Все замолчали и погрузились в невеселое чтение «Правды». Вскоре нам принесли обед — жидкий суп из серого пшена с плавающей сверху зеленой капелькой конопляного масла. Н. Л. не выносила его вкуса и сняла его ложкой из своей миски и переложила в мою. После еды все прикорнули, каждая на своей постели, а я на куче купленных газет.
На ужин нам дали капустную похлебку с кусками подозрительного мяса. Эти два блюда, чередуясь или подряд, составляли наше обычное меню. Иногда капуста была сварена на селедочных головках. Один раз нам дали чечевицу — мы ели ее с наслаждением, но осторожно, из-за мелких камешков, перемешанных с ней.
Ложась спать в этот вечер, я тщательно обмотала ноги «Правдой», а сверху натянула чулки и под платьем завернулась в ее широкие листы. Оставшиеся номера я расстелила на полу. Стало сразу очень тепло и сухо. Я заснула с мыслью, что меня согревает древесина каких-то далеких лесов.
Утром стало видно, что мы уже немного подружились и между нами возникла солидарность: втроем — Лариса по-прежнему отсутствовала — мы смеялись, подчеркивая комическую сторону наших приключений. У Наталии Львовны было живое чувство юмора — она хорошо рассказывала и давала меткие прозвища людям и окружающим предметам. К сожалению, ее черты «барыни» обнаружились еще сильнее. Она рассказывала мне — приезжей девушке — о чудесной московской жизни до революции.
— Прежде всего — телефон. Я звонила с утра всем знакомым, а они мне. Уславливались о встречах; вечером театр, гости, выезды; перескажешь новости. Сижу, а хамка мне шнурует ботинки. Знаете, в первые годы войны были в моде высокие, под самое колено, на шнурках. Я такие носила, а юбки широкие и короткие. Я, конечно, была тоньше, и горничная мне туго затягивала корсет.
Слова о «хамке» возмутили меня, но я решила не возражать. Я не хотела ей говорить, что я думаю. Это может далеко завести. Кроме того, спор повлечет полемику и вспыхнет ненависть. А в этом узком пространстве, насильно запертые вместе, мы должны постараться найти общее человеческое, что на время объединит нас. Разве спорят в поезде со случайными спутниками? Мы — в купе и не знаем, долго ли будем путешествовать вместе. Может быть, она сразу почувствовала во мне человека из чуждой ей среды и нарочно провоцирует меня. Но я не поддамся.
В один из первых дней, когда Лидия Матвеевна задержалась дольше у умывальника, Н. Л. тихо спросила меня:
— А не думаете ли вы, что Лидия Матвеевна еврейка? Может быть, она поэтому не говорит о своей семье. Она не типичная, брюнетка — не знаю, право, но, скорее всего, она еврейка.
В этот раз я не промолчала и сказала ей, что сужу людей по их личным достоинствам, а не по происхождению. Мама из помещичьей семьи и дворянка, но антисемитизм…
— Ну что вы, что вы, Олечка, — перебила меня Н. Л. — Какое слово? Ну при чем же тут антисемитизм, когда лучшие друзья мужа и мои собственные именно евреи.
Так прошло пять однообразных дней, с тем же установленным порядком. Ничего нового не произошло, и никого из нас не вызвали на допрос. Газету, наш единственный источник информации, приносили не каждый день. Новых покушений как будто не было. Как-то вечером — а в эти часы особенно чувствовалась тоска и томила неизвестность — Наталия Львовна сказала мне:
— Знаете, Олечка — вы уж извините, я так вас буду звать, моя дочь на год вас старше, — мне теперь совсем не кажется смешным то, что вы сказали про срок в тюрьме. Теперь я согласна с вами и была бы счастлива, если бы знала наверное, что через месяц меня освободят. Знаете что? Давайте сделаем такой календарь на стене.
Пользуясь сложенной газетой как линейкой, я нацарапала головной шпилькой на стене прямоугольник и разделила его на тридцать квадратиков, проставила числа и сделала отметки на воскресных днях. И с тех пор, перед тем как лечь спать, мы вычеркивали прошедший день.
В один из следующих бесконечных вечеров, когда никому не спалось и обострялась тревога, я предложила, чтобы каждая из нас, по очереди, рассказывала другим что-нибудь из прочитанного или из своей или чужой жизни. Мои товарки охотно согласились, и, когда уже все спокойно лежали, каждая на своей постели, а я на прослойке из газет, ставшей к тому времени довольно плотной, Наталия Львовна первая, по старшинству, начала свой рассказ.
Мы не сразу привыкли, сначала немного стеснялись и говорили не всегда гладко, но мало-помалу освоились и стали рассказывать настолько хорошо, что все остальные слушали с увлечением. И каждая заранее готовилась, восстанавливая в памяти случай из жизни, рассказ или прочитанный роман.
Я знала много стихов наизусть, помнила классиков и совсем недавно прочла Гамсуна и Ибсена — и все это составило мой репертуар. Лидия Матвеевна рассказывала пьесы Метерлинка — «Слепые» и «Смерть Тентажиля», и мы вместе с нею вспоминали Мелисанду с коронкой в дремучем лесу и ее длинные волосы, свисавшие из окна башни. Наталья Львовна делилась с нами воспоминаниями о заграничных поездках, говорила о театре, особенно о Художественном и его постановках.
