С левой же стороны проспекта Металлургов Огоньку было страшно идти, потому что там, чуть в глубине, стояла библиотека. Даже одно это слово приводило его в трепет. Библи-библи – гибли-погибли!.. Жуть! И там… Там даже не белки. Говорят… Может, врут, но может и нет, что там… книги! А это такая страхота! Это что-то такое, чего вроде бы нет, но оно есть. И вот… самое-то страшное в том… Даже думать Огоньку было до дрожи жутко об этом, но он все же додумал: самое страшное, что в библиотеке жили… библиотекари!.. Которые читали книги! Даже не ели, не грызли, а каким-то неведомым способом читали! А после этого путали все. Где правда, где ложь, где люди, где звери, где свет, где тьма, где добро, где зло. И тогда они сами наполнялись злом и выходили на улицы. А там… Нет-нет, больше Огонек думать об этом не мог. Кроме такой только мысли: «Собрать бы все книги – да сжечь!»
И часть проспекта напротив библиотеки он одолел бегом, постоянно оглядываясь, – так и казалось, что прямо в затылок дышат обезумевшие библиотекари. А над ним играло, переливалось зеленым и розовым холодное пламя северного сияния. Своими яркими сполохами оно будто подгоняло его, словно шептало колючими морозными искрами: «Беги! Беги-ии! Не оглядывайс-сся! Сзади у-уужас-сс!»
И вот – уф-ф! – совсем уже рядом дом с нацеленным в небо шпилем, а сразу за ним будет лось на камне. И все, дальше уже пожарка. Огонек припустил еще быстрее – теперь уже от нетерпения. Но тормознул вдруг и заскользил по дорожной наледи. Только теперь до него дошло, что ночью в пожарке тоже спят!.. Вот это да! И что же теперь – поворачивать назад? Да его тогда не просто засмеют, не просто кормить перестанут – его самого съедят за то, что без спроса взял канистру и гулял с ней ночью. Но не сидеть же возле пожарки до утра! Холодно, он просто замерзнет и умрет. А если бегать и прыгать, чтобы согреться, – обязательно кто-то услышит или увидит. Ладно если просто злые люди – убьют, да и все. А если белки? А если… библиотекари?..
Потоптавшись на месте, он все-таки неуверенно двинул вперед. Но не сразу к пожарке, а свернул зачем-то к лосю на камне. Нет, он не думал, что страшная зверюга подскажет ему, как быть, – звери не говорят, а этот даже не шевелился, но ему захотелось, чтобы хоть кто-то был рядом, пока ему страшно. Хорошо еще, что так радостно переливалось сверху сияние, на душе от этого делалось чуточку легче. Может, скоро он совсем успокоится и решится пойти постучать в ворота пожарки. Да, те, кто там есть, на него потом накричат, что он их разбудил, но когда он покажет им то, что принес на обмен… Ух! Тогда они точно ругаться не будут.
И тут Огонек увидел людей. Злых или нет – непонятно. Но сердце все равно ушло в пятки. Они вышли из арки дома со шпилем. И тоже его сразу заметили.
– Эй! – крикнул кто-то из них. – А ну, стоять!
Он и так уже стоял и лишь переступил с ноги на ногу. И смотрел на быстро идущих к нему людей: дядьку в пятнистой куртке и еще дядьку – в черной. Куртки были хорошими, теплыми, а еще у дядек были страшные штуки, из которых убивают, – тамтаматы. На самом деле они назывались похоже, но по-другому, только Огонек несколько раз слышал, как они стреляют: «Там-там-там-там!» Потому – тамтаматы. Смотреть на них было страшно, и Огонек перевел взгляд на лица мужчин. Он их точно раньше не видел. Зато вдруг подумал: может, они тоже идут в пожарку за керосином? Вот было бы здорово! На них-то ругаться точно не будут.
Дядьки подошли к нему и остановились.
– Кто такой? – спросил тот, что был в черной куртке. – Чего шляешься?
– Я Александр, – сказал Огонек. – Я вот, – приподнял он канистру, – туда, – махнул он рукой на пожарку. – Керосину надо. Когда нет керосину, не горит огонь потому что.
– Да ну? – хохотнул тот же дядька. – Не горит? Типа хохма? А если я приколюсь?
– Погоди, Семен, – сказал тот, что в пятнистой куртке. – Я, кажись, знаю, кто это. Полудурок с площади. Из тридцать девятого дома, кажись. Ну да, точно он, говорили, что рыжий. Идем, ну его!
– Постой! Давай хоть канистру возьмем. Зазырь, четкая канистра!
Огонек инстинктивно убрал руки за спину. И даже дышать перестал. Ой-ей-ей! Без канистры его назад точно не пустят!
Но пятнистый сказал черному:
– Харэ, Семен, идем! Убогих грех обижать. Мало у тебя канистр?
Мужчина в черной куртке посмотрел на него, помолчал, а потом опять хохотнул:
– Ладно, Бобер, уболтал. Зачтется, говоришь, на том свете?
– Зачтется, – кивнул пятнистый. Хороший дядька, добрый.
И они пошли дальше. Огонек облегченно выдохнул. Но черный мужчина вдруг остановился.
– Подожди, – сказал он пятнистому, который тоже встал. – А на что он собирается керосин выменять?
– Да какая тебе разница? Идем!
– Не, погодь, мне по приколу. Что дурачок хочет втюхать барыгам?
Дядька в черной куртке развернулся и снова подошел к Огоньку.
– Покажь, что за керосин даешь.
– Нет, – попятился Огонек. Ему опять стало страшно. Даже страшнее, чем за канистру. Потому что ведь это…
Мужчина схватил его за руку и больно дернул:
– А ну, покажь, я сказал!
