Лийя работала, как все, месяц, но осталась добровольно еще на две недели. Ей хотелось дождаться пуска первой конвейерной оранжереи. Фабрику поставили элементарную, как в школе, без сложного оборудования, но и она уже могла обеспечивать бесплатной едой весь Верхний Уфалей. Добровольцы здесь работали с начала весны.
Трудились с раннего утра до поздней ночи. Ли научилась управлять роботом-укладчиком, а сначала работали вручную, собирали конвейер и теплицы. Местные, кто мог — тоже приходили поработать. Говорили — сейчас тяжело, начало лета. В июле пойдут грибы, ягоды. Жить можно будет. Рассказывали, некоторые проникают в запретку — там тоннели есть, можно пройти под полем. Там ягоды — во! И охота. А радиация — да что эта радиация, подумаешь! Всю жизнь с ней живем.
Двоих по соседству за месяц увезли в больницу в Челябинск, а один ребенок умер. Но говорили, не от болезни, а от голода просто умер — обычное дело, начало июня. Ли никак не могла понять — что же мать? Почему было не подойти к добровольцам, не объяснить, так мол, и так, совсем плохо? Неужели не накормили бы ребенка? Матери, наверное, было плевать.
Спали на полу в развалине здания с временной крышей, в спальниках. Ли ходила по халупам, по избушкам «частного сектора», по времянкам — разносила пакеты с едой, лекарства. Руки опускались. Вот построят они пищефабрику… Ладно, людей накормят. Врачи тут в Уфалее. Может быть, построят здесь и современный терапевтический центр.
Но что делать с этими развалинами и времянками? Им числа нет, ведь старый город был уничтожен в войну. Все эти худые крыши, убогие деревянные настилы, стены без штукатурки. Не могут, не должны так расти дети. Школ-коммун на всех не хватает.
Да что там, Ли уже понимала, что такие школы — островки в мире всеобщего бедствия.
Что делать с этими больными, со стариками, у которых даже зубных протезов нет — проваленный шамкающий рот; с множеством детей, родившихся после войны с уродствами, с тяжелыми заболеваниями?
Что делать со всем этим убожеством? И даже предприятия в Уфалее не очень-то откроешь, потому что люди не стремятся работать — зачем работать бесплатно, если нормальную еду все равно можно купить только за деньги? На складе, где могли брать продукты и вещи работники трудовых коммун, всего было очень мало.
— Пищевая фабрика — ключ ко всему, — говорила член Ведущего Коллектива местной партячейки, Бахыт Конева, — откроем фабрику, наполнится склад продуктами, сразу люди потянутся работать, запустим новые цеха, откроем снова одежную фабрику, обувную. Встроимся в общую экономику СТК. А пока у нас тут дикий капитализм, видите же.
В городке и коммунистов-то было всего пять человек.
— В Кузине так же все начиналось, — утешающе говорила Таша, член ВК школы-коммуны, — постепенно все наладится.
Ли казалось — не наладится никогда.
Но она осталась и поработала еще, и дождалась момента, когда младшая из добровольцев, десятилетняя Юлька перерезала ленточку у входа на фабрику. И туда хлынули рабочие в новеньких белых комбинезонах, уже прошедшие курс обучения.
В день отъезда Ли попробовала первый хлеб, произведенный от начала и до конца на фабрике, ломоть черного ароматного хлеба с помидором, все это выросло за неделю и тут же было обработано и приготовлено, и вкус оказался умопомрачительный.
Работы еще хватало, но приехала новая группа добровольцев, а Ли не могла оставаться —договорились поехать с братом на свидание к родителям, в иркутский ЗИН.
Для этого свидания родителей вызвали по какой-то специальной связи, они подошли к границе ЗИна и встретились с Ли и Димкой в небольшом гостевом домике. Охрана из КБР была тут же, но никак не мешала.
Ли старалась вызвать в себе хоть какие-то чувства к родителям. Но она не тосковала по ним. Она не скучала по ним и раньше, когда была совсем малявкой, и вовсе не хотела встретиться с ними. Но так положено — и она встречалась. Это ее долг. Она должна общаться с родителями, ведь вероятно, они ее любят. Другой семьи у нее нет.
Ли показалось, что мать постарела. Но потом она решила, что это — следствие суровой жизни в ЗИНе. Там у матери не было возможности носить шикарные костюмы пошива собственного ателье, ухаживать за собой. Одежда родителей была латаной-перелатаной, а передавать в ЗИН ничего не разрешалось.
Индивидуалисты должны сами себя обеспечивать, без помощи общества. Им никто в этом не мешает — но и не помогает.
Наверное, надо было испытывать к родителям жалость. Но и жалости не было.
Не было уже и стыда — Ли научилась жить с мыслью, что ее родители совершили преступление.
С отцом они, как обычно, почти не говорили. Отец вообще с тех пор, как она ушла в коммуну, перестал с ней разговаривать — не принципиально, а так, будто не знал, о чем с ней говорить. А о чем они говорили раньше? Ли вспоминались только его оглушительные вопли, когда он «защищал мать», то есть поддерживал ее в очередном скандале. О шлепках и оплеухах она старалась не думать.
