– Да ты просто охренел, – Утиный Нос начал вставать, – в жопу пошел, паскуда.
И сел, чуть покраснев и сцепив зубы.
Морхольд, пошевелив ногой, только что пнувшей переговорщика в колено, ухмыльнулся.
– Знаешь, почему получил? Не знаешь, вижу. Ты – шестерка, желающая занять какое-то там место в вашем летном пироге. Да так, чтобы сразу сверху, аки сраная вишенка. И голова у тебя работает, как помпы у этой дерьмовой посудины. А помпы тут работают через жопу, потому тут так и воняет, что в трюме постоянно гниет что-то. Сядь, родной, угомонись и послушай меня.
Утиный Нос сел, ненавидяще косясь на Морхольда.
– Твой босс давно бы сообразил простую вещь. Слушай и мотай на… куда хочешь, мотай. Раз так резко потребовалось нанимать неизвестного никому человека, значит, девчонка пропала давненько. Разве что все думают, будто ее схарчила какая-то дрянь рядом с вашим аэропортом. А вам точно известно, что ее украли и толкнули монахам на Богатыре. А быстрее девку нужно доставать, потому как ее легко могут затрахать до смерти, они ж там ни разу не христианских взглядов. А затрахают по той простой причине, что это точно дочь кого-то из шишек Курумоча, избалованная, гладкая, белая и красивая, вряд ли что делать умеет. Нужна она им только для одного, а детишек у них не приветствуют, как слышал. Постоянно же находят на берегу неудачно выпотрошенных баб, правильно? И то верно, откуда там взяться хирургу или акушеру с гинекологом. Чистят девок, чем попало, тамошние коновалы. Значит, надо ее вытаскивать, пока не обрюхатили, глядишь, живая будет. А уж папка с мамкой за-ради дочки точно на все пойдут. Верно угадал?
Утиный Нос кивнул.
– Экий я молодец. Теперь, дружок, давай мне вон тот магазин с пятеркой, что у тебя в левом кармашке. Давай, не ведись. Мне пора делами заняться. И потом расскажи – где девку передать. Только учти, забирать ее нужно будет вместе с бочками, и чтобы в лодке был ровно один человек. Понял? Да ты просто молодец. Ну, давай, не жмоться, выдавай мне патрики в виде аванса. Невозвратного, сам потом со своих слупишь компенсацию.
Морхольд, довольно скалясь, шел к выходу. Утиный Нос коротал время за столом, тоскливо глядя в плошку с ухой, украшенной пеплом. Что-то, видно, было в хозяине «Скрябина», может, обижался, если гости не кушали до последней ложки. С чего бы заказчик вдруг взялся хлебать остывшее и воняющее черт-те чем варево? Может, извращенец?
Мимо прошла невысокая девчушка с пышными волосами до самой… самого… в общем, до самого зада, обтянутого чудом сохранившимися джинсами, задорно подпрыгивающего в такт шагам. Собрав волосищи в хвост, она решила подправить меню, нарисованное мелом на доске у стойки. Морхольд одобрительно кивнул и белым почти комиксам, и обтянутому джинсами, и вообще. Девоньку звали Такой, как он успел услышать, следя за бородатым чеченцем, следившим за ним самим и за этой любительницей рисовать.
Три прекрасные сиськи прощально кивнули у самой двери. Или не ему? Точно, не ему, бородатому вайнаху. Морхольд, не скрывая, положил руку на рукоятку мачете. Вайнах, совершенно не парясь, наполовину выпустил наружу широкое лезвие с желобком, как и думалось, спавшее где-то до поры до времени.
– На улице, – пророкотал одноглазый, стукнув по стойке обрезанным неведомым весьма серьезным калибром, – ругаться, резаться и драться не здесь.
– А мы и не собирались ругаться, дружище, верно? – Морхольд улыбнулся чеченцу. – Нахальные монологи с самолюбованием – это для других, серьезным мужчинам языком трепать не к лицу. А чтобы резаться, нужен весомый повод.
Тот пожал плечами и рукой показал – проходи.
– Баркалла, – Морхольд не удержался и ущипнул центральную сиську у замершей красотки. – Баркалла, милая моя, по-ихнему, басурманскому, это спасибо. До свидания, абрек Заур.
Нохчо еще раз кивнул и ухмыльнулся. Крайне знакомая и паскудная улыбка обещала немного боли, чуть больше крови и травмы, как минимум, средней степени тяжести. Очень знакомая ухмылка, Морхольд ее видел каждый раз, как брился, глядя в зеркало.
Утиного Носа Морхольд обманул. На ту сторону Волги он отправился только следующей ночью.
Прекрасна Волга при хорошей погоде… Морхольд, стоя на носу лодчонки, косился на никак не желающий растворяться туман, еще час назад висевший густой белесой полосой. В два роста человека, плотный и непроглядный, он окутывал все: берег, реку, камыш, небольшую бухточку.
– Не ссы, – хмыкнул лодочник Ерш, юркий тощий юнец с кожано-темными крапинами у скул, – ща разойдется. Я те грю, так и будет.
Морхольд, покосившись на него, не ответил. Поправил патронташ с жаканом и картечью и поудобнее устроил дробовик на локте, почти баюкая оружие.
Ерша ему подсказали найти еще в Управе, том огрызке пригородного поселка, что торчал у Рубежа. Мол, отыскать его просто так не выйдет, придется заплатить, но парнишка стоит потраченного. Даром что мутант – речник от Бо́га, как говорится. Ну или от лукавого, кто ж его знает.
Нашел, потратив половину магазина с пятеркой, экспроприированной у Утиного Носа. Увидел и понял – на ловца и зверь. Хорошо, раз мутант, а эти самые блямбы на роже ни о чем другом не говорили. Мутант сейчас – лучше некуда.
