На другой день мама заболела — у нее сделался сильный припадок ишиаса и ревматизма. Она не могла двигаться, ей пришлось лечь, и вскоре ее перевезли в Москву. Так кончились беззаботные дни в лесу.
Маму приютили наши постоянные, бесконечно добрые друзья — семья присяжного поверенного Богорова, жившие на Пречистенском бульваре. Помню, что было нелегко осуществить переезд мамы; Василий Филиппович обратился к мужу сестры, и он свез ее со мной на телеге на станцию Жаворонки.
Лечение вызванного врача не помогало маме, и В. М. поручил мне разыскать доктора Дорфа и обратиться к нему за советом. Д-р Дорф был общественным деятелем, очень известным в Москве и ее окрестностях. Он был социалистом-революционером, но перед революцией отошел от партийной работы и занялся деятельностью Земства. Его доброта и отзывчивость стали легендарными. У Дорфа были парализованы ноги, и он передвигался на кресле с колесами. Несмотря на болезнь, он продолжал работать и в описываемые мной дни стоял во главе одного из учреждений здравоохранения.
Чтобы разыскать д-ра Дорфа, мне прежде всего надо было узнать название этого учреждения, я его узнала и отправилась к нему. Преодолевая бесконечные этажи — лифт бездействовал, — инертность служащих, а главное, свою застенчивость, я проникла к Дорфу. Я видела его у В. М. на Галерной улице в Петрограде в 1917 году, и он узнал меня и принял очень приветливо. Тут же он дал мне записку, назначив маме лечение в Травматологическом институте. Точного адреса он не помнил — где-то на Садовом кольце.
Я вернулась к Богоровым довольная. Но как найти Травматологический институт? Справочников и адресных столов тогда не существовало. По счастью, наш разговор услышала портниха, поденно работавшая у Богоровой. Она сказала, что часто проходила по улице мимо этого заведения и спрашивала себя, что означает это сложное название. И она объяснила мне, где оно находится. Мы решили, что сначала я пойду одна, чтобы обо всем условиться. Помню, что было жарко и я быстро шла по бесконечным бульварам. Я нашла заместителя директора, и он сказал, что маму можно перевезти завтра же.
На другой день мне удалось нанять извозчика и перевезти маму. В это время ничего нельзя было сделать просто, а все надо было «устроить», «добиться» или «получить».
В приемный день, с узелком гостинцев и приготовленной сменой белья, я пришла в лечебницу. Мама лежала в огромной, многолюдной палате — ряды кроватей, гул голосов, измученные лица женщин. Среди незнакомых я глазами нашла маму и быстро подошла к ней. У нее было усталое и испуганное лицо. Мама рассказала мне о том, что произошло за последние двое суток. Оказывается, на очередном еженедельном собрании низшего персонала — ночных сиделок, уборщиц и санитаров — было решено, что любая няня имеет такое же право управлять институтом, как главный врач: Ленин сказал, что всякая кухарка сможет управлять государством. Произошел бунт. Ночные сиделки отказались обслуживать больных, и женщины после операций остались без помощи. А прошлой ночью няня, раздраженная просьбами маминой соседки по кровати, ударила ее по лицу туфлей, тут же снятой ею с ноги. Больные в палате казались подавленными. Маму удручало еще и то, что белье на кроватях было невозможного цвета. Вместо наволочек подушки были завернуты в плохо выстиранные солдатские рубашки. Я старалась ободрить маму, обещав ей сразу повидать доктора Дорфа. Лежавшая рядом пожилая женщина с изможденным серым лицом и темными кругами под глазами посмотрела на маму и сказала:
— Вы счастливый человек. Вы, кажется, очень избалованы жизнью.
На другой же день я снова отправилась к Дорфу — опять бесконечные коридоры, лестницы, этажи и ожидание. Помню улыбку доктора, серьезно выслушавшего меня и обещавшего подумать и найти другую лечебницу для мамы. А пока я снова перевезла ее к Богоровым.
На несколько дней я вернулась на дачу и застала всех обитателей в тревоге: кому-то из товарищей эсеров было дано знать из «неизвестного источника», что в ЧК получены сведения о лавровской даче и теперь следует ожидать обыска. Все взволновались: В. М., Веденяпин и Михаил Петрович немедленно покинули дачу, чтобы скрыться в Москве у друзей. Ида Самойловна тоже вскоре уехала, и в доме остались только Е. Д. Веденяпина, Валя, Влад. Мих., Адя и я. Перед уходом В. М. и Веденяпин посоветовали нам, отвечая на вопросы обыска, придерживаться версии, что на даче проживает не Виктор Чернов, а его брат — Владимир.
Нам недолго пришлось ждать: на третий день утром вооруженные чекисты окружили дачу. Они были одеты в кожаные куртки и штаны галифе, вправленные в черные сапоги. Каждый держал в руке наготове револьвер. Один из них взбежал на террасу. Екатерина Дмитриевна и я вышли к ним навстречу.
— Кто живет на даче? Где прячутся бандиты?
Е. Д. отстранила меня рукой и заговорила медленно и раздельно, с очевидным желанием поразить чекистов.
— Я — Веденяпина. Мой муж, Веденяпин, работает в Москве в Закупсбыте.
Это сведение нисколько не заинтересовало спрашивающего.
— Здесь тоже живут девочки Колбасины.
