ыми глазками, казался всегда заспанным. Начальство забыло про них. Прошли первые, вторые, третьи, четвертые сутки, но никто не приходил к ним на смену. Они вскоре проголодались, а нам нечем было кормить их.
В нашей передней стояла бочка с кислой капустой, чудом добытая Наташей и Адей. Поздно осенью, вдвоем, они съездили в деревню Молоденово, где мы жили летом, и купили у знакомых крестьян «грядку капусты» — еще не срезанные кочаны торчали из промерзшей земли. Хозяйка взялась нашинковать и засолить в бочке капусту и привезла их на санях в начале зимы. Это было большим подспорьем в голодные дни.
— Хозяечка, дай капустки! — клянчили наши сторожа, жалостно и доверчиво глядя нам в глаза.
Как откажешь? И мама накладывала им в тарелку капусты; так они ее и прикончили. Однажды ночью оба чего-то испугались в неосвещенной передней, где они нас стерегли, и с перепугу начали ломиться в нашу дверь. Мама пришла в ужас, и мы поспешно загородили запертую на ключ дверь столом и небольшим шкафом. Однако по их голосам, доходившим через баррикаду, мы поняли, что никаких дурных намерений у них не было. Наоборот, они искали у нас защиты от охватившего их ночного страха.
Наконец, на четвертые сутки, мама надоумила конвойных позвонить в МЧК. Оставляя их в нашей квартире, начальник оставил бородачу записку со своим именем и четко написал буквы МЧК, чтобы позвонить ему, если кто-нибудь будет задержан в нашей квартире.
У нас стоял телефон, но мы им почти не пользовались. Кому могли мы звонить? Вообще же в то время добиться того, чтобы вас соединили с кем-нибудь, было настоящим чудом. Бывало, сняв трубку, ждешь полчаса, час, пока не ответит телефонистка. Тогда нужно было быстро и отчетливо сказать номер и, если она соглашалась дослушать, снова ждать соединения — иногда без всякого результата.
Сжалившись над беднягами, мама посоветовала бородатому позвонить в ЧК и объяснила, как надо пользоваться телефоном. Он вынул из кармана замусоленную бумажку и, бережно расправив ее неловкими пальцами, прочел вслух и боязливо снял трубку. Когда после долгого ожидания послышался голос телефонистки, он сказал в трубку:
— Барышня, мне м-м-м, ч-ч-ч, к-к-к…
Не поняв его, телефонистка прервала разговор. Он попытался еще и еще, нечленораздельно мыча: «М-м-м, ч-ч-ч…»
Мама сказала ему, что надо выговаривать «эм-че-ка», но он посмотрел на записку и, хитро усмехнувшись, ответил: «Ты говоришь, „емчека“? Не омманывай! Здесь написаны три буквы, а у тебя что-то много выходит!»
Он еще долго старался, произнося по-своему, но так ничего и не добился. Наконец утром пятого дня пришел начальник с двумя солдатами. Он чувствовал свою вину перед забытыми им конвойными и потому яростно накинулся на бородача — с вечно заспанного парня нечего было спрашивать.
— Ты чего же не позвонил?
Несчастный пытался объяснить, что барышня не хотела его соединить с м-м-м-ч-ч-ч-к… но начальник прервал его:
— Ты кто: армянин или грек, что ли?
— Мы-то? Мы — калуцкие, — серьезно ответил бородатый.
Никто из сменявшихся солдат не притеснял нас. В то время еще не сформировалась специальная охрана — нас стерегли простые красноармейцы, не прошедшие выучки: они были в большинстве просты и человечны, даже не очень грубы.
Когда у нас истощились все припасы, а засада продолжалась, маме удалось убедить стерегущих нас, что не можем же мы умереть с голоду; ведь мы не арестованы, им приказано только задерживать приходящих. Пусть по очереди нас, девочек, выпускают для покупок — один из них может сопровождать нас. А «ребенку» — Аде — необходимы прогулки. И конвоиры согласились выпускать нас поодиночке или с Адей; однако выходить с нами они не захотели — это их стесняло.
Мама думала, что в случае повторного обыска нам опасно держать у себя рукопись В. М. Решено было, что перед очередной прогулкой я спрячу ее под одежду и отнесу ее давнему знакомому родителей, доктору Фрейфельду103104, бывшему эсеру, который заведовал крупной больницей недалеко от Яузских ворот. Может быть, он согласится спрятать рукопись у себя — он жил с женой при госпитале.
Так я и сделала. Однако Фрейфельд, всегда хорошо относившийся к нашей семье и даже однажды предоставивший нам для мытья больничную ванну с теплой водой, ужасно испугался моей просьбы. Узнав, что я пришла из квартиры, где устроена засада, он отказался взять пакет и велел мне сейчас же уйти. Я вернулась домой, возмущенная его «трусостью». И только впоследствии поняла, что нельзя было просить человека об услуге, которая могла ему стоить благополучия всей его будущей жизни — его и его близких. Тогда еще было неизвестно, какая участь постигнет всех, кто имел отношение к партии эсеров.
Дома, раздевшись, я сунула рукопись в прежнюю пряталку, переложив ее бумагами: мамиными конспектами, газетами, школьными тетрадями.
Снег продолжал падать, и вскоре наш задний двор совсем замело. С большим удовольствием мы на глазах солдат расчищали деревянной лопатой дорожку к воротам: по обеим ее сторонам образовались высокие сугробы. Снова и снова сменялся конвой. Никто не приходил к нам — очевидно, слух о нашей засаде распространился среди немногих друзей и знакомых, посещавших нас.
