[20]. Алексей Максимович сдержал свое обещание и добился освобождения. В июле Вл. М. смог приехать в Москву, где его ждали мама и В. М. Он был в ужасном состоянии от долгого заключения, одиночества и голода, и у него вскоре обнаружилось психическое заболевание именно на почве голода. Ему все время хотелось есть, и казалось, что он не может насытиться, — и это сделалось его навязчивой идеей. На даче Лаврова скромная, хотя и удвоенная порция за обедом, не удовлетворяла его. Когда он думал, что на него не смотрят, он, оглядываясь, искал в доме чего-нибудь съедобного, шарил в ящиках и на полках буфета. Глаза его были безумными.
И Вл. М. — мягкий, утонченный человек — вставал ночью босиком и прокрадывался в кухню; он разжигал плиту и ставил на конфорку большой чугунный котелок с водой. Затем из мешка с пшеном, стоявшего обычно в кухонном шкафу, он всыпал горстями непомерное количество желтой крупы в кипящую воду. Пшено разбухало, и каша переливалась через край, расползалась по плите и пригорала. Вл. М. торопливо старался подобрать и переложить избыток пшена в другую кастрюлю, но кухня наполнялась дымом и запахом гари. Он, спеша, ел недоваренную кашу, вытирая руками запачканную бороду и усы.
Эта сцена повторялась не раз, и было необходимо — думая прежде всего о здоровье самого Вл. М., которому было опасно такое переедание, — прятать и запирать продовольственные запасы. Мама очень жалела его и, когда я приехала, постаралась объяснить мне, что это временное помутнение рассудка и я не должна пугаться. Ласковым отношением, вниманием можно рассеять тяжелый кошмар тюрьмы и голода. В. М. шутил с братом и предоставлял женщинам заботы о нем.
Помимо этой мании или временного помешательства, Вл. М. оставался прежним интеллектуальным и образованным человеком и интересным собеседником. Он рассказывал мне о тюрьме, где он просидел больше года, и о первых днях после освобождения, когда он, с помутившимся умом, одинокий, бездомный и голодный, бродил по улицам Петрограда. Один случай глубоко потряс его. Во время своих скитаний он увидал маленькую белую собаку, которая, по-видимому, искала своего хозяина и принюхивалась к прохожим. В странном состоянии одержимости он заманил собачку в темный петербургский двор и там убил ее большим камнем.
— Это было ужасно, я испытал то, что Раскольников чувствовал перед убийством старухи-процентщицы или глядя на мертвую Лизавету. Я был в бреду, и я не помню, что было дальше, и не знаю даже, ел ли я ее мясо? Но я очень хорошо помню, как я подозвал ее хитростью — хитростью дикаря, мучимого первобытным голодом.
Стояли сильные морозы; он подбирал замерзших ворон и ел их.
Вместо сочувствия и желания помочь болезненное состояние Вл. М. вызывало в Иде Самойловне недоброе чувство: он уничтожает «запасы» в доме и обрекает всех на голод, он рыщет по ночам и с хитростью сумасшедшего находит все съедобное, он лжет и притворяется, он думает только о себе.
Когда наступила грибная пора, Вл. М. стал собирать грибы, уверяя, что многие сорта, которые считаются ядовитыми, вполне съедобны. Он приносил корзины лисичек, сыроежек, боровиков и больших зонтичных «луговиков», пугавших нас своим сходством с мухоморами. Мама спорила с ним и волновалась, боясь, что он отравится. И он, чтобы ее не тревожить, прятал от нас свою дневную добычу, а ночью спускался в кухню, зажигал плиту и варил себе похлебку из грибов.
И. С. приходила в негодование: он не только сжигает дрова по ночам, но и, чего доброго, может устроить пожар. Прятанье продуктов и наблюдение за тем, что делает Владимир Михайлович, не только повлияло на других обитателей Лавровского дома, но и приобрело какой-то злой характер. Жена Веденяпина, Екатерина Дмитриевна, стала запирать свои двери на ключ, а кухонный шкаф и буфет на замок. И все косились на больного.
По приезде мне стало больно. Я заметила, что даже девятилетняя Адя как-то запальчиво говорит о болезненной мании Вл. М. Только одна мама относилась к нему заботливо и ласково, и он не прятался от нее.
Дожди продолжались, и грибов было много. После лисичек и сыроежек появились и боровики. «Грибы питательны, как мясо», — повторяли голодные москвичи, утешая себя. В. М. очень любил ходить за грибами и был отличным грибником.
Ида Самойловна волновалась и все время говорила о запасах: все должны собирать и сушить грибы на зиму. Она сердилась, когда к столу подавали белые грибы: нужно их заготовлять впрок. Эти ее постоянные разговоры о голоде и напоминания другим о том, что надо делать, досадно разрушали всякую поэзию отношений близких людей, съехавшихся после долгой разлуки. «Грибное безумие», — говорил Владимир Михайлович.
Мы с Адей наслаждались русским лесом, и для нас он был полон очарования. Вместе с Валей мы собирали на лугах букеты ромашек и украшали ими пустые комнаты и углы деревянной дачи. Но неприятный басистый голос И. С. с ее эстонским акцентом врывался повсюду и напоминал о тяжелом и гнетущем, о скором наступлении осени и зимы и о нашей полной неустроенности.
