Мама Огонька попала в Мончегорск, как и большинство остальных – покинув после катастрофы «место лишения свободы», где отбывала срок за «финансовые махинации», а по правде – из-за того, что проворовавшийся директор фирмы сделал своего главбуха крайней. Но ни эта, ни какая иная правда после катастрофы была никому не нужна. После нее даже на Крайнем Севере, в краю озер, болот и заснеженных сопок царил закон джунглей. И если с мамой Огонька все было понятно, то как попал в Мончегорск ее пятилетний умственно отсталый сын, оставалось загадкой для всех – сама женщина ничего об этом не рассказывала. Ходили слухи, что мальчик вовсе не был ее сыном – просто пожалела и подобрала умирающего. Как бы то ни было, он все эти годы считал ее мамой, а сам даже в свои двадцать пять так и остался пятилетним.
Вообще-то его звали Александром. Огоньком называла его мама за ярко-рыжий цвет волос. Но теперь, когда мама умерла, так его больше не звали. Кто-то, особенно женщины, обращались к нему по имени – Сашка, Санька, но многие называли странным именем – Олигофрен. Поначалу Огонек пытался исправлять таких людей: «Неправильно, я Александр», – но его никто не слушал, все только смеялись. А некоторые говорили ему совсем плохие слова: идиот, придурок, дебил, а еще такие, которые мама вообще никогда-никогда не велела повторять. Огоньку было обидно такое слышать, но он помнил, как мама объясняла, что на людей за это не надо обижаться. Они не злые, это вокруг разлито зло, которое забирается в людей и говорит их голосами. Огонек очень боялся, что и в него заберется зло, но пока что этого не случалось. Может, оно думало, что на его голове не волосы, а огонь, и боялось обжечься?
Зато это нехорошее зло забрало маму. Когда она умирала, плакала и просила людей в подвале, чтобы они присмотрели за ее Огоньком, не обижали его, подкармливали. Женщины отводили глаза, некоторые кивали. Мужчины вообще не смотрели в их сторону, а кто-то проворчал: «Самим жрать нечего, придурков еще кормить».
Потом его все же кормили. Не часто и понемногу – в основном почти несъедобными остатками, но с голоду Огонек пока не умер. И все-таки даже он понимал, что когда-нибудь его могут перестать кормить, ведь он все чаще слышал недовольные разговоры о себе и о том, что он «лишний рот». А однажды злой старик Шкурыч выбил из его рук плошку с чужими огрызками: «Кто не работает – тот не ест!»
Они жили в подвале дома возле центральной площади города. Жить в самих домах зимой было слишком холодно – почти все окна зияли пустыми глазницами. Как по-настоящему называется площадь, никто не знал[2], но в ее центре стоял большой черный дядька на высокой каменной тумбе, и все называли ее площадью Ленина. Огонек не понимал, почему. Может, они думали, что раз этот дядька стоит и не шевелится, то он ленивый? Сам Огонек считал, что это не так, ведь дядька не просто стоял – он внимательно всматривался в ту сторону, куда уходил проспект Металлургов, – то есть, к выезду из города. А значит, он охранял Мончегорск от врагов. Дядька был при деле, поэтому он был не Ленин, а Делин.
Вот если бы и ему, Огоньку, найти дело! Тогда бы его чаще стали кормить, и никто бы не стал называть его «лишним ртом». Но какое он мог найти дело? Он ничего не умел… Но однажды Огонек услышал разговор мужчин, что у них кончается керосин, а вонючий барыга Гуляш со своей бочкой не появлялся уже три недели: кому-то, видать, не понравился его запах, вот и пришили, а может, просто замерз – морозы недавно стояли трескучие. Огонек не умел считать, поэтому не знал, что такое «три недели», но он и сам заметил, что Гуляша долго не было. И теперь мужики решали, что делать: идти кому-то за керосином или сидеть в темноте до лучших времен.
Дело в том, что времена в Мончегорске и впрямь настали неспокойные. Огонек слышал, как все вокруг только и говорили о том, что погибли все три предводительницы ЮЛЫ, которых пустили под лед на Имандре, взорвав перед их поставленными на полозья яхтами связку тротила[3]. И теперь в городе происходил дележ власти. Бандитские группировки грызлись так рьяно, что на улицу без нужды лучше было не высовываться: незнакомая рожа? лови пулю в лоб!
Огонек понимал из этих слов не все, а главное – не понимал, что это за опасность. Ведь опасность – это когда на город идут враги. Но Делин на своем высоком камне смотрит зорко и молчит, а значит, все в порядке. А что такое «делить власть», Огонек и вовсе не мог смекнуть. И в конце концов вообразил, что власть – это, наверное, что-то очень вкусное, вот кто-то ее между собой и делит. И они дерутся, потому что кто-то откусил больше. И даже стреляют в таких. Это плохо, но почему это для других-то опасно? Ведь если ты не будешь отламывать себе ничего от этой власти, то и стрелять в тебя никто не будет, разве не так? И Огонек решил сам пойти за керосином.
