При этом в Мамаевой совсем не было нетерпимости и холодного фанатизма. Она вызывала общие симпатии, и трудно было не поддаться ее обаянию»[37].
По свидетельству же Даши Кронштадтской, сама внешность Мамаевой располагала к ней: «По-детски розовеющие щеки с пушком, мягко доверчивое, открытое лицо с трогательно-невинным отливом какой-то вдумчивой грусти, такое глубоко правдивое, чистое, просветленное».
К таким же исключительным натурам принадлежали набожная католичка Мария Беневская и прошедшая в юности через религиозные искания Ирина Каховская. О дочери генерал-лейтенанта, губернатора Амурской области Беневской Борис Савинков в «Воспоминаниях террориста» писал: «Румяная, высокая, со светлыми волосами и смеющимися голубыми глазами, она поражала своей жизнерадостностью и весельем. Но за этой беззаботной внешностью скрывалась сосредоточенная и глубоко совестливая натура. Именно ее, более чем кого-либо из нас, тревожил вопрос о моральном оправдании террора. Верующая христианка, не расстававшаяся с Евангелием, она каким-то неведомым и сложным путем пришла к утверждению насилия и к необходимости логичного участия в терроре»[38].
Покалечив себя при взрыве патрона гремучей ртути во время сборки бомб, с оторванной кистью левой руки, поврежденной правой рукой и изуродованным осколками лицом, Беневская проявила редкое самообладание, вменила своему товарищу спасти остатки динамитной мастерской и последней покинула конспиративную квартиру. Позже она родит двоих сыновей и придет к толстовским идеям.
Проведшая больше половины жизни в неволе, около сорока лет на царской каторге и в ГУЛАГе Ирина Каховская, близкая соратница друга семьи Черновых Бориса Камкова, поражала современников еще в юности: «Не производит ли она на вас впечатления святой? — спрашивала эсера-максималиста Нестроева знакомая меньшевичка. — Какая вера! Какая преданность! Знаете, у нее очень часто нет денег на поездки за Шлиссельбургскую заставу к рабочим, и она идет чуть ли не десять верст пешком с петербургской стороны. Только первые христиане так веровали да, пожалуй, первые русские социалисты. Теперь что-то мало таких, которые бы пешком ходили. Посмотрите ее лицо: бледное, спокойное, дышит глубокой верой в торжество социализма…
За ее простоту, за ее искренность, за ее глубокую веру в торжество рабочей революции, которая передавалась ее слушателям, к ней относились с глубоким уважением и ценили ее, как лучшего друга…
Она совершенно не интересовалась тем, следят ли за ней или нет: она делала свое дело со знанием, что выполняет нравственно-обязательное для себя…»[39]
Впоследствии Каховская вынесла жестокие пытки в киевской тюрьме после удачной террористической атаки на генерал-фельдмаршала Эйхгорна, войска которого заняли Украину после подписания Брестского мира, и четыре месяца провела в каждодневном ожидании смертной казни (подобно бывшей когда-то ее сокамерницей в Новинской тюрьме в Москве дочери члена Государственного совета Наташе Климовой). Каховская могла бы оказаться среди беглянок, которые потом жили на вилле Черновых в Италии, но волею судьбы ей было уготовлено уйти на этап раньше и оказаться на каторге вместе с Марией Спиридоновой, Фанни Каплан, Марией Беневской и другими террористками.
Со знанием дела написал Михаил Осоргин в «Свидетеле истории», романе, где главную героиню зовут Наташа Калымова: «В дни России, отодвинутые в историю великой войной и величайшей революцией, никто не спрашивал, почему простая и здоровая русская девушка, воспитанная не хуже других и не менее отзывчивая на доброе, бросала родной дом и ученье и уходила в ряды тех, кого одни называли преступниками, другие — святыми. Это было так же просто и естественно и так же мало, как подать копейку нищему или броситься в воду спасать утопающего. Даже не было подвигом: только проявлением душевной чуткости и сознания невозможности поступать иначе…»
Не могу не процитировать и «Золотую медаль» Шаламова: «Вначале были взрывы. Но еще до взрывов, до Аптекарского острова, где взлетела на воздух дача Столыпина, была рязанская женская гимназия, золотая медаль. За отличные успехи и поведение»[40].
Но та Наташа Климова, которую знала мемуаристка, была уже совсем другой. «Штиль, которому Наталья Сергеевна отдалась столь же страстно, столь же самоотверженно, как и самой буре… Материнство — первый ребенок, второй ребенок, третий ребенок — было столь же жертвенным, столь же полным, как и вся ее жизнь динамитчицы и террористки.
Вместо динамитных бомб приходится таскать пеленки, горы детских пеленок, стирать, гладить, мыть…»
Что касаемо знаменитого климовского «Письма перед казнью», то философ Семен Франк увидел в нем ни больше ни меньше явление нового религиозного сознания.
