кончательно, она посоветовалась с кем-то из «руководящих» и подтвердила нам их категорический отказ. С нашей стороны было наивно надеяться, что нам позволят встречаться с молодежью в одной из самых видных школ в Москве.
Вероятно, именно тогда, тяготясь возложенной на нее ответственностью, Дивильковская поговорила с Пешковой и попросила ее взять нас на свое попечение. Е. П. добилась этого, думая, вероятно, что жизнь в ее доме будет нормальнее для нас, чем жизнь в «Национале», и так кончилась наша привольная жизнь в гостинице с ее комфортом и небывалой, почти беззастенчивой свободой.
Часть XIIУ Пешковой
Мы вскоре переехали в квартиру Пешковой на Машковом переулке, ставшем улицей Чкалова, в дом № 1[28], где теперь прибита мемориальная доска, указывающая, что в этом доме останавливался Максим Горький. С Екатериной Павловной постоянно жил их сын Максим, или Макс, и ее мать, которую все называли Бабушкой.
Макс занимался во «Всевобуче» («Всеобщее военное обучение»), но больше всего его увлекал спорт, особенно его новая, подаренная отцом мотоциклетка. В то время он не проявлял никаких интеллектуальных интересов, и это, видимо, огорчало и даже уязвляло Е. П. Макс встретил нас весело и добродушно и по старой привычке шутил с нами по-французски, по-итальянски и по-немецки. Мы его мало видели. Он отсутствовал днем и проводил вечера со своими друзьями из театрального мира.
Бабушка отнеслась к нам сначала недружелюбно. Е. П. объяснила нам позже, что ее мать была дочерью генерала и выросла в богатой семье. Когда она была еще молодой, они потеряли состояние и сразу обеднели. С тех пор у Бабушки остался болезненный страх бедности, и она стала маниакально скупой.
Еще членом семьи считался Михаил Константинович Николаев127128, друг и неофициальный муж Е. П. Брак этот оставался негласным, как бы «морганатическим». Михаил Константинович жил в том же доме на одном из верхних этажей. Днем он работал в «Международной книге», но обедал и проводил вечера у Пешковых.
Е. П. жила тогда очень бедно, как большинство москвичей. Она с помощью Михаила Львовича Винавера весь день была занята делами Политического Красного Креста. Они посещали тюрьмы и сами носили арестованным передачи из немногих продуктов, которые удавалось достать Красному Кресту. Это был большой самоотверженный труд: тюрем было много в Москве — на Лубянке, в Бутырках, Новинская женская тюрьма, Таганская мужская. Сообщения не было, и они отправлялись вдвоем с салазками, нагруженные передачами. Центр Красного Креста помещался на Кузнецком мосту, и они должны были проходить пешком большие расстояния. Е. П. возвращалась домой к вечеру, замученная тяжелым днем работы. В квартире было холодно — топлива хватало только на печку в столовой и на небольшую кухонную печурку.
Нас поместили в маленькой нежилой комнате. Для меня и Наташи поставили две железные кровати, а для Ади постелили на двух сундучках. Е. П. достала простыни из шкафа в нетопленой комнате, и вечером, когда мы легли спать, оказалось, что они совсем влажные. Я и Наташа продрожали всю ночь — простыни так и не могли высохнуть. Ночью Адя проснулась с громким плачем: у нее ужасно ломило руки и ноги. Испуганная Е. П. перевела ее к себе в комнату на диванчик, и Адя спала на нем долгое время.
В большой столовой-гостиной, рядом со спальней Е. П., зеркальные окна выступали полукругом, образовывая как бы внутреннюю веранду, где стояли зеленые растения в горшках и кадках и среди них, на консоли, круглый аквариум с золотыми рыбками. На письменном столе справа были расставлены в рамках фотографии Горького и Максима, снятого в детстве, в отрочестве и взрослым. Слева от окна помещался большой черный рояль, справа — диван, а ближе к двери — массивный обеденный стол и такой же буфет. В этой комнате обедали, пили чай и принимали гостей. Здесь по вечерам затапливали печку.
Было естественно, ввиду большой работы Е. П., что, оказавшись в ее доме, мы с Наташей взяли на себя значительную часть хозяйства. Бабушка не много занималась домом; она часто сидела одна в своей большой темноватой комнате, патологически заваленной всяким хламом вперемешку с ценными вещами и сувенирами. Однажды я извлекла из-под кучи неопределенных предметов на столе книжку Ходасевича «Путем зерна» с надписью автора: «Моему дорогому учителю, глубоко уважаемому мной Алексею Максимовичу». Бабушка хранила все: стеклянные банки, рваную оберточную бумагу, отмытые жестянки от консервов, старую одежду, веревочки. Однако бывало нелегко выпросить у нее тряпку для вытирания пыли, а метлой, по ее словам, надо было пользоваться осторожно и никогда не прижимать ее к полу, чтобы не снашивался волос.
Максим со свойственным ему юмором любил пародии на правительственные лозунги, которые красовались на улицах, заборах и учреждениях: «Царству пролетариев не будет конца», «Воду зря не выпускай, краны крепче закрывай», «Граждане, хищнически расходующие воду, будут призываться к строгой ответственности», «Чтоб избежать холеры муки, мой чаще хорошенько руки», «Рукопожатия отменяются», «Дети — цветы жизни», «Все на единый трудовой фронт по борьбе со вшами». Он вывесил плакат с надписью: «Все на единый трудовой фронт по борьбе со стеклом и железом в Бабушкиной комнате!»
