«Бесспорно, что против эсеров был направлен главный удар самодержавия, и именно их боялся царизм больше всего, — пишет Шаламов в автобиографическом антиромане „Вишера“. — Свержение самодержавия 12 марта 1917 года было днем окончания вековой борьбы русского общества с царизмом, с царем. Эта борьба потребовала огромных сил от всех партий, от всех слоев общества, но прежде всего и больше всего — от социалистов-революционеров»[49]. «Февральская революция была народной революцией, стихийной революцией в самом широком, в самом глубоком смысле этого слова»[50]. Это слова из записных книжек Варлама Шаламова. «Февральская революция была точкой приложения абсолютно всех общественных сил, от трибуны Государственной думы до террористического подполья и до анархистских кружков, — раскрывает наш самый трагический писатель, по моему мнению, их смысл в „Четвертой Вологде“. — И, конечно, в первых рядах жертв, борцов шла русская интеллигенция. В этой борьбе было всякому место: профессору и священнику, кузнецу и паровозному машинисту, крестьянину и аристократу, либеральному министру и колоднику-арестанту. Каждый старался вложить все свои силы. Это было моральным кодексом времени — встречать репрессии царского правительства с мужеством. Эти репрессии более всего касались партии эсеров, которая неожиданно стала партией миллионов. Тут нет никакого чуда — эсеров в 1917 году было более миллиона. Февральская революция в значительной степени была сделана руками эсеров, и они получили большинство мандатов в Учредительное собрание»[51].
В очерке «Бутырская тюрьма» он добавляет: «Но история пошла по другому пути, и все жертвы — многочисленные, тяжелые, кровавые жертвы наследников „Народной воли“ оказались напрасными. Вот рухнул царизм, который эсеры подтачивали, с которым боролись героически, а места в жизни эсерам не нашлось. Эта глубочайшая трагедия нашего русского времени заслуживает уважения, внимания»[52]. И наконец, в «Золотой медали» пытается объяснить, почему это произошло: «Лучшие люди русской революции принесли величайшие жертвы, погибли молодыми, безымянными, расшатавши трон — принесли такие жертвы, что в момент революции у этой партии не осталось сил, не осталось людей, чтобы повести Россию за собой»[53].
В своем последнем слове на показательном процессе эсеров 1922 года, где обязательно оказался бы и Виктор Чернов, если бы угодил в руки чекистов, А. Р. Гоц сказал: «С прокурорских скамей все возражения против нас заканчиваются одним торжествующим припевом, одним ликующим рефреном: „А победители мы!“ <…> И ему мы можем противопоставить только сознание своей морально-политической правоты того дела, которому мы служим, которому мы отдали все свои силы, за которое боролись всю свою жизнь.
Да, — увы! — мы не заключили договора с победой, и в расплату за это нам остается заключить договор со смертью»[54].
Ольга Викторовна приводит выпадающий из хронологической канвы разговор с Пешковой: «Когда в 1957 году, после тридцатипятилетней жизни за границей, я посетила Екатерину Павловну на ее квартире на Машковом переулке, она сказала мне, что все эсеры погибли. Все».
(Эта встреча происходила все в той же квартире, где Ленин слушал «Аппассионату» в исполнении Исая Добровейна, где у нее по приезде в Москву в 1917-м останавливались каторжанки Мария Спиридонова и Ирина Каховская и где сейчас находится Театр Олега Табакова.)
Вот и автор «Колымских рассказов», подводя итоги своим наблюдениям, пишет: «Несмотря на огромнейшие жертвы, история пошла по другому пути, и это было трагедией политической партии. За трагедией партии пошла трагедия людей. Ни в чем не повинных стариков, поседевших на царской каторге, хватали снова, сажали в тюрьму, допрашивали, клеили провокационные „дела“, только что не пытали…»[55]
Так оно и было, хотя историкам должно уточнить летописца. Пытали, конечно же. Например, Марию Спиридонову, Ирину Каховскую и их однодельников в 1937 году в Уфе. По шесть суток кряду продолжались конвейерные ночные допросы, пытки лишением сна. Во время закрытого судебного заседания Военной коллегии Верховного суда в июне 1939-го Абрам Гоц отрекся от всех показаний, сделанных в ходе предварительного следствия, сказав, что «он виновным себя признавал только потому, что на допросах к нему применяли меры физического воздействия и что его допрашивали день и ночь, в результате чего он был доведен до невменяемого состояния»[56]. Существуют свидетельства избиений допрашиваемых старых эсеров.
Пытали и раньше, на Лубянке в 1920-е годы. «Холодными» камерами, которые не отапливались зимой, и «пробковыми», откуда выкачивали воздух. Случались и массовые избиения заключенных социалистов и анархистов, как это было, например в Бутырской тюрьме в апреле 1921-го, свидетелем чего явно была О. Е. Колбасина-Чернова перед отправкой в Ярославль, но, видимо, щадя дочерей, она не рассказала им мрачных подробностей произошедшего. Режим содержания во Внутренней тюрьме на Лубянке и в той же Бутырке временами смягчался, ну, и особый «статус» семьи Черновых, взятой в заложники, но под контролем высшего руководства ВЧК и лично Ленина, не позволял применять к ним сверхжесткие меры.