О Екатерине Павловне Пешковой, давней знакомой семьи Черновых со времени эмиграции в Италии, пришедшей им на помощь в очень трудную минуту, следует сказать особо. Еще совсем недавно можно было утверждать, что она по-прежнему остается в тени Горького и лишь иногда ее силуэт проступает из какого-то тумана. Только однажды туман слегка рассеялся, и Екатерина Павловна предстала кинозрителю в кадрах короткометражного фильма о Ленине и Горьком «Аппассионата» режиссера Юрия Вышинского по сценарию Михаила Анчарова. Фильм вышел в прокат в 1963 году, еще при жизни Пешковой, а сыграла ее младшая внучка — Дарья Максимовна Пешкова.
Как писал в «Непридуманном» правозащитник Лев Разгон, ее политкраснокрестная работа было явление «странное и чужеродное всей нашей системе до такой степени, что после войны <…> почтенные майоры и подполковники отказывались верить рассказам <…> о том, что совершенно легально почти два десятка лет существовал этот странный, кажущийся нам теперь совершенно немыслимым Политический Красный Крест.
Не только я, но и эти профессиональные охранители ничего про него не знали. И для них это было нечто нереальное, мифическое!»[41]
Одна из подопечных Пешковой, возлюбленная адмирала Колчака Анна Тимирёва-Книпер, вспоминала: «Всегда, встречаясь с ней, я не переставала изумляться: как, прожив такую долгую, сложную жизнь, сталкиваясь со столькими людьми, всякими, — как она сумела до глубокой старости сохранить абсолютную чистоту души и воображения, такую веру в человека и сердце, полное любви. И полное отсутствие сентиментальности и ханжества»[42].
К счастью, стараниями, прежде и больше всего, Лии Должанской из Научно-просветительского и информационного «Мемориала» — из той части «Мемориала»[43], которую пока что миновала участь иноагента и ликвидация, вышла подробная биография Пешковой и несколько сборников документов, извлеченных из архивов Политического Красного Креста и организации-преемницы, которая официально так и называлась: «Е. П. Пешкова. Помощь политическим заключенным», но которую по старой памяти продолжали называть Политическим Красным Крестом.
В мемуарах О. В. Черновой-Андреевой сообщается о принадлежности Екатерины Павловны к эсерам. Нужно уточнить, что Пешкова была членом партии с 1904-го (год расставания с Горьким), а с 1909-го входила в состав Заграничной делегации ЦК — орган, заменявший собой Центральный комитет. В 1917 году она была избрана в состав Московского комитета ПСР и, хотя и не вела активной партийной работы, связи с эсерами не теряла. Вот и поводом к ликвидации Московского комитета Политического Красного Креста стало происшествие 3 августа 1922-го, когда за несколько дней до вынесения приговора по громкому процессу эсеров в помещении его приемной на Кузнецком мосту сотрудники ГПУ произвели обыск, обнаружив и изъяв архив члена ЦК ПСР М. А. Веденяпина, одного из основных подсудимых. Екатерина Павловна и М. Л. Винавер во время обыска отсутствовали, а другие сотрудники Политического Красного Креста сколько-нибудь вразумительных объяснений дать не смогли.
Михаил Веденяпин — это тот самый эсер, живший на даче под Звенигородом одновременно с мемуаристкой. Внук декабриста, бывший политкаторжанин, он был во всех отношениях примечательной личностью. «Мы называли его партийной совестью, — свидетельствовал известный эсеровский ренегат и перебежчик к большевикам Г. И. Семенов. — Он пользовался большой любовью. Он — очень честный и искренний человек. У него не было никакого политиканства — он то, что думал, то и говорил. Низовые работники очень его любили… Это был один из очень интересных членов ЦК. Затем у него наружность была очень интересная — тип народника, немного, пожалуй, напоминал он Христа»[44].
Осенью 1918 года, в дни, когда фронт, открытый эсерами и чехо-словаками на Волге, трещал по швам, Веденяпин, до этого комучевский «министр» иностранных дел, стал командиром партийного батальона имени Учредительного собрания, пытаясь ценой больших усилий сдерживать наступление Красной армии. Пройдет всего пара лет, и вместе с самим Дзержинским он станет одним из учредителей Общества бывших политкаторжан. Старые большевики питали к нему не меньшее уважение, чем эсеры, что, однако, не помешало посадить его на скамью подсудимых.
Вернемся к изъятию его архива в офисе у Пешковой. Следствием этого стала докладная записка зам. начальника Секретного отдела ГПУ А. А. Андреевой, фрагменты которой стоит процитировать.
На этом, недавно лишь обнаруженном в архиве документе необходимо остановиться ввиду той исключительно важной роли, которую сыграли руководители Политического Красного Креста в судьбе О. Е. Колбасиной-Черновой и ее дочерей. Как и почему вообще стало возможным их освобождение и последующий выезд за границу, казенным чекистским языком поясняет видный представитель этого ведомства. Но этого спасительного исхода могло бы и не быть, приди чекисты с обыском раньше.