Про чертов монастырь чертовых сумасшедших, оккупировавших тот самый берег, Морхольд знал немного. Но в одном никто из рассказчиков ни разу не ошибся: там не терпели мутантов. Чуть что не так – ошейник, цепь, лопату, кирку, метлу в руки – и вперед, от темна до темна, изо дня в день. Сподобился накосячить – на правеж, к стене вязали и секли хлыстами. Хлысты тут, на реке, делали лютые, из соминых усов – длинные, гибкие, усеянные мелкими шипами-наростами. Видел Морхольд следы от них – у кого на плечах, у кого на спине, а пару раз – и на мордах. Не лицо – бревно, болгаркой обтесанное пьяными руками, рытвина на рытвине.
Паренек, выслушав, усмехнулся. Хорошо так, зло и мечтательно.
– Чо скалишься, шелупонь? – поинтересовался Морхольд.
– Радуешь ты меня, дядя, вот и улыбаюсь, смекаешь?
– А ты не дурачок часом, родной, радоваться незнакомому мужику? Или ты того, из этих, женских прелестей не любящи?
– А в хлебало?
– Да запросто, – сказал Морхольд и выдал запрошенное. Любимой левой рукой, с обычным результатом – ноги лодочника мелькнули над пристанью, и тот ляснулся в воду.
– Вопросы есть? – поинтересовался Морхольд у фыркающего и лезущего не на берег, а за ножом Ерша. – Или желаете и дальше упражняться в красноречии и неуважении к возрасту с сединами?
– Ну… – парень выбрался на берег ловко, и не подумав оскользнуться. – Вообще можно, но что-то от замечания в ухе стреляет. Тоже так хочу.
– Бонусом научу, как все сделаем. Так чего ты, шелопут непутевый, лыбился мне, как девке, что только с бани – и сразу голышом?
Ерш потер лицо справа, сплюнул на ладонь, всмотревшись в цвет слюны, и прищурился, явно пытаясь понять – как ухо работает. Потом кивнул на баул Морхольда.
– Вон там, в чемоданчике, судя по звяканью с шелестом, скобяной товар – небось, торгуешь?
– Типа того.
– А от твоих гвоздей с напильниками люди обычно себя как ощущают?
Морхольд сплюнул, понимая, что даже он сам устал трепаться.
– Обычно от моего товара люди заводят новую привычку. Помирать. Частенько, больно и некрасиво, раскидываясь мозгами, кишками и всем прочим по сторонам. Звучит пафосно, но уж как есть. Правду, юноша, говорить легко и приятно. Жестоко, мать ее, и справедливо.
– Ничего против не имею, – лодочник хмыкнул. – Особенно если такие, как братья.
– Не любишь?
Ерш хмыкнул и усмехнулся. Так жестко, что все встало на свои места окончательно.
– Они всех моих на корм рыбе пустили. Своей паскуде, представляешь? На моих собственных глазах.
О как, значит. Морхольд понимающе кивнул.
– А ты с монахами теми, выходит, работаешь? Не противно?
– Полезно, – парень нехорошо оскалился, – пусть их, месть – штука холодная.
– Да ты прямо гурман, как посмотрю. Кому они там кланяются?
– Говорю же – рыбе. Вернее, ей они жертвы приносят, регулярно. А вот кто у них за главного идет, не знаю. Тайн у ублюдков до жопы.
– Хорошо, – Морхольд покосился на качающуюся у пирса лодку, – посудина-то твоя вообще как?
– Разбираешься в судах, дядя?
– Нет, племянничек, разбираюсь в антиквариате. Она у тебя деревянная, что ли?
Ерш кивнул.
Имевшаяся в наличии хрень, явно по недомыслию названная лодкой, больше всего напоминала ботик Петра Великого из военно-морского музея в Питере. Видел его как-то в давно растаявшей молодости, на экскурсии. Напоминала в том смысле, что на этой фиговине явно переправляли через Волгу еще пламенных революционеров во времена царя Гороха.
– Да уж! – прокомментировал Морхольд. – Ты уважаешь и любишь антиквариат?
– Слышь, дядя, ты на мою подружку бочку не кати. Главное – не форма, а содержание. «Ласточка» моя так бегает – мало какие из алюминия с пластиком угонятся. Смекаешь?
– Движок, как посмотрю, у тебя из электрочайника, вентилятора и приемника на транзисторах?
Ерш улыбался все шире.
– Советский движок, главное – душевно шнур намотать и знаючи дернуть. Так идет – залюбуешься. Я от островных уходил? Уходил. Контрабанду гонял? Гонял. И везде имел почет и уважение.
– Ну-ну. Значит, по рукам, – Морхольд усмехнулся. Пацан ему нравился, как и его ласточка, давно должная гнить на дне. Осталось решить главный вопрос. – Значит, племянничек, ты этих утырков не особо любишь?
– Ненавижу.
– Хорошо. Раз так, то дело это для тебя – как бальзам на душу?
– Чо такое бальзам?
– Твою мать! – Морхольд вздохнул. – Как кусок сала с самогоном с мороза, да?
– Типа того… – лодочник задумался и почесал редкую бородку. – Стоп. Ты меня сейчас разводишь за просто так с тобой туда гнать, что ли?
– Вы тут, как посмотрю, до хрена рыбы жрете. И грибов поганых, вот они вам мозги и разжижают, – поделился выводами Морхольд, – я туда не с пулеметом же пойду. Ты знаешь, почему на тебя сам вышел? Ты, говорят, парень честный, без обмана, и слово держишь. Очень мне, понимаешь ли, неохота потом искать тебя с моим барахлом и ломать пальцы, не говоря об остальном.