– Семен, оставь его, – подошел и пятнистый.
– Ни хрена! Пусть покажет!
– Слушай, парень, – сказал Огоньку добрый дядька. – Покажи ему, и он отстанет.
– Я еще посмотрю, отставать или нет! Не хрен выделываться!
– Угомонись, Семен. А ты давай, доставай свои богатства. Не отберем.
Огонек немножко успокоился. Если не отберут, то показать, наверное, можно. А то этот злой, в черной куртке, опять начнет за руки дергать. Или стукнет. Это больно, не надо.
И Огонек полез за пазуху. Достал тряпичный сверток, хотел развернуть, но мешала канистра.
– Дай сюда! – вырвал его ценность черный мужчина.
– Нет! – вскрикнул Огонек, но дядька сильно толкнул его, и он упал в снег. Канистра отлетела в сторону.
Пока поднимался, черный уже развернул тряпку. Под переливами небесных сполохов на его ладони, вторя северному сиянию, запереливалось радужными искрами сокровище – мамина брошь. Несмотря на сковавший его страх, Огонек невольно залюбовался. Ему в последнее время так редко удавалось посмотреть на брошку, а когда смотрел, делал это столь быстро, что в тусклом свете керосинки толком не успевал и разглядеть как следует. А теперь!.. Это было как упавшие в ладонь звезды…
И тут мужчина, размахнувшись, зашвырнул сокровище в кусты:
– Тьфу ты, я думал и правда что-то. Стекляшка!
Огонек потерял дар речи. Ему казалось, что все это неправда. Он не столько испугался потерять мамину брошку – найдет, видел, куда улетела, – сколько был потрясен, что дядьке она не понравилась. Как такое может не нравиться? Это же красивее всего на свете!
Мужчина в пятнистой куртке понял его ошарашенный вид по-своему:
– Да ты не горюй. Тебе за нее ничего бы не дали. Это и правда всего лишь стекляшка.
– Дерьма кусок, – хохотнул черный. – Дураку кто-то втюхал, он и рад – драгоценность!
И вот тут Огонька прорвало. Он даже сам не понял, как получилось, что он оказался вдруг рядом с мужчиной в черной куртке. Не просто оказался – стучал по его груди кулаками:
– Нет! Не-еет! Драгоценность! Она драгоценность! Это мамина! Это моей мамы, мамы!..
Слезы полились из глаз, и Огонек не увидел, как размахивается злой дядька. Почувствовал лишь сильный удар в лицо, боль; понял, что лежит на спине. И услышал:
– Ах ты, гаденыш! Ну все, доорался!
Что-то клацнуло. Как зубы, только страшнее и громче.
– Перестань, Семен! – раздался голос доброго дядьки. – Опусти автомат!
«Автомат»! Вот как по-настоящему называется та штука, из которой убивают. И что, теперь из нее хотят убить его?..
Он вскочил. Мужчина в черной куртке и правда навел на него автомат. Но как же это?.. Это не надо! Огонек попятился, но наткнулся спиной на твердое. Камень. Большой камень, на котором стоит лось. Если бы спрятаться за него! Но камень большой, не успеть. Лось! Лось! Спаси меня, защити!..
Нет, вблизи автомат не звучал «там-там-там». Он издал оглушительный треск, будто порвалось само небо, из которого прямо в глаза посыпались звезды. А в грудь очень сильно толкнуло, но Огонек не упал, его поддержал камень… И тут он услышал истошный вой и увидел, как согнувшись пополам рухнул на снег злой дядька в черной куртке. Снег под ней тоже стал делаться черным. Или это темнеет в глазах?.. В ушах зазвенело, как будто откуда-то взялись комары… Но и сквозь звон он услышал, как сказал что-то странное добрый дядька:
– Рикошет!.. От лося!.. Мать моя женщина!
«Конечно, женщина, – подумал Огонек. – У всех мама женщина. Только у меня – самая лучшая».
Он уже лежал на снегу, устремив мутнеющий взгляд в небо, в холодное, но прекрасное разноцветье северного сияния. Жизнь уходила из Огонька – словно вылетала новыми цветными сполохами, делая стылую, мрачную землю немного светлее.
Дмитрий МанасыповВайнах
Самарская область, пос. Красная Глинка, 2031 г. от РХ
Морхольд не любил многих вещей. Некоторые ему не нравились очень сильно. Например, речная рыба и грибы. Учитывая творящиеся вокруг бардак и разложение, порой ему приходилось очень сложно. Вот как сейчас:
– Еще раз, милая, что у вас нынче поесть можно?
– Грибное рагу с овощами, жареные вешенки с рубленым карасем, судак в грибном соусе, жаркое в горшочках, шашлык из сома и уха плотогонов.
– Жаркое из…
– Голавль и жерех с рублеными лисичками, шампиньонами и…
– Я понял. М-да… уху принеси, пожалуйста. Сколько?
– Пятерка.
– Давай.
– Чай будете?
– Травяной?
– На чайном грибе.
Морхольд поиграл желваками, шмыгнул и тоскливо посмотрел на Утиного Носа. Тот улыбнулся форменной щукой. Морхольд сдался.
– Пожалуй, просто воды.
– Три пятерки.
– Вода дороже ухи?
«Милая» пожала плечами, достойными модели для статуй метательниц молота или диска. Учитывая не сходящуюся на тяжелой большой груди клетчатую рубаху, смотрелось странно. Стать девчонки так и тянуло назвать гренадерской, расстегнутое манило взгляд, но плечи, крепкие предплечья, не уступавшие морхольдовским, и где-то сорок четвертый размер обуви не сулили дальнейшего развития отношений.