Е. П. была неласкова со своей матерью и, усталая, часто на нее сердилась и раздражалась; другие домочадцы или просто с нею не разговаривали, или обращались грубовато и свысока. Поэтому всегда угрюмая Бабушка вскоре оценила нашу вежливость в обращении с нею. Кроме того, мы освободили ее от самой трудной хозяйственной работы, и она стала хорошо относиться к нам трем.
Главная моя и Наташина задача состояла в том, чтобы к приходу Е. П., часам к пяти или шести, сварить обед на маленькой буржуйке в кухне. К сожалению, эта печка была похуже нашей у Яузских ворот — ведь наша была «настоящий Бромлей». Сырые дровишки приходилось колоть на мелкие щепки, и нам стоило больших усилий поддерживать огонь. Обед большей частью состоял из одного супа. Поставив высокую эмалированную кастрюлю с холодной водой на печку, мы чистили овощи — морковь, свеклу, капусту и картошку и, дав им покипеть, всыпали пшенную крупу. Иногда закипевшая было вода больше не кипела, и мы подолгу старались оживить пламя.
Я помню, как однажды в кухне у меня проходили часы за часами, а суп, как проклятый, не варился, вода не могла достигнуть точки кипения, как я ни старалась подкладывать щепки и дуть на огонь. Было уже около пяти часов, когда я, в панике, попробовала его: суп был готов! Овощи стали мягкими, и крупа аппетитно разварилась. Какую радость я испытала от этого чуда! Через минуту пришла Е. П., и я смогла подать на стол горячую кастрюлю.
Хуже всего было то, что Е. П. как будто не замечала наших усилий и труда. Войдет молча — и никогда ни слова поощрения или удовольствия от сделанного нами. Она была неизменно сурова и только иногда улыбалась Аде и говорила ей два-три ласковых слова.
В спальне Е. П. над кроватью висел портрет прелестной маленькой девочки, похожей на Максима. Бабушка объяснила мне в отсутствие Е. П., что это Катя, старшая дочь Е. П. и Алексея Максимовича, умершая от менингита пяти лет. Я тогда подумала, что, если бы она осталась жить, все было бы по-другому. Любовь Е. П. к Максиму была бы менее исключительной, и, может быть, она была бы мягче. Суровости Е. П. боялись не только мы, девочки, но и многие женщины, работавшие с нею в Красном Кресте и заключенные в тюрьмах. В общении с мужчинами Е. П. была менее взыскательной, и в ней пробуждалась женская обаятельность. Мама рассказывала нам потом из своего тюремного опыта, что женщины охотнее обращались с просьбами к Винаверу, простому, горячему и добрейшему человеку.
Однажды Максим вернулся раньше обычного и застал нас всех в столовой.
— Знаешь, мать, — сказал он Е. П., — глядя на Наташу и Олю, у меня глаза отдыхают после всех моих приятелей!
Е. П. улыбнулась — это был редкий случай, когда она проявила свое благосклонное отношение к нам.
Мы продолжали посещать маму в тюрьме, заранее позвонив по телефону Лацису или Романовскому и заручившись их обещанием дать нам пропуск на свидание. И что за мучение был этот телефон: иногда, с трубкой в руках, приходилось простаивать целый час в передней, прежде чем ответит телефонистка. Случалось, что Е. П. просила меня или Наташу вызвать для нее ВЧК по делам Красного Креста, и мы были рады, когда после долгого ожидания могли передать ей трубку телефона, соединенного со следователем.
Мама продолжала сидеть в том же боксе одна. У нее всё еще болели десны, но витамины (впрочем, это слово тогда еще не было в ходу), которые мы регулярно ей приносили, задержали процесс цинги, и ей удалось сохранить зубы. Нас по-прежнему всюду провожали молодые парни, и кто-то из наших общих знакомых сказал Е. П., что видел на улице девочек Черновых с двумя поклонниками; поэтому мы не старались встречаться с прежними друзьями.
Недели через две после того, как мы переехали к Е. П., Ида Самойловна неожиданно пришла к нам. Е. П. была уже дома, и мы сидели с нею в столовой. Открыв И. С., она впустила ее в свою спальню, и мы вышли к ней. И. С. казалась нервной и натянутой. Она не задала нам никаких вопросов, не спросила о маме. Вместо того чтобы похвалить нас за достойное поведение в тюрьме и среди чужих людей, она начала упрекать нас своим неприятным голосом. Как могли мы пользоваться большевистскими привилегиями, живя в «Национале»? До нее дошел слух, что мы даже бывали в Большом театре. Неужели нам не стыдно? Ведь этим мы не только компрометируем себя и В. М., но и содействуем пропаганде большевиков.
Однако цель ее визита была не только в том, чтобы поставить это нам на вид. И. С. сказала, что она с В. М. собирается нелегально уехать в Эстонию, и потребовала, чтобы мы ей отдали мамины драгоценности. У мамы сохранились от бабушки ее фамильные украшения: старинная брошка с сапфиром, окруженная алмазами в серебре, бриллиантовое кольцо, оправленный в золото изумруд и несколько нитей мелкого жемчуга. Во время засады у Яузских ворот мы с Наташей зашили эти драгоценности в Адины плюшевые игрушки: в белку, медведя и самодельного бобрика. Эти игрушки были уложены в наш чемодан перед отъездом в Башкирию, и мы вынесли их из тюрьмы. И с тех пор, не расшивая, берегли белку, медведя и бобра на квартире Е. П. На требование И. С. мы ответили отказом, утверждая, что это мамины вещи, а не наши, и мы держим их для нее в сохранном месте и никому не отдадим, пока мама в тюрьме. Ида Самойловна заговорила густым басом, как всегда, когда сердилась.