Чекист молчал. Е. Д. сделала паузу и прибавила, рассчитывая на особое впечатление:
— И еще здесь живет Владимир Михайлович Чернов.
Неожиданный эффект от этих слов сильно превзошел ее ожидания. Чекист подскочил на месте и закричал:
— Жарно? Где Жарно? Давайте сюда Жарно!
Оттолкнув нас, он бросился в дом вместе со своими товарищами, и они обежали все комнаты, заглядывая за двери. Затем быстро спустились по ступенькам в лес и с криками «Жарно!» забегали вокруг дачи и рассыпались среди деревьев. Мы больше их не видели. Очевидно, обыск и облава были назначены по другой, не касающейся эсеров линии. Чекисты, может быть, действительно искали бандитов, а таинственный Жарно, имя которого они услыхали в произнесенном Е. Д. слове «Чернов», был главой их шайки. Впоследствии фамилия Жарно — Jarneau мне встретилась в Швейцарии, и я вспомнила сцену в лесу на даче Лаврова.
На другой день я поехала в Москву рассказать В. М. о том, как прошел обыск, и о том, что, по-видимому, произошла какая-то ошибка.
Этот случай послужил мне в жизни уроком. Имея дело с полицией, нужно всегда исходить из того положения, что полиции ничего не известно: не следует думать, что они что-то знают, и «забегать вперед», стараясь направить их на ложный след.
Я снова зашла к доктору Дорфу, и он сказал мне, что нашел для мамы загородную больницу, где лечат электричеством и массажами. Он устроит ей переезд через неделю.
Как раз в эти дни наконец приехала Наташа. Она рассказала нам про свою жизнь в Саратове в течение жаркого лета. Властями города был объявлен комендантский час: после семи часов вечера было запрещено выходить на улицу. Однако время было переведено на два часа вперед, и выходило, что при ярком летнем солнце, в жару, люди должны были сидеть взаперти.
В ожидании переезда мамы в лечебницу я и Наташа — наконец вместе — поехали в Молоденово. От станции мы пошли сокращенной дорогой вдоль сжатых полей и лугов. По пути надо было перейти Вязёмку, маленький приток Москвы-реки, где не было мостика, а просто лежали два бревна, тонкое и толстое, на разной высоте: это называлось «лавинки». Я очень боялась этого перехода, и меня удивляло — почему местные крестьяне не положили три или четыре бревна, чтобы облегчить переход? Однажды я видела, как крестьянин средних лет, поколебавшись, разулся, подкрутил штаны повыше и, спустившись к речке, перешел ее вброд, держа сапоги под мышкой. В этот раз мы с Наташей наблюдали, как старый бородатый мужик, испугавшись и не желая снять обуви, встал на четвереньки и попросту переполз по лавинкам.
По дороге я рассказывала Наташе о жизни на даче и обо всех ее обитателях. Я жалела, что она приехала так поздно, — лето кончалось, дни делались заметно короче, и мамы не было с нами.
За мое отсутствие все жители дома вернулись. Хоть я и предупредила Наташу о том, что происходит, она была поражена отношением Иды Самойловны к больному Владимиру Михайловичу. Теперь, вместе, нам было легче противостоять ей.
К назначенному Дорфом дню я вернулась в Москву. За мамой приехал знакомый доктора, заведующий где-то хозяйством, с лошадью, впряженной в небольшие дрожки, и довез нас до Ховрина. Лечебница была расположена напротив станции, в большом саду. Главный врач очень хорошо встретил маму, и обстановка больницы понравилась нам — все было благоустроено и чисто. На обратном пути лошадь шла медленно, и мы ехали молча. Помню только, что по дороге мой возница спросил меня, сколько мне лет. Я ответила, что мне скоро будет шестнадцать.
— Так-то, — ответил он раздумчиво. — Значит, только в жисть вступаете. Нелегкая она штука — жисть.
После нашего возвращения на дачу мы с Наташей стали по очереди навещать маму. Нам обеим лечебница казалась настоящим раем. Мама лежала с тремя интеллигентными женщинами. Вскоре после первых же сеансов состояние ног мамы улучшилось, и она смогла вставать и понемногу ходить.
У Ади была склонность к ревматизму, и в сырые дождливые дни у нее болели ноги и руки. Мама поговорила с главным врачом, и он принял ее на курс лечения. Ее поместили в большую комнату детского отделения.
Сентябрьские дни делались всё короче, и осень быстро надвигалась, хотя погода стояла теплая и ясная. Дача опустела — В. М. поселился в Москве у друзей — братьев Рабиновичей9596, Александра и Евгения Исааковичей, меньшевиков, живших на Никитском бульваре. Это были, кажется, единственные друзья Иды Самойловны, которые стали и нашими. Оба работали в крупном издательстве, и их жизнь была сравнительно благоустроена. Они оставались холостяками и жили в большой квартире. Оба брата всегда радовались приходу кого-то из нас и старались побаловать редкими сладостями и давали книги. Приезжая с дачи, мы у них встречались с В. М. Веденяпин работал в Москве и только в свободные дни приезжал в Молоденово. Валя тоже получила работу. Михаил Петрович совсем покинул дачу, считая ее уже ненадежным убежищем. Владимиру Михайловичу нашли место корректора в издательстве. Его душевное состояние совсем улучшилось, и ему не хотелось оставаться на даче без мамы под началом И. С.