Наташа рассказала о том, как несколько дней назад Екатерина Дмитриевна ушла «за молоком» и, обманув ее, уехала в Москву. Василию Филипповичу, вероятно, не хотелось осуждать жену друга. Он заметил, не без елейности, что чужая душа — потемки и не следует произносить поспешных приговоров.
— Толстой пишет, что человек непрост и все зависит от того, какой стороной он повернется к вам…
Наташа перебила его и сказала, что, уходя, Е. Д. захватила с собой два кочана капусты из наших запасов. Тут Василий Филиппович не выдержал и, оставив свой поучительный тон, весело расхохотался:
— Ну, Екатерину Дмитриевну лучше, как козу, не допускать к капусте!
Мы с Наташей прожили в лесу еще несколько дней. Затем с помощью Василия Филипповича мы перевезли все наши вещи на станцию, насовсем покинув лесную дачу на берегу реки, и переехали в Москву, в дом у Яузских ворот.
Часть VIIIЗасада
Так, у Яузских ворот мы дожили до Рождества 1919 года. 24 декабря — день рождения Ариадны, и нам хотелось его отпраздновать. Я не помню, где мы раздобыли крохотную елочку, но у меня осталось в памяти, как Наташа, Адя и я делали за столом украшения из ранее накопленных разноцветных бумажек. Никакой бумаги в продаже уже давно не было. Мы выреза́ли кукол из тонкого картона и одевали их в юбочки из лоскутков материи, мастерили бабочек и птиц и клеили традиционные цепи. Звезду вырезали из картонной коробки. Никаких свечек, разумеется, не было.
Из отрезка бежевой бумазеи, купленной на толкучке, мы с Наташей сшили Аде платьице, украсив его вышитыми красными ягодами на воротнике и карманах. Аде исполнилось десять лет.
Вскоре случилось неизбежное: у нас появились вши. В Москве их называли «семашками» по имени комиссара здравоохранения Н. А. Семашко. Кто-то из нас захватил их в тесноте толкучки или в очереди и занес домой. Вши были бедствием того времени: они не только вызывали отвращение, но и служили носителями сыпного тифа. Эта болезнь, по счастью, миновала нас.
Люди покупали на рынках матерчатые ладанки с пришитой тесемкой, будто бы предохраняющие от вшей. На них было напечатано фиолетовыми чернилами «щит» или «броня». Мы носили их на шее, но они нас не защитили. Что было делать без горячей воды, без мыла, без возможности всем сразу сменить белье? Оставалось одно: каждый вечер перед сном и по утрам просматривать все носильные вещи, особенно около ворота и проймы рукавов, — и давить их. Когда удавалось нагреть утюг на печке, мы гладили им вывернутые наизнанку платья. Тело горело, как в жару, и я содрогалась от брезгливости.
Мы впали в отчаяние. Лечь в чистую постель в свежем белье, без обязательного «просмотра» одежды, казалось несбыточной мечтой.
Каждый вечер, когда мы были готовы ко сну, мама предварительно тушила свет на пятнадцать или двадцать минут. В это время засыпала Адя и те из нас, кого одолевала усталость. Затем снова зажигали свет, и остальные читали на ночь. Иногда электрического тока совсем не было, а лампой мы не пользовались, т. е. берегли керосин на какой-нибудь крайний случай.
Лёжа в постели с потушенным светом, в тесноте, иногда на полу, с телом, горящим от укусов — одной мысли о семашках было достаточно, чтобы бросить в жар, — я представляла себе огромный сверкающий кристалл. Я лежу внутри этого кристалла на очень высокой колонне под самыми звездами и сквозь его прозрачные стенки вижу темно-синее ночное небо. Лучи звезд преломляются в гранях кристалла и, звеня, светятся радугой. Меня успокаивала эта воображаемая гармония, и я засыпала.
Вскоре после Рождества, в середине ночи, к нам пришли чекисты с обыском. В тот вечер В. М. долго писал и оставил рукопись на столе; обыкновенно мы прятали ее на ночь под доской письменного стола. Ида Самойловна еще днем ушла к знакомым и осталась у них ночевать. Мы проснулись от шума голосов в передней за нашей дверью. Чекисты постучали со стороны Синицыных, которые и открыли им дверь с улицы и впустили их в дом.
Мы вскочили с постелей, не зажигая света. Первой мыслью было помочь скрыться В. М. К счастью, наше окно, проложенное резиновой прослойкой, могло свободно открываться: «на всякий случай» мы не заклеили его на зиму. Виктя поспешно оделся, натянул шубу и, забрав в охапку кое-какие свои вещи, лежавшие на виду, выскочил из окна (с улицы это был второй этаж). Но, как мы ни шарили в темноте, нам не удалось найти его шапки. В. М. стоял перед окном и просил нас бросить ему рукопись. Мы не соглашались — как было ему идти с таким «грузом» по ночной Москве? Нас беспокоила шапка — стояли морозы, и, не говоря о холоде, человек без шапки мог привлечь к себе внимание дозорной милиции. Все наши женские шапки были ему малы.
Мама выскользнула за дверь, будто спросонья, и крепко заперла ее за собой: дети спят, зачем будить их заранее?