Это все мелочи. Пустяки. Бывает насилие куда хуже. Вот только почему ничего нельзя вспомнить кроме этого? Ни нежных объятий, ни ласковых слов. Ни совместных игр и радости. То ли не было ничего, то ли было это так, что и вспомнить-то нечего.
Мать подробно расспрашивала, как и что. Ли не знала, что рассказывать. Работу на производстве мать считала безобразием и ворчала, что детей заставляют пахать, надо учиться, чтобы поступить в приличный вуз, а не у станка стоять или в гумусе копаться! О том, что вообще происходит в школе, о самоуправлении, о науке говорить бесполезно — не поймет.
О работе на строительстве в Уфалее? Это ей наверняка не понравится. Скажет, лучше бы пошла денег подзаработала на каникулах. Нашли дураков бесплатно пахать, вы все какие-то блаженненькие. Так она говорила раньше — вы все блаженненькие, я тут вкалываю, чтобы тебя, сволочь такую, одеть прилично, выучить, а ты готова на чужих людей бесплатно пахать! Нет, чтоб матери помочь!
Правда, теперь она не вкалывает и уже не сможет одеть Ли «прилично» в ее понимании.
Ли рассказала о своей научной работе и увидела, что снова промахнулась. Мать сморщила нос, как будто в лицо ей сунули мерзко пахучую дрянь.
— Доча, я же тебе говорила, не надо математикой заниматься! Ты девушка! Ты уже взрослая девушка! Женщин, способных к математике, единицы! Всегда были единицы! Ты думаешь, вот Софья Ковалевская… Ну хорошо, вот она была одна такая! Так она же не стала всемирным гением! Она была очень средним ученым. И стоило огород ради этого городить! Ну покажи мне хоть одну женщину — гения! Ты будешь заниматься не своим делом. Хоть бы ты биологией увлеклась! Нет, надо ей лезть в эту математику… Да ты замуж никогда так не выйдешь!
Ли вздохнула. Мысленно построила внутренний барьер. Нет, ее ничто не раздражает.
— Я еще не знаю, кем буду, — сказала она, — не решила еще. Просто у нас в школе положено чем-то заниматься таким, вот я и занимаюсь. И потом, это астрофизика, а не математика.
— Ну и что ты, в космос собралась? — с иронией спросила мать. Так что сразу было ясно, насколько Ли глупа и далека от реальной жизни. Какой космос?!
— Да нет. Я же говорю, я еще не решила, — повторила Ли.
Она попыталась расспросить мать о ее жизни. Та рассказала немного, но из обрывочных фраз и намеков Ли поняла больше. Они с отцом обосновались сначала в небольшой избушке — там есть пустые. Но в первую зиму их оттуда выгнала какая-то банда. Еду отобрали, пришлось голодать, побираться. В ЗИНе почти никто не пытался выращивать что-то, хотя казалось бы, почему не посадить огород, семена им с собой давали. Но стоит вырастить урожай — тут же найдутся желающие его отобрать. Поэтому ничего не растили. Жили охотой и собирательством. Зимой приходилось туго. Припасы были, но их все забирали те, кто посильнее. Пришлось и Морозовым примкнуть к такой группе, и вот в этом году они уже жили получше. Отец делал, что скажут, она с другими женщинами — женщин там немного — стирала, собирала ягоды и грибы, варила. В одиночку в Зине можно было бы прожить, да только не дают — настоящие бандиты (о них мать говорила со злостью) все забирают и всех заставляют плясать под свою дудку.
Жить в ЗИНе им еще оставалось два года.
Ли показалось, что мать и в ЗИНе устроилась как-то. Она везде устроится, нигде не пропадет. Напоследок мать сказала ей:
— Я теперь поняла, как надо жить. Главное — это самим выживать. Я заботилась о других, как дурочка, и вот теперь получила за это. Надо жить для себя.
Ли подумала, что мать всегда и жила для себя, и похоже, ЗИН ничему ее не научил. О ком это и когда это она заботилась бескорыстно? Но конечно, Ли ничего не сказала.
Они с братом вышли из домика, попрощавшись с родителями. Димка сумрачно взглянул назад.
— Что есть предки, что нет — разницы не вижу. А ты?
— Тоже, — кивнула Ли.
Она поехала с братом в Ленинград, пожила там еще неделю. А на последние две недели каникул подошла ее очередь на отдых — и она отправилась по обмену в Грецию на остров Корфу. Это были восхитительные, фантастические дни! Ли уже отдыхала в Китае и Индии, не говоря о Черном море, но там было немного по-другому. Чего стоили одни только эти древние крепости и дворцы, а чудеса Палеополиса! Но большую часть времени они провели в лагере местной школы-коммуны, купались в изумительно теплом море, плавали с аквалангами, катались на серфах и лодках, играли на пляже в волейбол. На Корфу было много военных моряков, пограничников, школьников возили на экскурсию на линкор береговой охраны. Где-то неподалеку над Ионическим морем проходила охраняемая «лазерная стена», с автоматическими лучевыми установками на понтонах, ограждающая СТК от «зоны свободной торговли». Суда по обе стороны Стены, конечно, ходили, но под охраной и с большими предосторожностями.
— Собственно там, Южная Италия — Зона Развития, — пояснял Александр, смуглый моряк, владеющий русским, — это они так называют те зоны, где живут собственно их ватники. Там — натуральный ад.