Таким образом, кроме меня и Наташи в доме оставались Е. Д. Веденяпина, Василий Филиппович и И. С. Уже появились желтые листья, в лесу среди сосен вспыхнули красно-розовые кусты бересклета, и вместо ромашек мы собирали яркие осенние ветки.
Часть VIIЛубянка
Хорошая погода продолжалась до конца сентября, но уже было пора думать о переезде. Друзья-эсеры помогли нам найти пристанище — одну-единственную комнату — в домике-особняке, занимаемом эсером Синицыным. Доктор посоветовал маме не возвращаться в Молоденово, где она могла снова простудиться, — лучше подождать с Адей в Ховрине и сразу переехать в Москву.
В один из последних дней сентября я навестила маму. Я любила приезжать в Ховрино. Пользуясь солнцем, больные в халатах гуляли по парку. Меня ласково встретила фельдшерица Фанни Моисеевна, очень полюбившая маму. Вечером она оставила меня ночевать в своем флигеле. У Фанни Моисеевны была привычка громко вздыхать и повторять фразу, принадлежавшую, по ее словам, Шопенгауэру: «Жизнь есть цепь страданий, прерываемая кратковременными радостями». Ночевка на мягкой постели с белыми простынями и чтение при электрической лампе были для меня именно такой «кратковременной радостью».
На другой день около полудня я уехала в Москву, у меня было назначено свидание с В. М. у Рабиновичей на Никитском бульваре. Они очень тепло встретили и усадили за чай. Прощаясь со мной, В. М. сказал, что просит меня завтра, перед отъездом в Молоденово, исполнить его поручение: зайти в писчебумажный магазин на Арбате, спросить там Звереву и передать ей на словах, что очередная встреча состоится в назначенный день97. В магазине была партийная явка, и В. М. точно описал мне его расположение.
Выйдя на Никитский бульвар, я пошла в сторону Пречистенского; погода была мягкой, казалось — еще продолжается лето. Пройдя несколько шагов, я неожиданно встретила Юлию Федоровну Черненкову98, старого друга нашего дома. Черненкова была эсеркой и в годы эмиграции постоянно жила в Италии, в Кави-ди-Лаванья. Ю. Ф. подолгу гостила у нас на даче в Алассио со своей маленькой дочерью Тусей, ровесницей Ади. Революция застала ее в нашем доме. Мы все ее очень любили, но совершенно потеряли из виду после приезда в Россию в 1917 году. Она обрадовалась мне и предложила пойти к ней, поблизости, и переночевать у нее. Я предполагала провести вечер и ночь у Богоровых, но они не ждали меня, и никто не стал бы обо мне беспокоиться. Ю. Ф. привела меня в свою небольшую комнату, разогрела морковный чай, и мы сели за стол. Она расспрашивала меня о том, как мы живем, и огорчалась, что для меня и Наташи нет возможности поступить в университет, несмотря на то что у нас был диплом окончания средней школы. Она жалела, что Туся на даче. Мы вспоминали Италию и заговорились до поздней ночи.
Утром Ю. Ф. хотелось меня накормить, и она разожгла крохотную печурку и поставила кастрюлю с водой, опустив в нее свежую нарезанную капусту. Юлия Федоровна долго подкладывала светлые щепки и, когда вода закипела, выложила на тарелки еще хрустящие листья. Я с удовольствием съела свою порцию — хлеба у Ю. Ф. не было.
Мы попрощались, и я вышла на улицу. Светило солнце. На мне было мамино черное платье, которое я надела для поездки: оно было велико мне, и я казалась в нем взрослее. Мне было жарко, и я сняла верхнюю вязаную кофточку песочного цвета. Я дошла до Арбата и увидела на круглых часах, что уже около двух. Я без труда нашла магазин — в большой витрине бросались в глаза выставленные синие и красные тетрадки, блокноты разной величины, карандаши, разложенные веером. Не я одна была поражена необычным богатством редких товаров. Несколько человек стояли, разглядывая новые яркие писчебумажные принадлежности в окне, и покупатели один за другим входили в магазин.
Я внимательно посмотрела в глубину его. Все было нормально: покупатели толпились у прилавков, а за конторкой кассы сидела барышня, — по описанию В. М., именно к ней и следовало обратиться. Я вошла и, приблизившись к кассирше, спросила ее вполголоса, могу ли я видеть Звереву. Барышня, которую я приняла за служащую, вскочила, крепко схватила мою руку выше локтя и громко закричала: «Товарищи, здесь спрашивают Звереву!» Я вырывалась, но откуда-то снизу — в глубине магазина, очевидно, была лестница, ведущая в подвальный этаж, — появились три человека: двое из них подхватили меня под руки, третий, в черной кожаной куртке и фуражке, достал из кармана блокнот и карандаш и, глядя на меня в упор, стал задавать вопросы. Я поняла, что попалась в ловушку.
— Вы знаете Звереву?
— Нет, — ответила я — и это была правда.
— Но вы спросили ее.
— Я хотела купить тетрадку…
— Зачем вам нужна Зверева?
— Я хотела купить тетрадку.
— Кто вас послал?
— Я встретила подругу по школе, я давно не видела ее. Она сказала…
— Как имя вашей подруги?
— Таня Дрейзер, — выговорила я бог знает по какой ассоциации пришедшее мне в голову имя американского писателя.
— Как ваше имя и отчество?
— Катерина Ивановна Орлова.
Я почувствовала, что сейчас запутаюсь и, что еще хуже, запутаю других. Мне стало страшно. Но в это мгновение раздались взрыв голосов и громкий зов из нижнего этажа:
— Товарищ Ротман!
К чекисту с блокнотом подбежал другой.
— В подвале ротатор… Подпольная типография!
Мой допрос был прерван. При этом важном открытии Ротман оставил меня и бросился вниз со всеми окружавшими меня чекистами. Я перевела дух. Но что было делать? Ведь я поймана с поличным. Оглянувшись, я увидела, что магазин наполнился людьми, у дверей стоял чекист — он продолжал впускать покупателей, но не выпускал никого. Я отодвинулась подальше от конторки и, стараясь быть незамеченной, затерялась среди вновь вошедших. Я надела и застегнула бежевую жакетку и повязала голову синим платком, лежавшим в сумочке, чтобы хоть немного изменить внешность.
На мое счастье, у меня нет «особых примет». Я — маленького роста, довольно тонкая, волосы — русые, глаза — серые, нос — небольшой, и моя одежда не привлекала внимания.
Чекисты были взволнованы важной находкой — в большом возбуждении они звонили по телефону, спускались в подвал и совещались между собой. Про меня забыли, а протокол моих ответов так и остался неоконченным и без подписи. Толпа, собравшаяся в магазине, видимо, притягивала любопытных извне — входили всё новые люди, и их задерживали и проверяли личность. Начало темнеть, зажгли электричество. Мне запомнилось, как приоткрылась дверь и две бойкие девицы, курносые и толстомордые, одна в синем, другая в фиолетовом платье, и обе с перевязанным вокруг лба черным крепом, свисающим до края их подола, резво вбежали в магазин.
— А вы кто такие? — игриво спросил привратник.
— Мы артистки, — в один голос сказали девицы.
— Знаем, знаем, какие артистки, входите, пожалуйста!
Барышни попятились, но чекист не выпустил их. В это время в Москве шла борьба с проституцией, красноармейцы носили по улицам длинные полотняные плакаты, надетые на две палки, с надписями: «Долой проституцию», «Все на борьбу с проституцией и сифилисом!», «Сифилис несчастье, а не позор».
Уже совсем стемнело, когда начальник чекистов обратился к захваченной публике и сказал, что все арестованы. К магазину подъехал грузовик, и под конвоем нас заставили влезть в него. Задержанных было много, и мы стояли так плотно, что даже не качались при быстрой езде по московской мостовой. Нас отвезли на Лубянку в помещение МЧК. Московская чрезвычайная комиссия занималась менее важными делами, тогда как Всероссийская чрезвычайная комиссия ведала делами большого масштаба. В темноте нас собрали в огороженном дворе МЧК — помещении бывшего страхового общества — и отделили женщин от мужчин. По счету чекист передал нас латышке-надзирательнице, огромной широкоплечей женщине, которая в сопровождении конвойного солдата повела нас в женское отделение тюрьмы. Мы прошли по слабо освещенным коридорам, и латышка распахнула дверь в камеру.
Я замерла на пороге: большая комната была набитая арестованными, казалось, в ней больше нет места. Женщины метались в узком пространстве камеры, плакали, рыдали, ломая руки над головой. Это была сцена отчаяния в преддверии первого круга ада, описанная Данте:
Diverse lingue, orribili favelle,
Parole di dolore, accenti d’ira,
Voci alte e fioche, e suon di man con elle…[21]
Половину комнаты занимали деревянные нары. На них вплотную лежали и сидели арестантки; другие, не находя себе покоя, метались по тесному пространству камеры. Как только открылась дверь, они бросились к надзирательнице, и каждая, крича, старалась объяснить ей, что она арестована по ошибке, случайно, и ничего не сделала против Советской власти.
— Пишите заявление, — сказала латышка, отталкивая окружавших ее женщин, и, выйдя, гулко заперла дверь снаружи на засов.
Мне удалось протиснуться к нарам, и я наконец села после долгих часов, проведенных на ногах. Я осматривалась, стараясь дать себе отчет в том, что происходит вокруг. Меня окружали женщины всех возрастов. Интеллигентные и совсем простые. Все были страшно возбуждены. Одни говорили шепотом, другие громко кричали, некоторые сидели молча, сжав губы и неподвижно глядя в одну точку.
Внезапно раздирающий крик заглушил гул голосов. Арестантки бросились к центру нар и схватили за руки молодую женщину с золотыми крашеными волосами, причесанными парикмахером. Ее шея была перетянута длинным шарфом из голубого газа.
— Лучше умереть! Сразу умереть! — кричала она и билась в истерике.
Кто-то объяснил: она хотела повеситься на пустом крюке от лампы — артистка Художественного театра! И назвали известное имя. На взрыв голосов прибежала надзирательница и, убедившись, что беды не произошло, равнодушно положила на край нар пачку мелко нарезанных бумажек, на обороте которых были напечатаны проспекты бывшего страхового общества.