвалынской пристани, расположенной далеко от города. Крестьянин довез нас до дощатого настила, уходящего в реку далеко от берега. Совсем стемнело, и Волга казалась черной под низкими тучами. Мы оделись очень тепло, готовые, если придется, ждать хоть всю ночь. Было холодно, и, чтобы не замерзнуть, сидя на чемоданах под открытым небом, мы стали бегать взад и вперед по маленькой пристани.
Но нам посчастливилось — не прошло и часа, как ярко освещенный, будто нарисованный огнями, пароходик стал быстро приближаться к берегу. Мы втащили вещи и спустились в каюту, где нас обдало приятным теплом. Пассажиров было мало, и я заснула под шум машин.
Мы приехали в Саратов утром и на извозчике добрались до квартиры Нейманов. У них нас окружил давно забытый уют благоустроенной жизни. Тоня была брюнеткой с резко обозначенными чертами лица и смуглой кожей. Наум Моисеевич, с интеллигентным еврейским лицом, отличался мягкостью и добротой. Их дочери Валя и Шура — шестнадцати и четырнадцати лет (а нам с Наташей было по пятнадцати) — оказались хорошенькими девочками с густыми темными волосами. Их брат Миша, черненький небольшой мальчик, был ровесником Ади.
Девочки ходили в гимназию — тогда уже Третью советскую школу, а Миша в младший класс. Квартира была хорошо обставлена, всюду лежали книги — Валя и Шура были записаны в библиотеку. Нейманы предоставили нам небольшую комнату, и мы в ней устроились вчетвером. Тоня охотно приняла и Дуню, обещавшую за уголок с кроватью взять на себя долю хозяйства.