.
Верно ли называть Чернова лидером правых эсеров? Термин «правые эсеры» применительно ко всей ПСР — это вообще недоразумение, ярлык, который был придуман и запущен чекистами и большевистским агитпропом. Все это легко прослеживается по документам — никто из эсеров так себя при заполнении чекистских анкет на допросах не называл. Существовала четкая градация на левых эсеров и просто социалистов-революционеров. Иногда в ходу мог быть неофициальный термин «черновцы» или, наоборот, более официальный — «эсеры центра». Совершенно справедливо пишет в предисловии к мемуарам В. М. Чернова «Перед бурей», переизданным в Москве в 1993-м, С. Сергеев (псевдоним внука мемуариста С. В. Сосинского): «В советской литературе Чернову привесили еще один неоправданный ярлык „правого эсера“ (впрочем, все эсеры, не примкнувшие к „левым эсерам“, были для большевиков „правыми эсерами“). Мы считаем, что Чернов принадлежал к левому центру своей партии, о чем свидетельствуют и его теоретические работы, и роль в самой партии»[34].
Конечно, как и в любой партии, в ПСР были свои крылья: более умеренные, те, кто правее, и те, кто левее. Когда-то в соответствии с партийной программой, которая делилась на программу-минимум и программу-максимум, в 1906 году после I съезда ПСР образовалось течение эсеров-максималистов, которые затем откололись от материнской партии, образовав собственную организацию — Союз социалистов-революционеров максималистов. К максималистам принадлежала, например, дружившая с семьей Черновых Наташа Климова, которая, впрочем, в эмиграции вернулась в лоно партии после побега из тюрьмы.
Новое, после откола максималистов, размежевание началось в годы Первой мировой войны, когда образовались два течения: оборонческое и интернационалистское. Тогда к эсерам-интернационалистам, тем, кто выступал с осуждением войны как империалистической и требовал от воюющих сторон немедленного заключения мира «без аннексий и контрибуций», принадлежали и Чернов, и его соратник тех лет Борис Камков, которого он охарактеризовал так: «…один из моих учеников, известный мне своей страстностью и отсутствием чувства меры». Чернов, Камков и старик Натансон вместе с Лениным, Зиновьевым, Мартовым, Аксельродом и европейскими социалистами собирались под видом туристов в швейцарских горных местечках Циммервальд и Киенталь для того, чтобы выработать антивоенный манифест.
Советская историография ошибочно относила к интернационалистам одних только левых эсеров, ибо в годы войны к «циммервальдистам» на самом деле относились многие ортодоксальные эсеры, вплоть до депутата Государственной думы Керенского и ссыльнопоселенца Абрама Гоца. «Вася Сухомлин — заядлый интернационалист», — сетовал в письме к «бабушке революции» Брешко-Брешковской один из наиболее «правых» эсеров, старый народник Егор Лазарев. Ситуация поменялась лишь после Февральской революции, когда появилась новая парадигма т. н. революционного оборончества. Но Чернова с этой позицией, присущей Керенскому и Гоцу, по-прежнему не соотносили. Наоборот, в ходу был термин «полуленинцы» — как буржуазная и оборонческая печать называла Чернова и лидера меньшевиков-интернационалистов Мартова.
«В это время, — приходит к заключению историк Александр Шубин в работе „Социализм. `Золотой век` теории“, — идеи левых и центристов в ПСР были вполне совместимы, то есть партия была предельно близка к правому крылу большевиков и левому крылу меньшевиков. <…> Отсюда оставался только один шаг до „однородного социалистического“ или „однородного демократического“ правительства, где будут доминировать левые социалисты»[35].
Далее историк пытался рассуждать, почему этого не произошло. Для обоснования своих выводов Шубин выдвинул несколько тезисов, но на первое место поставил «фактор личных связей эсеровских лидеров». По его мнению, «прошлое в большей степени связывало Чернова с правым крылом ПСР, ориентировавшимся на Керенского, чем с левым, искавшим компромисса с грубыми и агрессивными большевиками». Данный тезис Шубина все же требует корректировки. В гораздо большей степени недавнее прошлое связывало Чернова с Натансоном и Камковым, личной дружбой и взаимодействием с такими соратниками, как Н. И. Ракитников и Н. С. Русанов, — левоцентристами и интернационалистами. Другое рассуждение Шубина о том, что «такие же соображения довлели и над правыми большевиками — они не могли пойти на раскол с Лениным ради того, чтобы договориться с Черновым и Мартовым», можно принять безоговорочно.