Одна мысль беспокоила — Даша! В своих постоянных разъездах узнала ли она? И вот однажды в сумерках из нашей комнаты сквозь запертые двери мы услыхали слабый стук: кто-то упорно стучал в дверь, обитую ватой и черной клеенкой, выходящую на двор. Мы с Наташей осторожно и как можно спокойнее вышли в переднюю, где сидели наши сторожа. Они тоже услышали глухой стук, но сразу не могли сообразить, в чем дело. Мы опередили их. Наташа подбежала к двери, а я постаралась загородить ее от солдат, встав перед ними и о чем-то громко спрашивая, чтобы отвлечь их внимание и на секунду задержать их.
Наташа приоткрыла дверь, и мы увидели Дашу, милую Дашу, закутанную в темный платок, запорошенный снегом, с котомкой за плечами и сумкой в руке. Взглянув на Наташу, Даша остановилась на пороге. Наташа крикнула:
— Уходите скорее. У нас засада! Виктя ушел, никто не арестован! — и захлопнула дверь.
Я только успела увидеть Дашино изменившееся лицо — она быстро повернулась и бросилась бежать. Солдаты оттолкнули Наташу и распахнули дверь. Даша скрылась из виду.
— Что это за женщина?
— Уборщица, ходит к нам мыть посуду. Вы бы ее не выпустили, а у нее дети дома, вот она и убежала.
— Убегла! А то мы бы по ней стрельнули. Стрекача дала! — и они громко хохотали. Конвойным, понятно, не было никакого расчета докладывать начальнику о случившемся.
Мы увиделись с Дашей через несколько недель, когда у нас уже была снята засада и мы не замечали за собой никакой слежки. Она рассказала нам, как в тот вечер брела с вокзала после долгой поездки в набитом вагоне, с тяжелым мешком и котомкой. Она шла на «огонек», продрогшая, голодная и смертельно усталая; и когда Наташа крикнула ей, что у нас засада, она пробежала несколько шагов к выходу и повалилась в сугроб, лицом в мягкий снег.
— Лежу — реву! Лежу — реву, — рассказывала Даша, — и не могу остановиться. Страх за вас, усталость, голод — все это вылилось в слезах.
Она долго не могла выплакаться. Наконец встала, натянула на плечи мешок и медленно пошла к Таганской площади, где жили ее знакомые, Буткевичи. Это были две молодые ласковые женщины и их мать. Мне и Наташе вскоре пришлось познакомиться с ними и воспользоваться их гостеприимством.
Наконец после двух недель засаду сняли: просто в один прекрасный день начальник охраны пришел один, увел солдат и никого не поставил на их место. Мы еще долго не чувствовали себя свободными и, выходя из дому, оглядывались, не наблюдает ли кто за нами на улице, но слежки не было.
В общении с людьми мы стали еще осторожнее. Виктя долго скитался, ночуя на разных квартирах. На время его приютили братья Рабиновичи. Когда он счел возможным вернуться домой, он продолжал соблюдать большую осторожность, всегда оглядываясь и наблюдая улицу, прежде чем выйти или войти в дом.
Вскоре после снятия конвоя Ида Самойловна вернулась к нам. Время засады имело для меня и Наташи то преимущество, что И. С. не было с нами. Когда она снова появилась, нам с нею стало еще тяжелее. И. С., видимо, было досадно, что обыск прошел без нее: она не была «героиней» дня и не могла говорить, что в этот раз, как и прежде, спасла Викте жизнь.
В первый же вечер по возвращении она начала жаловаться на то, что хотя она и «всем жертвовала» нашей семье, но чувствует себя лишней среди нас. Она никого не упрекает, она и не рассчитывала на благодарность. Но скоро, скоро мы освободимся от нее — она вряд ли переживет весну. Как раз на днях один знакомый врач осмотрел ее и нашел активный процесс туберкулеза. Ей необходимо усиленное питание, но она скорее согласится умереть, чем съесть лишний кусок. И. С. часто говорила жалкие слова в этом роде, особенно когда Викти не было дома. Мама всегда бросалась ее утешать, говорила о своей неизменной дружбе и о том, как Ида ей нужна и как она помогает нам всем жить.
В этот вечер И. С. плакала, лёжа на кровати, отвернувшись к стене, и согласилась встать только после того, как мама повторила ей еще раз, как она ценит ее заслуги, уверяя, что без ее энергии мы бы давно пропали. И. С. еще долго плакала, жалея себя и стараясь вызвать к себе жалость. Она закрывала лицо руками, и слезы катились вдоль ее пальцев.
С тех пор время от времени, возвращаясь домой, И. С. рассказывала, как у нее был обморок на улице: она упала на утоптанный снег, прохожие подобрали и перенесли ее в подворотню. Она слабеет, у нее постоянные головокружения, она теряет сознание. Дело идет к концу — она никому не нужна, и так — лучше. Обмороки ее всегда случались без свидетелей, и никто из нас их не видел.
Иногда И. С. не скрывала сожаления о том, что, будучи членом партии большевиков и приятельницей жены Луначарского, она могла бы занять какой-нибудь высокий пост и быть, например, комиссаром по искусству. К нашему сожалению, ее выбор в начале революции пал именно на семью Виктора Чернова. В то время он шел во главе избирательного списка № 3 партии эсеров для выборов в Учредительное собрание. А став его председателем, он мог быть избранным на пост президента Русской республики.