ением вслух у лампы, и прочитанные в одиночку книги, и неожиданные приходы Даши, — а из-за вечного присутствия И. С. На новом месте что-нибудь изменится — мы больше не будем жить в одной комнате с нею.
Накануне отъезда я чувствовала сожаление о том, что мало видела Москву и недостаточно ее узнала, несмотря на то что пришлось исходить пешком большие расстояния.
Я боялась жизни. По улицам надо было ходить с оглядкой; посещать людей — с опаской. И у меня образовалась привычка втягивать голову в плечи и быстро бежать вперед, не задерживаясь и не фланируя. От мороза я закрывала лицо платком и куталась в недостаточно теплое заграничное пальтишко. Я много страдала из-за этого нарядного пальто, купленного в Лондоне по дороге в Россию: оно было светло-голубого цвета, и знакомые модницы в Саратове и Москве завидовали мне. Оно издали бросалось в глаза и запоминалось: «девочка в голубом пальто», и я охотно бы променяла его на что-нибудь серенькое и незаметное.
Теперь, готовясь к отъезду, я жалела, что мало разглядывала улицы и дома, боялась входить в церкви и останавливаться на площадях.
Мы сложили наши немногие книги и носильные вещи, остатки красок и карандашей, подобрали ремни и веревки, чтобы ими завязать в плед одеяла и подушки. Уложить вещи было нетрудно — наши фибровые чемоданы, купленные за границей, были еще крепкими. (Один из них с темно-красными сургучными печатями ВЧК сохранился у меня до сих пор.)
Но самой большой задачей было выстирать и просушить белье на дорогу. Мама хлопотала по делам, связанным с отъездом, и ходила по учреждениям с Верой Ивановной для оформления бумаг. За стирку принялись мы с Наташей. К этому времени наш запас щепок и дровишек почти кончился, их оставалось всего на несколько дней готовки. А «добывать» новые — уже не было времени. Поэтому нам не на чем было греть воду. По очереди, поставив доску в таз, мы терли белье кусочками суррогатного мыла, а затем полоскали его в холодной воде. Выжав его потуже, мы развешивали белье на веревки, протянутые вдоль и поперек комнаты. И оно медленно просыхало. А в комнате образовалась такая сырость, что после стирки в ледяной воде у нас обеих сделался припадок ревматизма: болели руки, локти и невыносимо ныли плечи.
Накануне отъезда (в середине января 1920 года) мы сговорились, чтобы встретиться с В. М. у братьев Рабиновичей в их квартире на Никитском бульваре: это будет наш прощальный вечер.
Уложив последние вещи, уже в сумерках, мы вчетвером вышли из дому. И. С. с утра была в городе и должна была зайти за нами к Рабиновичам. Взявшись за руки, мы долго шли по темным улицам, затем вдоль Кремлевской стены, как будто обрисованной снежной опушкой. С башенных крыш свисали белые шапки, украшенные длинными сосульками, блестевшими при свете редких фонарей и взошедшей луны. Кремль возвышался во всей своей красоте — я больше никогда его таким не видела. Теперь, когда у подножия стен разведены сады и цветники, мне кажется, что он потерял свое строгое величие.
Мы продвигались медленно в ряд по скользкой мостовой, крепко держась под руки; вокруг все было пустынно — ни езды, ни прохожих. У меня очень болела рука от плеча, но помню, мы шли бодро — у Рабиновичей тепло, мы у них согреемся!
Нам открыл младший брат, Евгений Исаакович, и, впуская, сказал, что В. М. уже ждет нас. В комнате было холодно — чугунную печку еще не успели растопить. Виктя, всегда любивший возиться с огнем, предложил ее разжечь; он сел на пол, засунул бумагу и стал медленно подкладывать щепки. Но как он ни старался, дрова не разгорались — бумага вспыхивала, щепки тлели, но пламя медленно гасло. В. М., низко наклонясь, пытался его раздуть, но ничего не выходило. И только перед самым нашим уходом он догадался выгрести из нее несгоревшие дрова и вчерашнюю золу, совсем забившую дымоход. Огонь затрещал, и загудела железная труба. Но было уже поздно, и нам было пора — завтра поезд! Виктя, всегда ласковый с нами, нежно простился с каждой из нас. Мы расставались всего на несколько дней. И. С. вернулась домой с нами — ей еще надо было сложить вещи.
На другой день после раннего обеда за нами зашла Даша, проводить на вокзал. И. С. осталась дома — у нее были еще какие-то дела, но ведь мы увидимся очень скоро. Утром мы попрощались с Синицыной и сказали ей, что оставляем комнату за собой — в ней еще лежали наши вещи, чемодан И. С. и самовар, принадлежащий друзьям, — все это заберут Даша и И. С. после нашего отъезда. Самого Синицына мы не видели последние дни — он не показывался.
Мы погрузили вещи на салазки и отправились на Казанский вокзал. Было холодно, замерзали лица, но мы шли быстро. Мы тащили салазки вдвоем по очереди и засветло добрались до вокзала. При помощи носильщика нам удалось найти вагон, отходящий в Уфу, и купе, где уже устроилась Вера Ивановна. Никого, кроме нее и нашей семьи, в нем не было. Поезд отходил ночью.
Вера Ивановна была рада, что мы пришли заранее, в назначенное время. Она как будто чего-то опасалась и нервничала. Мы начали устраиваться, поставили три чемодана на верхнюю полку, но еще не успели развернуть скрученные одеяла, как железнодорожный служащий обошел вагон и предупредил, что поезд задерживается из-за снежных заносов и не пойдет раньше суток. Он попросил всех покинуть купе, потому что он должен запереть двери. Наши вещи будут в сохранности.