Из того же разговора мужчин их подвала он понял, что керосин можно купить в пожарке. Во всяком случае, это было самое близкое от площади и самое надежное место. Но проблема была еще в том, что просто так его никто не даст. На обмен шли любые полезные в хозяйстве вещи: инструменты, посуда, обувь, одежда… Все, что удавалось добыть во время вылазок – по заброшенным квартирам, магазинам, предприятиям. Да, что-то действительно ценное с каждым разом было отыскать все трудней, но теперь, когда из-за бандитских разборок пришлось временно прекратить это занятие, на обмен не имелось вообще ничего. Это еще более убедило Огонька в том, что идти нужно именно ему. Потому что как раз у него было, что предложить на обмен. Такое, что – о-го-го! Такое, о чем никто-никто в подвале не знает, потому что он бережет это и никому не показывает, только сам иногда достает из своего тайничка и любуется. За это ему столько керосина нальют – не донести. Нет-нет, он донесет, он сильный! Канистра большая, и если нальют ее полную, то будет тяжело, но он ее тогда по земле потащит. Сейчас ведь зима, на земле снег, а по нему канистру тянуть – проще некуда.
Хорошо было и то, что Огонек знал, где находится пожарка. Как раз рядом с огромной зверюгой, которая, как и Делин, стоит на большом камне – только не на таком ровном. Они ходили туда с мамой. Еще ходили, еще ходили и еще ходили. Не так, как пальцев на руке, меньше. Но Огонек хорошо все помнил. Зверюга на камне была очень страшной, у нее прямо из головы росли большущие раскоряки. Наверное, этот зверь был мутантом. Мама называла его лосем. И когда кто-то говорил про пожарку, то говорил, что она «у лося». Сама пожарка – это такое не очень большое здание, но у него есть башенка. А еще большие ворота. И еще ворота, и еще ворота. Он знает! Он точно знает, где это! И туда идти очень просто: как раз по проспекту Металлургов, куда смотрит дядька Делин.
Огонек решил идти ночью, когда все уснут, потому что не хотел говорить, что давайте я схожу за керосином. Не хотел, потому что подумал: если скажу, то, пока уйду, пока приду, все привыкнут, что я пошел, и уже не так обрадуются, когда принесу керосин. Радость, когда ее не ждешь, – она еще радостнее. Она совсем тогда радостная сначала. Вот пусть и эта такая будет. А еще Огонек не хотел ничего никому говорить, потому что тогда бы они попросили показать, что он даст на обмен. А он не хотел это никому показывать. Ну, тем, за керосин, показать придется, и даже отдать, но ведь иначе никак. А так… А так он не хотел. Не хотел – и все тут! Ну а самое главное, почему он решил никому про свою затею не говорить, – он просто боялся, что его не отпустят. Он даже почти точно знал, что не отпустят. Подумают, что он потеряет канистру. А у них только канистра и еще канистра. И он бы и ту канистру тоже с собой взял, но в ней еще есть чуть-чуть керосина. Если унести прямо с керосином, то кто-то проснется, захочет свет зажечь, а керосина нет. Ругаться будет, всех разбудит. А потом все будут ругаться на Огонька, и радость испортится.
Огонек еле дождался, пока все уснут. Выждал еще немного, даже когда уже прекратились ворочанья, охи и вздохи, и тьма подвала наполнилась сопением и храпом. Свою завернутую в тряпочку драгоценность он достал из тайника еще вечером и держал ее теперь за пазухой. Где стоит пустая канистра, он тоже запомнил с вечера, чтобы не греметь в темноте.
И началось у него все очень удачно! Канистра сразу нащупалась, он ею не громыхнул, к выходу пробрался тоже бесшумно, никого не разбудив. Но уже поднимаясь по лестнице, понял вдруг, какую сделал ошибку. Ведь зимой ночью темно! И если на небе не будет луны, он может не найти дорогу!
Луны и не было. Зато во всю ширь бездонного звездного неба играли разноцветные сполохи северного сияния. Они были такими красочными и яркими, что у Огонька сразу поднялось настроение и полностью улетучился страх. Даже небо улыбалось ему! А значит, все у него обязательно получится.
Он обогнул площадь и вышел на проспект Металлургов. Дорога шла под уклон, и все было хорошо видно до самого конца города. Самое главное, было видно, что никого впереди не было. Конечно, злые люди могли прятаться и за домами, и в самих домах, но Огонек успокаивал себя тем, что даже злым людям ночью хочется спать. А вот ему как раз не хотелось. Даже ни капельки!
И Огонек зашагал прямо посередине проспекта. Он понимал, что так его, конечно, могут быстрее заметить, и что лучше бы ему идти возле домов, а поначалу и вовсе бы лучше по темнеющему справа парку, но если по правде, так ему было лучше. Не очень страшно. Потому что идти по парку – это вообще жуть! Там даже не бандиты, те хотя бы люди. А в парке, как рассказывают, водится разная нечисть, но самое страшное – зубастые белки-мутанты. Говорят, они настолько быстрые, что ни заметить их заранее, ни тем более убежать от них невозможно. А если они вцепятся в тебя зубами – неважно куда, хоть в палец, – то сразу вгрызаются внутрь, уходят вьюном под кожу и не выходят до тех пор, пока не сожрут тебя изнутри целиком. Правда, Огоньку было непонятно, как все мясо большого человека может уместиться в маленькой белке, но проверять ему не хотелось. Даже если белка выест из него совсем немного – все равно неприятно.