Грибы сушились повсюду, и И. С., сидя на террасе, нанизывала их на суровую нитку.
Наташа все еще оставалась в Саратове. Молодожены, обещавшие ей помочь уехать вслед за мной, очевидно, не смогли устроить ей ордер. Письма не доходили — в то время проводился опыт бесплатной почты, — и она оставалась одна, совершенно отрезанной и без средств.
В полверсты от нашего дома находился Молоденовский конный завод и принадлежавшая к нему ферма. И. Э. Бабель впоследствии бывал на этом заводе и описывал его. В один из его последних приездов в Париж в разговоре мы выяснили, что И. Э. ездил в Молоденово и был знаком с родственниками Василия Филипповича. Бабель рассказывал нам о лошадях: «Теперь не время писать о людях. О лошадях еще можно писать, и я их изучаю», — сказал он.
Жена заведующего пришла к нам вскоре после моего приезда, чтобы предложить мне — «приехавшей гимназистке» — небольшую, но регулярную работу. За нее я буду получать полтора-два литра молока в день. Я ужасно обрадовалась — мне в первый раз предложили настоящую службу, и вдобавок мне будут платить молоком. Но радость моя продолжалась недолго. Ида Самойловна заявила, что она сама возьмет эту работу. При своем умении она сможет получить несравненно бо́льшую выгоду, чем я. С ее живостью и знанием, как обращаться с людьми, она по-новому организует работу. И, шутя на свою любимую тему, она прибавляла, что первым делом вскружит голову заведующему, который, вероятно, никогда в жизни не видел парижанки.
Я попробовала возразить, что место предложили именно мне — гимназистке. Может быть, заведующему удобнее иметь дело со мной, а не со взрослой женщиной. И почерк у меня очень хороший. Но мама вызвала меня в другую комнату и объяснила мне, почему я должна уступить работу И. С. Наше воспитание мамой было основано на альтруизме и полном отсутствии утверждения себя. Надо было входить в положение другого человека и помогать ему, надо было все уступать и всем делиться, надо всем уступать дорогу и всегда оставаться скромной. В те годы мамин авторитет оставался для меня неоспоримым.
— Она одна, — в который раз повторяла мама, — всецело зависит от нашей семьи. Для нее будет большим удовлетворением сознание, что она что-то вносит в дом.
Я больше не спорила, и на другой день И. М. в белом платье и туфлях на каблуках, прихорошившись, тщательно завив волосы в крупные локоны и подведя черным свои бесцветные глаза, отправилась на конный завод. Она вернулась к обеду с бидоном молока. Работа состояла в том, чтобы отмечать в книжку данные о каждой лошади: дату рождения, породу, особенности и сведения о происхождении. В другую тетрадь надо было записывать ежедневный удой молока на ферме.
На другой день И. С. принесла домой тетрадки, чтобы разлиновать их. Она сделала это очень плохо, вкривь и вкось, и просила меня поправить и разграфить дальше страницы. Почерк у нее был неровный и неразборчивый. Я постаралась как могла, но хорошей резинки и линейки у меня не было. На третий день И. С. опоздала. О заводе она говорила с пренебрежением и относилась к обязанностям спустя рукава: ошибалась в счете и путала графы, считая эту работу ниже своего достоинства. Недели через две ей сказали, что ее услуги не нужны, и мы лишились молока.
В начале августа, казалось, дожди прекратились, и несколько дней стояла жаркая и сухая погода. Обитатели Лавровского дома затеяли устроить ночной пикник у костра. В нескольких верстах от нас жили друзья Веденяпина — Рахманова с детьми и ее подруга, учительница. Для пикника выбрали место на опушке леса, на полдороге к ним.
Мы все вышли после обеда. Солнце уже клонилось к западу и искоса освещало темно-желтые колосья полей. Мы с Валей набрали букеты васильков. Придя на место, все расположились широким кругом и в середине его начали строить большой костер — сносили сухие ветви и сосновые шишки. Каждый принес что мог из еды, и неприхотливое угощение было разделено между всеми. Когда начало темнеть, мужчины разожгли костер, сразу запылавший с громким треском. Михаила Петровича попросили петь, и он сначала пел соло, и по лесу далеко раздавался его голос: «Лихою песнею не растревожу роскошный сон красавицы младой…» Молодая учительница в русской вышитой красным и черным крестом кофточке оказалась неутомимой певуньей. К ним постепенно присоединились другие, и В. М. составил хор и распоряжался им.
Я сплела венки из сорванных васильков для Ади, Вали и себя.
— Как хороша Валя в венке, — сказала мама, — «синий цвет ее глаз…».
— А по-моему, — неожиданно для меня возразила Рахманова, — венок из васильков особенно идет Оле.
У нас в доме никогда не хвалили нашу наружность — мою и Наташину, — и это замечание очень меня обрадовало. Не придавать значения внешности было одним из принципов воспитания девочек в моем детстве.
Огонь продолжал трещать; пламя то и дело ярко вспыхивало, озаряя дальние планы леса, и как бы раздвигало темные деревья, окружавшие нас. Пение утихало, короткая ночь шла к концу. Но небо постепенно заволокло тучами, и к утру закапал мелкий дождь. Мама покрыла меня и заснувшую Адю принесенными одеялами. Стало холодно и неуютно, и на рассвете все разбрелись по домам под сеткой моросящего дождя.