И еще в одном ошиблись Шаламов и Пешкова. Погибли почти все эсеры, за несколькими единичными исключениями. Среди выживших был эсер, приговоренный к смерти еще на процессе 1922 года, Аркадий Альтовский, сестра которого была замужем за членом ЦК ПСР Ракитниковым (расстрелян), член ЦК левых эсеров Ирина Каховская, записки которой Рой Медведев включил в «Политический дневник», вышедший в Амстердаме, участница эсеровского молодежного подполья Екатерина Олицкая, воспоминания которой вышли в издательстве «Посев» во Франкфурте-на-Майне. Среди уцелевших были Ольга Тарасова и ее дочь Екатерина Тарасова, ставшая по примеру родителей эсеркой в пятнадцать лет, подруга юности Грина Екатерина Бибергаль и еще немногие.
Публикуя в 1986-м в Париже воспоминания еще одной прошедшей тюрьмы, ссылки и Колыму эсерки Берты Бабиной, умершей незадолго до перестройки, издатели исторического альманаха «Минувшее» предварили их следующими словами: «Политическое поражение социалистов-революционеров в 1917 году было в значительной мере обусловлено существом их нравственных идеалов. Духовным наследникам П. Л. Лаврова и Н. К. Михайловского не хватило политического цинизма. Проспорив четверть века с марксистами о том, какой социализм должен быть в России: общинный или нет, — они выиграли этот спор, но не воспользовались плодами своего выигрыша. Окрашенная в лирические тона рассуждений о „правде-истине“ и „правде-справедливости“, социальная доктрина ушла по касательной от „мерзостей русской жизни“. Было ли напрасным их существование? Думается, нет. Опыт моральной победы ценою политического проигрыша — вот самое ценное в их наследии. Уроки этого опыта заставляют нас еще раз вспомнить, что „человек живет не в пространстве, а в истории“ и что память поколений — бо́льшая награда, чем почести современников»[57].
В конце 1980-х — начале 1990-х годов автор этих строк много времени уделял «устной истории» и особенно встречам с уцелевшими свидетелями триумфа и гибели эсеров. В основном это были их дети, одни из которых выросли, подобно сестрам Черновым, в дореволюционной эмиграции, другие родились позже и навсегда запомнили бесконечные скитания по ссылкам с родителями в советское время. Среди моих собеседников были Андрей Николаевич Ракитников, упомянутый в мемуарах, сын осторожного доктора Фрейфельда, отказавшего Черновым в помощи, внук Чернова Сергей Владимирович Сосинский, дочь Брюлловой-Шаскольской и дочь Иванова-Разумника, доживавшая свой век в питерской «коммуналке». Но в кругу этих детей и внуков были встречи и даже дружба с удивительным человеком, действительно последней из могикан, невероятно как уцелевшим осколком некогда большого и мощного партийного корабля. На момент нашего совершенно фантастического знакомства Ольге Петровне Тарасовой исполнилось сто пять лет. Во время учебы на медика в Женеве в ранней юности она слышала блестящие выступления Чернова, что и определило ее дальнейший путь. Тарасова была членом партии эсеров с первого дня ее создания, после того как со страниц «Революционной России» было объявлено о возникновении новой партии. Она помогала печатать эту опасную газету в подпольной типографии в Пензе, выйдя позже замуж за наборщика по совместительству, а по жизни присяжного поверенного Бориса Тарасова, сперва, правда, оказавшись вместе с ним в Петропавловской крепости. Спустя три года она доставит из-за границы в Россию динамит по поручению Азефа, провезя его под корсетом. В браке с Тарасовым она родит двух дочерей, позже ее муж станет министром земледелия Дальневосточной республики в Чите, и прямо из министерского кресла причудливая тройка-Русь примчит его в лагерь на Соловецкие острова в Белом море. Оттуда он напишет Пешковой, напомнив о давнем знакомстве, а потом будет отправлен по этапу в Среднюю Азию — в «путешествие» в один конец. Типичная судьба эсера в Советской России и СССР.
Примечания
1 Чернов Виктор Михайлович (псевд. Ю. Гарденин, Б. Оленин, В. Тучкин и др.; 1873–1952) — отчим автора книги, политический деятель, мыслитель и революционер, один из основателей и основной теоретик партии социалистов-революционеров (ПСР). Первый и единственный председатель Учредительного собрания. Учился в гимназии в Саратове, за общение с политически неблагонадежными был отдан под надзор полиции. По ходатайству отца переведен в гимназию в Дерпт (ныне Тарту), где уже учился его брат. Во время школьных каникул познакомился с марксистами и народовольцами, начал втягиваться в революционное движение. По окончании гимназии поступил на юридический факультет Московского университета, за причастность к нелегальной деятельности был арестован, содержался сначала в Москве, затем в Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге. После выплаты залога был выслан в Саратов и Тамбов. В ссылке занимался публицистикой, писал философские статьи. Первым браком женился на тамбовской учительнице А. Н. Слётовой, вместе с ее братом Степаном вел агитацию в среде местного крестьянства. Увлекся аграрным вопросом. В селе Павлодар Борисоглебского уезда основал первую в России революционную крестьянскую ор