Вера Ивановна сказала, что пойдет ночевать к друзьям. Мама решила, что Наташе и мне с Дашей лучше всего вернуться в нашу комнату. А она с Адей пойдет на квартиру Василия Викторовича Леоновича, бывшего эсера, которого мы хорошо знали еще по Парижу. Он жил со своей новой женой около Арбата в помещении Профессиональной организации швей — жена Леоновича заведовала там одной из артелей. Мама надеялась у них встретить В. М. Завтра часам к двенадцати мы все сойдемся в поезде.
Я очень устала от сборов и холода, и ужасно ныло плечо под тяжелой одеждой. И вот снова надо было куда-то тащиться по морозу. Даша старалась развеселить нас по дороге к Яузским воротам: теперь уже зима идет к концу, а весной она непременно навестит нас в Башкирии. Мы добрели до нашего дома и постучали в дверь со стороны Синицына. Его жена открыла нам и с растерянным видом проводила нас в нашу переднюю. Она ничего не сказала, но мы увидели наши оставленные вещи брошенными в беспорядочную кучу; самовар валялся в углу, как будто кто-то с силой швырнул его. Даша хотела войти в нашу комнату, но дверь с силой распахнулась, и на пороге появился Синицын. Он был в состоянии крайнего возбуждения и, увидев нас, закричал:
— Опять вы? Довольно! Я больше не впущу вас в этот дом!
Пораженная Даша попыталась ему объяснить, что поезд задержался из-за снежных заносов и мы вернулись переночевать в нашу комнату.
— Она больше не ваша. Довольно! Вы мне всю зиму отравили, и я вас не пущу на порог. Убирайтесь поскорее подобру-поздорову.
Даша строго возразила, что он не имеет никакого права гнать нас из комнаты, которая еще числится за нами.
— Мне плевать на ваше право!
— Вы ответите перед партийным судом чести, — сказала Даша.
Синицын уже совершенно не владел собой.
— Мне нет дела до партийных судов. Слышите, я вас выгоню, имею я на то право или нет! А если вы не уберетесь, я немедленно пойду в домовой комитет и скажу там, что вы за птицы. Я донесу на вас!
Его тяжелое лицо дрожало от бешенства, и он как будто упивался своими грубыми выкриками и властью над нами. Он бросился в свою комнату, выскочил в меховой шапке, наскоро запахивая шубу, и направился к двери. Даша загородила ему дорогу.
— Право! Идите и жалуйтесь кому хотите! — обратился он к ней.
Тут — и это воспоминание до сих пор мучительно для меня — я заплакала и не в силах была остановиться, хотя чувствовала жгучее унижение от этих слез. Даша обняла меня за плечи, взяла Наташу под руку, и мы вышли на двор и на улицу…
Мороз был сильный, и слезы застыли у меня на ресницах. Даша решила, что поведет нас ночевать к своим друзьям Буткевичам, которые жили около Таганки.
Было уже поздно, когда мы поднялись по лестнице их дома и постучали. Нам открыла одна из сестер в накинутом на ночную рубашку пальто — они только что легли спать. Я помню милые и ласковые лица двух сестер; их мать уже спала в соседней комнате. С нас сняли обледеневшую одежду и закутали во что-то теплое, напоили горячим и дали поесть. Мигом нам постелили на полу — одеяла, старые пальто и платки, и мы легли втроем в ряд.
Мы проснулись утром, еще в темноте; обе сестры собирались на службу. Их мать подогрела для нас самовар и заставила закусить перед уходом. Когда мы вышли на улицу, было уже светло, начинался новый хмурый и морозный день. По дороге на вокзал, проходя около толкучки, Даша остановила нас около женщины, продававшей горячее жидкое пюре из картошки с морковью. Она черпала его уполовником из высокого бидона и наливала в белые эмалированные миски. Это пюре показалось нам божественным и подбодрило нас.
В назначенный час, около двенадцати, мы вошли в наше купе. Мама и Адя уже сидели на скамейке, укрыв колени огромной енотовой шубой, вроде дохи, которую В. М. дал нам на дорогу. Вера Ивановна устроилась напротив в углу у окна. На ее месте было постлано одеяло и лежала большая подушка в чистой белой наволочке. Она была в мягких домашних туфлях и уютно куталась в темный плед.
Поезд чуточку подтопили, и после резкого уличного холода в вагоне казалось почти тепло. Поезд отходил только к ночи. Даша села в уголок и, пригревшись, задремала. Мы с Наташей достали из чемодана книги и начали читать при дневном, быстро угасающем свете. По вагону, как и накануне, прошел проводник и громко объявил, что поезд не пойдет в ближайшие сутки, т. к. пути еще не очищены от снега. Впрочем, сегодня все могут остаться в купе. Час отъезда еще не назначен.
Смеркалось. Я сидела в углу, со стороны коридора, и свет вокзального фонаря падал на мою книгу. Я читала «Индиану» Жорж Санд по-французски. Экзотический южный остров, где росла героиня, среди пальм и лиан, перенес меня в другой мир. Все было спокойно. Даже если мы сейчас стоим на месте — все равно, лишь бы снова не брести куда-то по морозу. Вера Ивановна, слышавшая наш рассказ о том, как себя показал Синицын прошлой ночью, сурово сказала: