Докторша едва поверила, когда я сказала, что у нас нет вшей. Во всяком случае, она не подошла ко мне и не смогла издали определить характер сыпи. Однако она успокоила Дивильковскую, сказав, что это не сыпной тиф, и посоветовала мне лежать, пока не пройдет температура.
У меня ничего не болело, а жар только приятно туманил голову, и мне было очень хорошо лежать в мягкой постели. Наташа и Адя не заболели, и, пока я лежала три или четыре дня, они даже побывали на балете в Большом театре.
Когда я совсем поправилась (у меня, я думаю, была какая-то лихорадка на нервной почве), Дивильковская пригласила нас в свои комнаты и познакомила с мужем и дочерью. У меня остался в памяти облик худощавого человека с бородкой и в пенсне. Дочери было года двадцать два. Блондинка, высокого роста, с неяркой внешностью, она была приветлива и разговаривала с нами охотно и просто, несмотря на разницу лет. Она рассказала нам, что кончила в Швейцарии хозяйственную школу, и меня очень удивило, что домашнее хозяйство может быть предметом изучения. Вскоре ей представился случай показать нам, как артистически она умеет гладить: она расставила доску и показала несколько приемов и принципов глаженья. Вообще в ней было много примечательного, кроме того, что она была невестой страшного чекиста Петерса122. На мраморном камине ее комнаты стоял его большой фотографический портрет в фуражке и френче, с надписью крупным почерком в правом углу. Когда она показывала его, я внутренне содрогнулась. Мы знали его репутацию — одного из самых бесчеловечных вождей Чрезвычайной комиссии.
Нелишним будет отметить, что ни Петерса, ни Дивильковского в Большой энциклопедии нет — официально они никогда не существовали, хотя первый был ближайшим сподвижником Дзержинского, а второй редактором «Известий». Впрочем, удивляться не стоит — в энциклопедии нет даже Троцкого, но зато есть «троцкизм». В полном собрании сочинений Ленина (4-е изд.) Дивильковский А. А. (Авдеев) и Петерс упоминаются по одному разу без малейшего указания, кто были эти партийные товарищи. О том, как кончилась их партийная карьера, мне так и не удалось ничего узнать.
Как только я выздоровела, я стала выходить с Наташей и Адей. Я чувствовала какое-то странное отчуждение, когда смотрела на начинавшуюся в городе весну, открытое небо и толпы прохожих в распахнутых шубах.
Дивильковская продолжала заходить к нам. Она сказала, что мы вскоре сможем навещать маму — это еще надо было оформить. Когда она, говоря о том и о сём, в двадцатый раз произнесла слово «чересчурка», я не выдержала и спросила: почему так ласково называют это страшное учреждение? Она ответила, что комиссия борется с реальными врагами революции и неизбежно, что при ее работе происходят некоторые ошибки и преувеличения: «Лес рубят — щепки летят». Мы с Наташей вступили с ней в спор, говоря, что сами методы Чека отнюдь не социалистические с их моральным шантажом, провокацией, обманом и запугиванием. Это недостойные средства борьбы и охраны революции. Мы рассказали ей, как во время поездки летом 1919 года по приволжским деревням мы застряли в городке Хвалынске и сняли комнату у тамошней купчихи. От нее мы узнали, как устрашали купца, арестованного большевиками, заставляя его назвать место, где спрятаны их драгоценности. При допросе в подвале были пущены в ход скелет и череп с освещенными глазницами. Он поседел и, не выдержав воздействия страхом, объяснил, где в саду были зарыты ценные вещи. Его не выпустили, но жену и детей оставили в покое.
Дивильковская передала наш рассказ Верочке Бобровой, которая, возмущенная нашей бестактностью, пожаловалась Е. П. Пешковой. А мы с Наташей были довольны — высказали правду матери невесты Петерса.
Вскоре Екатерина Павловна навестила нас в «Национале». Свойственным ей бесстрастным голосом она рассказала нам об испуге Бобровой, не выражая при этом своего мнения и не высказывая осуждения. Мы встретились снова с ее постоянной суровостью, которая всегда стесняла нас и лишала смелости в общении с нею. Мне казалось, что в этом смущении мы представлялись ей в самом невыгодном свете. И только позже мы узнали, как она любит нас и даже, в какой-то мере, гордится нами.
Е. П. принесла нам два кусочка туалетного мыла — для нас и мамы — и большой круглый сыр вроде голландского, со светлой коркой. В это время она и Михаил Львович Винавер123 были представителями Политического Красного Креста, ставшего во время войны с Польшей и польским Красным Крестом. Красный Крест держался только на личном престиже Екатерины Павловны в глазах Дзержинского, глубоко уважавшего ее. Е. П. сказала нам, что маму уже перевели с нижнего этажа наверх, в особый отдел ВЧК. О свидании с нею мы можем похлопотать лично у Лациса или Романовского, которые, оказывается, жили в «Национале».
На следующий день, узнав у Дивильковской номер телефона Лациса, мы позвонили ему и попросили принять нас. В назначенный час мы поднялись вдвоем с Наташей в его великолепный номер. Он принял нас как старых друзей — приветливо и даже как будто радостно, попросил сесть, а сам по старой привычке развалился в кресле.
За большим массивным письменным столом сидела совсем молодая женщина со стрижеными завитыми волосами. Перед ней были разложены акварельные краски и лежал бог знает какими путями попавший сюда номер иллюстрированного журнала La Vie Parisienne[26], она срисовывала картинки в альбом и раскрашивала их кисточкой.
— Познакомьтесь с моей супругой, — сказал Лацис. — Чем могу вам служить?
Мы попросили его дать нам пропуск на свидание с мамой, и он тут же написал нам на бланке ВЧК разрешение на «личное непосредственное свидание с заключенной Колбасиной» на завтрашний день. Это значило, что мы имели право видеть маму не через окошко и не через решетку.
— Ну а как поживает ваша сестренка? Занятная девчушка. Из нее выйдет толк. Я вот подумываю, не отдать ли ее в нашу колонию, устроенную для детей работников ВЧК. Дочь Чернова — в колонии ВЧК, пикантно получится!
— А как поживает товарищ Денисевич? — спросила я.
— Да признаюсь, нам пришлось немало потрудиться с нею. Было совсем не просто ее уговорить.
Мне вспомнилась жалкая фигура Ии в новом пальто с обезьяньим мехом, стоявшая боком в нашей камере.
На другой день в указанное на пропуске время мы пошли втроем на Лубянку и очутились в той же комендатуре, куда нас привезли на грузовике почти два месяца тому назад вместе с Ховриным и Верой Ивановной. Комендант прочел пропуск и велел конвойному проводить нас на второй этаж. Солдат провел нас по длинным переходам и лестнице в светлый коридор: справа окна выходили во двор, слева были устроены в ряд крохотные комнаты-клетушки из свежего, еще белого дерева, с большими замками, выкрашенными блестящей черной краской, — это были боксы.
Нам навстречу вышла надзирательница и, ознакомившись с пропуском, гремучим ключом отперла одну из дверей. Мама вышла к нам в своей фиолетовой шубе. Я не успела заглянуть в каморку, видела только, что туда не проникал дневной свет. Конвойный и надзирательница немного отошли от нас, но они всё же могли слышать наш разговор. Впрочем, когда между собой говорят очень близкие люди, понимая всё с полуслова, посторонним недоступна их речь.
Мама шепотом сказала нам, что к ней подсадили провокаторшу — старую баронессу, которая днем и ночью не дает покоя, выпытывая адрес В. М. Как Ия, она была «накануне освобождения» и предлагала найти его и передать ему записку. Впоследствии мама рассказала нам, что эту несчастную женщину, аристократку, запутанную в какое-то дело монархистов, повели на расстрел в подвал ВЧК. И там, стоя на окровавленном, еще не вымытом полу, она согласилась — ценой жизни — стать тюремной наседкой. Мучение мамы заключалось в том, что, как только она засыпала крепким сном — она всегда отличалась здоровьем и могла спать даже при отсутствии прогулок, — баронесса наклоняла над ее изголовьем свое худое, измученное лицо и в упор смотрела на нее. Мама вскакивала, а баронесса говорила ей с недобрым смехом;
— Как вы можете здесь спать как ребенок? Я вот ни на минуту не могу заснуть, а вас ничто не берет.
Она начинала уговаривать маму открыться ей и дать ей адрес В. М. В подтверждение своих слов несчастная утверждала, что всегда относилась с симпатией к «социал-революционерам», наивно прибавляя, что она сама не раз ходила «на партию», и спрашивала о месте, где она теперь собирается. В тесной каморке при постоянно горящей электрической лампе некуда было скрыться от глаз, которые вонзались, как буравчики, и преследовали маму. Когда мама ложилась, она видела ее высокую худощавую фигуру и слышала, как она взад и вперед шагала по узкому отведенному им пространству,
Наше приношение — душистое мыло, сыр, чистое полотенце и выстиранное белье — очень обрадовало маму. Мы рассказали ей, в каких чудесных условиях мы оказались. Она попросила нас, когда мы придем еще раз, принести ей чего-нибудь сырого: кислой капусты, клюквы или луку; у нее болели десны — признак начинающейся цинги. Следующее свидание нам было обещано через неделю.
Надзирательница подошла и сказала, что время прошло, и мы попрощались. Когда мы шли обратно, нам показалось, что за нами кто-то идет, и, обернувшись, мы увидели двух молодых солдат, которые как будто следовали за нами на некотором расстоянии. Они исчезли, не дойдя до гостиницы. В этот раз мы не придали этому большого значения.
Погода стояла хорошая. Утром светило солнце и снег таял, а к вечеру подмерзало. Наши силы постепенно восстанавливались, и мы стали больше гулять. На ближайшем Охотном рынке нам удалось купить для мамы клюквы — к счастью, она недорого стоила. С этим выходом у меня связано одно воспоминание, казалось бы пустяк, но он до сих пор огорчает меня. Во время прогулки, проходя мимо писчебумажного магазина, Адя увидела в окне маленькую игрушку — зайчика, стоящего на задних лапах, выпиленного из фанеры и покрашенного в белый цвет.