— Вам, Олечка, непременно надо увидеть Качалова в его главных ролях. Как он играет Барона в «На дне»! — «Я по утрам пил кофэ со сливками…» — или в пьесах Чехова. Вас прежде всего очарует его голос.
Даже Лариса приняла участие и в свою очередь познакомила нас со своим детством и описала поездку в Киево-Печерскую лавру. Это помогло ей выйти из своей отчужденности и понемногу открыть глаза на других. Но больше всего наши ночные выступления оживили Лидию Матвеевну. Она, вероятно, раньше увлекалась символистами, и, может быть, ей давно не приходилось говорить о Метерлинке.
Мало-помалу моя «флегма» перестала раздражать Н. Л. и превратилась в ее глазах в выдержку и хорошее воспитание. Она за это хвалила мою мать, и в представлении Н. Л. создался ее образ — совершенно противоположный настоящему. Моя мать представлялась ей самоотверженной женщиной и пуританкой, строго воспитывающей своих дочерей.
— Я бы очень хотела познакомить вас с моими девочками, — говорила она часто.
Н. Л. думала, что меня выпустят раньше других из-за моего возраста, и просила меня запомнить следующее: пойти к ее мужу — Костаки — и сказать ему, где она. Пусть он хлопочет через Цивцивадзе101, который может обратиться к Енукидзе102. Их адрес: Поварская, 1, угол Мерзляковского переулка.
Через несколько дней Лариса Геннадьевна сказала отдельно Н. Л. о том, что она беременна. Эта новость вскоре стала общей, и мы все старались поддержать ее лаской и вниманием.
— А муж ничего не знает… — повторяла она сквозь слезы.
Чтобы ее развлечь, я сказала, что можно заранее придумать имена — для мальчика или девочки — и каждая из нас предложит свой выбор.
— Все имена хороши, — заметила Наталья Львовна, — только два мне ненавистны: Владимир и Виктор. Вы, конечно, понимаете почему.
Я промолчала, хоть мне и ужасно хотелось сказать ей, откуда мое отчество. Но такое признание создало бы мгновенно обстановку ада в нашей узкой камере, не говоря уже о необходимости конспирации.
Однажды, после обеда, нас неожиданно вывели на десятиминутную прогулку. Мы шли долго, сложными тюремными переходами, и очутились в крохотном дворике, окруженном высокими стенами большого корпуса. Видны были маленькие зарешеченные окошки камер, но никто в них не смотрел — вероятно, они были расположены слишком высоко. Мы ходили кругом друг за другом, вроде знаменитых заключенных Ван Гога, но я тогда еще не знала его картины. Я жадно дышала, пока латышка не увела нас.
С тех пор нас стали выводить на прогулку каждые два или три дня; вероятно, было слишком много арестованных и не хватало персонала, чтобы нас сопровождать ежедневно.
На десятый день наконец под вечер, нас вызвали на допрос. Надзирательница провожала нас одну за другой по длинным коридорам тюрьмы. Следователь сидел в небольшом кабинете за столом, заваленном бумагами. Когда я вошла и назвала свое имя, он достал папку с моим делом и задал мне несколько вопросов. Я сказала ему, что зашла в магазин купить тетрадку. Следователь не затягивал допроса, считая его, видимо, неважным, и спешил закончить его. Я подписала показания, и латышка увела меня обратно в Полицейскую башню.
Допрос очень взбудоражил моих товарок, они опасались, что не так ответили, хотя они и не имели никакой связи с эсерами.
На другой день староста, та же Гиршпан, предложила нам почтовую бумагу и конверты и сказала, что мы можем написать письма родственникам. Мы заплатили ей какую-то мелочь, а почта в то время была бесплатной. Я задумалась. Мне представился первый случай дать знать о себе близким; с другой стороны, мне не хотелось писать на адрес квартиры Богоровых и тревожить их письмом, помеченным штемпелем тюрьмы. Но что было делать — я исчезла, и вся семья должна сходить с ума от тревоги. Да и сами Богоровы после обыска, вероятно, беспокоятся обо мне. Мне все равно уже два раза пришлось дать адрес Колбасиной, Пречистенский бульвар, 11. И я решилась написать Наташе, прося ее прислать мне смену белья, полотенце, книгу и, по возможности, какое-нибудь рукоделие — кусок материи, иголку и нитки.
Дни опять замелькали, похожие один на другой — с утренней чередой, газетами, с прогулкой или без нее, с «конопляшкой» или капустной похлебкой на селедочных головках и с вечерним рассказом одной из Шехерезад. Мы привыкли друг к другу и хорошо уживались вчетвером.
Однажды, поздно вечером, когда я уже задремала, а мерное посапывание указывало на то, что Лариса крепко спит, я услыхала громкий шепот Натальи Львовны:
— Лидия Матвеевна, я очень беспокоюсь, что у меня на квартире будет обыск и чекисты взломают несгораемый шкаф. Подумать только, какую я допустила неосторожность! Нет, нет, не думайте, что у меня там золото или нелегальные бумаги. Нет, я положила туда неприличную книжку, ну совсем непристойную. Я привезла ее из Парижа и сдуру не порвала тут же. Мне ее сунули в руку у газетного киоска при отъезде, когда я покупала журналы перед тем, как сесть в поезд. Я взяла и заплатила — было любопытно. Но какая гадость, оказалось, какая мерзость! Французы… И я сунула ее в несгораемый шкаф — думала, уж туда девочки не доберутся! И вот — наказана. Боюсь, что при обыске книжка попадет им в руки. Хороша — мать семейства называется.