Перед нашим приездом в квартиру уже вселились жильцы. В самой отдаленной комнате жила с мужем пожилая мадам Миттельман. Она носила традиционный парик и, приняв маму за еврейку, очень удивлялась, что у нее собственные волосы.
Другую часть квартиры уплотняла мадам Беккер с двадцатилетней дочерью. Мадам Беккер занималась не совсем обычной профессией: она была свахой, известной в Баку. Она продолжила свою деятельность в Саратове и, закутавшись в свою серую пелерину, с утра отправлялась в город по своим делам.
— Как же вы находите клиентов? — спросила ее Тоня.
— Я прежде всего иду к доктору — у старой женщины всегда найдется какая-нибудь болезнь. А во время консультации расспрашиваю его осторожно, нет ли у него незамужней тетки или свояченицы. Так и знакомлюсь.
Последним въехал военный комиссар кавказского типа. Маленького роста, в галифе и блестящих черных сапогах, с каракулевой шапкой, он старался придать себе важность. Через приоткрытую дверь мы видели, как, приняв картинную позу перед зеркалом, он учился произносить речь. Он поднимал руку и громко обращался к воображаемым слушателям: «Граждане, товарищи и друзья, мы переживаем великую историческую минуту! Всероссийская партия большевиков соединенными силами рабочих и крестьян…» К нему иногда приходил учитель пения из красноармейцев, и они вместе репетировали революционные песни. До нас доходили раскаты восклицаний и песен: «Этта будет последний и решительный бой! Этта есть наш последний… С Интернационалом восстанет…»
После того, как мы поселились у них, Нейманы могли не бояться новых уплотнений. Мы с Наташей поступили в последний класс гимназии, а Адя в первый. Мы спокойно прожили зиму 1918–1919 года в уютной, относительно устроенной обстановке. Продукты начали постепенно исчезать, и топливо было ограничено, но мы все бодро относились к этим небольшим лишениям.
В конце зимы маме удалось поехать в Москву. Передвижения становились всё более трудными. После того как проезд был объявлен бесплатным, стало немыслимо получить билет и место в поезде: требовалась служебная командировка или официальное назначение от какого-нибудь учреждения. Благодаря связям Наума Моисеевича маме удалось получить такую командировку в Москву.
Письма в Саратов не доходили, и мы долго ждали от нее известий прежде, чем ей удалось сообщить нам через знакомых, что она встретилась с В. М. и они стараются найти безопасное место, чтобы выписать нас. Мама просила Нейманов о том, чтобы мы еще пожили с ними. Мы подружились с Валей и Шурой и вместе ходили в гимназию. Весной, окончив 7-й класс Третьей советской школы, я и Наташа выдержали выпускные экзамены и обе получили аттестат зрелости.
Наконец мама написала нам, что она и В. М. поселились на даче под Москвой, и звала нас приехать, как только это будет возможно. Для ребенка не требовалось командировки, и нам вскоре удалось отправить Адю в Москву с попутчиками.
Срок командировки Наума Моисеевича кончался в мае, и вся их большая семья стала готовиться к отъезду обратно в Баку. Тоня огорчалась, что мы с Наташей остаемся одни в опустелой квартире. Мы простились с большой теплотой, обещая друг другу не забывать все хорошее, что было у нас в эту зиму. Дуне удалось уехать в Осташков. Только в июне знакомый Нейманов, недавно женившийся, попросил нас уступить ему комнату. За это он устроил мне командировку в Москву и обещал вскоре выхлопотать поездку и для Наташи.
Наташа перебралась в меньшую комнату в той же квартире. Мне было очень тяжело расставаться с нею, но я понадеялась на данное нам обещание.
Я сидела у окна в тесном купе и при стуке колес весело мечтала о Москве, о встрече с мамой и В. М. Я знала, что Ида Самойловна с ними. Напротив меня ехали влюбленные: полуинтеллигентная женщина все время пела романс про сирень:
…И в мечтах о былом, вся душою со мной,
Ты мне бросила ветку сирени…
И до самой Москвы я слышала про ту «истомленную ветку».
Утром мама встретила меня на вокзале — она получила мою телеграмму. Она повела меня на конспиративную квартиру в Трубниковском переулке, и на следующий день мы с ней поехали по Брянской железной дороге на станцию Жаворонки, где нас ждал В. М.
Часть VIДача в лесу
Мы провели это лето 1919 года в Звенигородском уезде недалеко от села Молоденово, в семи верстах от станции Жаворонки, по Брянской железной дороге. Наша прочная деревянная дача, принадлежавшая незнакомому нам доктору Лаврову, стояла в сосновом лесу, окруженная со всех сторон деревьями, недалеко от высокого крутого обрыва над Москвой-рекой. С нашей стороны был хорошо виден противоположный низкий берег, покрытый сплошными заливными лугами. Из-за темных, подходивших к самому краю сосен они казались подернутыми голубоватым туманом и уходили вдаль, сколько хватало глаз.
Шли частые дожди, и в конце июля зелень оставалась совсем свежей, а травы и цветы — васильки, ромашки и колокольчики — достигали человеческого роста. Я никогда прежде не видела таких лугов. Среди сосен уже начали появляться грибы, и мы собирали их у самого дома. И они были ценным дополнением к вечной пшенной каше — нашему единственному блюду в то голодное время.