Задержимся еще ненадолго на фигуре Бориса Камкова, которого О. В. Чернова-Андреева называет «большим другом нашей семьи» и который, как выясняется, даже своего сына назвал Вадимом в память об умершем ребенке Колбасиной-Черновой. Характер личных взаимоотношений будущего лидера левых эсеров и главного их спикера на всероссийских съездах Советов и разных партийных конференциях и съездах и его «учителя» до сих пор не был прояснен в исторической литературе. Окончательный разрыв между Черновым и Камковым произошел 5 января 1918 года в связи с роспуском Учредительного собрания и пролитой на улицах Петрограда и Москвы крови его сторонников. Шальные пули могли тогда угодить и в Ольгу Елисеевну Колбасину-Чернову, шедшую в рядах мирных манифестантов, как настигли они эсерку Елену Горбачевскую и эсера-крестьянина в солдатской шинели Логинова, несшего красное знамя, или как брата Евгении Ратнер Александра, застреленного на такой же манифестации в Москве. Тогда Чернов очень резко заявил о своей позиции в «Открытом письме бывшему товарищу М. Спиридоновой» в газете «Дело народа». Камков, напротив, продолжал заседать в Смольном в качестве заместителя председателя ВЦИК Свердлова, а затем в очищенном от эсеров Таврическом дворце на III всероссийском съезде Советов. И после всего этого происходит трогательная встреча находившегося подобно Чернову на нелегальном положении Камкова и его жены с Черновыми в 1919 году, так эмоциально описанная Ольгой Викторовной.
Как тут, к слову, не вспомнить строчки Пастернака из «Спекторского»:
То были дни как раз таких коллизий.
Один был учредиловец, другой
Красногвардеец первых тех дивизий,
Что бились под Сарептой и Уфой…
Хотя Камков лично с оружием в руках не бился, но отправлял на фронт для борьбы с Комучем своих соратников по партии левых эсеров. На самом деле это один из наиболее важных моментов «Холодной весны» — о том, как человеческие отношения были выше политических бурь и страстей.
Что обычно знает и помнит наш современник о партии социалистов-революционеров? Одни ответят, что эсеры мало чем отличались по кровожадности от большевиков. Что это была партия бомбистов, убивавших царских сановников, генералов и министров, стоявшая за убийством московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича и готовившая покушение на самого государя Николая II. Другие вспомнят об эсерах как о партии, пославшей Каплан стрелять в Ленина и создавшей антисоветское правительство в Самаре, опираясь на штыки белочехов. И то и другое будет правдой, но далеко не всей и не полной правдой.
Ведь существует и другое восприятие эсеров: у Леонида Андреева в «Рассказе о семи повешенных»; у Альбера Камю в «Праведниках», где таковыми предстают и великая княгиня преподобномученица Елизавета Федоровна, погибшая в шахте под Алапаевском, и убийца ее мужа член Боевой организации ПСР Иван Каляев, повешенный в Шлиссельбургской крепости; у Варлама Шаламова в «Четвертой Вологде» и «Золотой медали». Убежденной и деятельной эсеркой была и преподобномученица Мария Парижская, в миру Елизавета Скобцова, которая закончила земной путь в газовой камере женского лагеря Равенсбрюк неподалеку от Берлина и которой Мемориальным комплексом истории Холокоста «Яд Вашем» было присвоено звание «Праведницы мира».
Возможно, кто-то, прочтя воспоминания Ольги Черновой-Андреевой, посмотрит на эсеров схожим образом и задумается над словами Шаламова: «Для меня история партии эсеров всегда была полна особого интереса. В этой партии были, бесспорно, собраны — десятилетиями собирались — лучшие люди России по своим человеческим качествам: самые смелые, самые самоотверженные — лучший человеческий материал»[36].
Среди героев «Холодной весны» есть, например, Юлия Зубелевич по прозвищу Даша Кронштадтская, во всех отношениях подходящая под характеристику Шаламова. По воспоминаниям Черновой-Андреевой: «Даша была человеком необыкновенно одаренным духовно — она была из тех, кто всю жизнь ищет правды; Даша нашла ее в служении людям. У нее, отошедшей от всякой религии (в юности она была католичкой), сохранилась мистическая вера в русский народ. И будь она на поколение старше, она была бы с теми, кто „уходил в народ“. Чуждая малейшего эгоизма, тщеславия и самолюбия, она была настолько скромной, что искренне считала себя самым заурядным человеком. Чуткая и совестливая, она постоянно упрекала себя в чем-то, и, при столкновении с людьми, старалась стать на их точку зрения.
<…> Своими медицинскими знаниями она пользовалась, ухаживая за больными, — и это было ее настоящим призванием».
Несчастная соратница Зубелевич девятнадцатилетняя Настя Мамаева, упомянутая мемуаристкой мельком, была из той же породы людей. Родившаяся в Ярославле в купеческой семье, проникнутой монархическими настроениями, она получила самое строгое религиозное воспитание. Как пишет автор ряда биографий эсеров Григорий Кан: «Это сформировало ее духовный облик, определило манеру поведения и закалило волю. Она всегда была серьезной, сдержанной, основательной, дисциплинированной и преисполненной чувства долга. Высокого роста, худощавая, хрупкая, физически слабая, склонная к чахотке, она поражала своим энтузиазмом, неутомимостью и самоотверженностью. Могла работать для революции по тринадцать часов в сутки, обходясь почти что без еды и питья. Слово „нельзя“ для нее не существовало, а было только понятие — „нужно“.