В передней была бестолочь: трех чекистов, явившихся для обыска, сопровождали три красноармейца; на шум голосов вышли соседи — Чернов с женой. По правилам, приступить к обыску можно было только в присутствии понятых; кто-то бросился их разыскивать. Остальные ждали. Пользуясь сутолокой, мама шепотом и знаками объяснила соседке, что ей нужна шапка. Та сразу сообразила, в чем дело, и, удалившись на мгновение в свою комнату, сунула маме свою оленью шапочку с длинными завязывающимися ушами. Незаметно приоткрыв дверь, мама передала ее мне. В открытое окно я бросила шапку Викте, и он с силой натянул ее на свою могучую голову — мне послышалось, как она затрещала по швам. Но В. М. все стоял и смотрел на нас умоляющими глазами в ожидании рукописи. Его темная фигура ясно вырисовывалась на снежном фоне.
— Уходи скорее, сейчас начнут обыск! — крикнули мы и решительно захлопнули окно. Сквозь стекла было видно, как В. М. пожал плечами и медленно зашагал, исчезая в темноте.
Мы с Наташей засунули исписанные В. М. листы в обычную пряталку и быстро легли в постели, как будто только что проснулись, — в ту ночь я спала на полу. Адя притворилась спящей. Первым вошел рослый и еще молодой следователь Кожевников в длинном пальто и кепке — он тогда только что начал специализироваться по делам эсеров. Грузно усевшись на стуле, он ждал товарищей и понятого. Наташа накинула на плечи пальто, лежавшее у нее в ногах, присела на кровати и обратилась к Кожевникову:
— Скажите, у вас в Чека хорошо платят?
— А вы хотите у нас работать? — охотно отозвался следователь.
— О нет, — серьезно ответила Наташа, — у меня еще есть совесть.
— Вы думаете, у нас нет совести?
— Какая же совесть, — поддержала я, — ходить по ночам с обысками, расстреливать иногда ни в чем не виноватых людей.
Кожевников начал длинную тираду о том, что Чрезвычайная комиссия стоит на страже революции, которую точат контр-революция, спекуляция и саботаж.
Наташа возражала ему, и он увлекся разговором. В это время я встала и, надев на себя верхнюю одежду, нервно забегала по комнате, убирая то там, то здесь предметы, выдающие присутствие мужчины.
Тем временем мама вернулась в комнату, и Кожевников обратился к ней:
— Где Чернов? Вы его жена?
— Чернов с женой живет в комнате на другой половине дома, — спокойно ответила мама. — А я — Ольга Елисеевна Колбасина, живу здесь с дочерьми. Вы ошиблись дверью.
При проверке оказалось, что Чернов действительно живет рядом. Этот Чернов, еще молодой человек, совсем не был похож на председателя Учредительного собрания, лидера партии эсеров. Произошло замешательство. В комнату вошли два чекиста в кожаных куртках с понятой, которую наконец разыскали — пожилую дворничиху, закутанную до глаз серым вязаным платком. Она села на стул в углу и так и просидела безучастно все время, пока возились чекисты, и, позевывая, клевала носом.
Кожевников задавал вопросы и спорил с Наташей, а его два сотрудника перебирали книги и бумаги, рылись в чемоданах и просмотрели шкаф, в котором лежали и висели кое-какие мужские вещи. В те годы люди одевались во что придется, и всякая одежда казалась нормальной. Бритвенные принадлежности мне удалось рассовать в разные места. Чекисты заглянули в печурку, рылись в ящике стола, но, по счастью, не попробовали поднять доску.
На виду лежал большой кожаный портфель с мамиными конспектами — она читала популярные лекции по истории и литературе в Народном доме имени Желябова, около Таганки. Два раза мама взяла меня с собой, и я занималась с группой детей, пришедших туда вечером с родителями. Мне дали цветную глянцевитую бумагу, ножницы и баночку с клеем, и я учила ребят делать аппликации. Мне это очень понравилось. И детям тоже. Во второй раз их было вдвое больше, и я надеялась продолжать эти занятия.
— Ну, портфель ваш, товарищ Колбасина, мы все-таки заберем с собой, — сказал Кожевников. — Не беспокойтесь, мы его возвратим вам в целости.
После его ухода мама вспомнила, что накануне положила в портфель свое обручальное кольцо, спадавшее у нее с пальца. Для мамы, никогда не бывшей суеверной, этот эпизод с кольцом показался тяжелым предзнаменованием. Портфель, разумеется, никогда не был возвращен.
Чекисты еще долго искали, но не нашли ничего подозрительного. И с фамилией Чернова произошло недоразумение. Не ошибка ли? Во всяком случае, большие ожидания Кожевникова не сбылись.
Брезжило утро, серое, бессонное, и освещало серые лица, раскрытые и измятые постели и беспорядок в комнате. Кожевников пошептался со «своими ребятами». Они решили уйти, но оставить в квартире «засаду», назначив на дежурство — стеречь нас — двух красноармейцев. Солдатам было поручено задерживать всех, кто бы ни пришел к нам на квартиру.
Эта засада продолжалась пятнадцать дней. Солдаты, по два, сменялись каждые двое суток. Они должны были сидеть за дверью нашей комнаты в широкой передней, ведущей к выходу через двор. Синицыных все это не касалось, и у них не было никаких неприятностей. Офицер охраны Чека каждый раз сопровождал новых конвойных и уводил прежних.
Мне особенно запомнилась вторая смена, караулившая нас: это были простые солдаты в длинных защитных шинелях, совершенно примитивные, почти дикие. Старшему, чернявому, обросшему густой короткой бородой, было лет тридцать, другой, еще совсем молоденький деревенский парень со светлыми волосами и крохотными голуб