В полуверсте, за опушкой леса, среди большого сада, выходившего на поля, стоял дом, построенный Саввой Морозовым в стиле русского ампира — светло-желтый с белыми колоннами и широкой лестницей, спускавшейся с террасы. Двери дома были вырваны, окна разбиты. В комнатах висели полоски содранного узорного ситца, покрывавшего стены, в зале остался диван с остатками обивки и вылезавшими пружинами, а посередине — большой концертный рояль, проломанный тяжелыми ударами. И дом стоял как печальный символ прошедшей здесь революции.
После долгих месяцев жизни в Саратове мне удалось поехать в Москву по командировке, добытой для меня молодой парой, хотевшей поселиться в комнате, занимаемой мной и Наташей в бывшей квартире Нейманов. В ожидании обещанного ей ордера на выезд Наташа поселилась в маленькой каморке. В 1919 году по железной дороге можно было ездить только по официальной командировке, заверенной каким-нибудь учреждением. Наташе пришлось прождать одной больше месяца — никакой другой возможности до тех пор ей не представлялось.
По приезде на дачу, где кроме мамы и В. М. скрывались и другие эсеры, я застала Владимира Михайловича Чернова, брата В. М., и Иду Самойловну. На даче Лаврова постоянно жил приятель В. М. — Василий Филиппович92, бывший эсером перед революцией и ставший убежденным толстовцем. Он и предоставил дом своим друзьям и знакомым эсерам.
Это был период обещанной большевиками «легализации партии социалистов-революционеров», которая кончилась преследованием и арестами.
Василий Филиппович был родом из крестьянской семьи в Молоденове и познакомил нас со своими сестрами-крестьянками и их семьями. Мне запомнилось, что одна из них, Анастасия Филипповна, замечательно вышивала шелками иконы старинным киевским швом.
Василий Филиппович, человек лет сорока, явно подражал Толстому. Он старался придать своей русой кудрявой бороде форму толстовской и ходил в холщовой рубахе навыпуск. Он был мягким, благожелательным и добрым и очень охотно говорил о своих убеждениях, стараясь повлиять на собеседников и особенно на собеседниц. «Анютины глазки», шутил его друг Михаил Александрович Веденяпин93, эсер (член ЦК партии), тоже живший с женой и дочерью от первого брака, Валей.
Мы все полюбили М. А., живого, открытого человека, насмешливо и ласково глядевшего из-под густых темных бровей. Жена его — Екатерина Дмитриевна, сырая и чернявая женщина маленького роста, казалось, ничем не интересовалась, кроме домашнего хозяйства и добычи продуктов — а эта сторона жизни не процветала в Молоденове. У моей ровесницы — Вали — было миловидное лицо, короткие темные кудри и синие глаза, как у отца. Она не любила мачеху. М. А. женился на ней в Сибири, где долго прожил в ссылке.
Еще на даче скрывался молодой эсер — Михаил Петрович94. Фамилию его я не помню — вероятно, ее не произносили. В. М. рассказывал мне, что он приехал из Саратова, где принадлежал к активной группе партии. Он был арестован вместе с товарищами и приговорен к расстрелу. Арестованных повели за город и выстроили на краю крутого обрыва. Когда раздался залп, Михаил Петрович почувствовал, что пуля его не задела; инстинктивно он покатился вниз и очутился на дне обрыва, среди окровавленных тел. Он лег ничком и притворился мертвым. Два человека из конвоя спустились, проверяя, все ли убиты: Михаил Петрович не двинулся. Когда наступила ночь, он выполз по откосу, и ему удалось бежать. Днем он дошел до Саратова и скрылся у друзей. Затем по чужим бумагам он получил возможность уехать в Москву.
У Михаила Петровича был прекрасный баритон, и он по просьбе друзей по вечерам пел романсы и старые русские песни. Дача была полупустой, в ней стояла только самая необходимая мебель: железные кровати с соломенными матрацами, столы и стулья. В лесу можно было собирать достаточно дров и веток, чтобы топить чугунную плиту в подвальной кухне. Семьи и одиночки жили раздельно и вели самостоятельно свое хозяйство.
Я не сразу освоилась на даче. В нашей семье Ида Самойловна делалась все более властной. Она стала реже жаловаться на свою ненужность и одиночество, но часто со вздохом говорила о своем здоровье — у нее всегда были слабые легкие и ей грозит туберкулез. Меня очень поразило ее отношение к больному Владимиру Михайловичу, брату В. М.
В 1918 году Вл. М. был арестован как сотрудник газеты «Воля народа» во время общих арестов в Петрограде. За ним не значилось ни преступления, ни вины, и Чрезвычайная комиссия просто забыла о нем. Он долго просидел в тюрьме в тяжелых условиях, без всяких передач и помощи.
По приезде в Москву из Саратова мама и В. М. узнали, что Вл. М. сидит в тюрьме в Петрограде. Они обратились к Екатерине Павловне Пешковой, она написала Горькому, и в письме Горького к Е. П. от мая 1919 года есть такая строчка: «Владимира Чернова вытащу скоро»