Морхольд усмехнулся в ответ и ушел в синюю осеннюю темноту.
– Поменяться бы… Достало тут торчать, – детина с двустволкой прохаживался под козырьком, накрывающим низкий пирс. – Илюх, смениться бы, а?
Илюха не отвечал, прикорнув и дымя у черной дыры, ведущей внутрь. Ворот тут не случилось, стенки, ничем не закрепленные, светлели торчащими каменюками, переплетенными корнями ив, разбросанных по берегу тут и там. Знавал Морхольд такие вот пещеры, в Жигулях их хватало. Тут, конечно, не известняк, но, к гадалке не ходи, пещерка-то не вся рукотворная.
– Илюх?
– Да угомонись ты, Вась. Только вышли, меняться, сам знаешь, через три часа, не раньше. Если не позже.
– Чо?!
– Не чо, а ночное бдение у дуроломов, их же охранять нужно.
– Твою мать!
– Давай, это, покемарим по очереди, что ли?
Морхольд ухмыльнулся. Ну, а чего, парни работают расслабленно, самое то. Интересно, куда ушлый Илья пойдет…
– Я – отлить и на боковую.
– А чо ты опять первый?! – возмутился Вася.
– Мне в самую жопу тут стоять, перед рассветом. Тебя берегу.
– Ну да, точно.
Морхольд потянул нож, небольшой, специально для такого скрытного дела. Ты, Илюшенька, сюда писать пойдешь?.. Не, Илюша решил сходить пи-пи в другую сторону. Да и ладно.
Прячась в тени, вжимаясь в мохнатый бок кургана, приютившего лаз к странным сектантам-монахам, Морхольд добрался до темнеющего входа. Металл на ремне дробовика, обмотанный изолентой, ни разу не звякнул, в черноту, незамеченный и неуслышанный, он канул быстро, как и собирался.
Внутри думал застать сырое тепло обжитого подземелья. И ошибся. Плошки с жиром, чадившие горящими тонкими языками, отражались в изморози стен. Настоящей изморози, без дураков. Что за?!
Тепло Морхольд любил, холод – не особо, так что выходил на сегодняшнее дело, одетый вполне основательно. Старая подружка – куртка, черная вязаная шапка-маска, рабочие перчатки с прорезиненными пальцами, перчатки-митенки со вставками, свитер под горло, даже портянки намотал теплые. Как в воду глядел, если такое можно сказать про это проклятое место. Почему проклятое?
Воздух, чуть отдающий теплом и шедший изнутри широкой подземной кишки, нес мерзость. Годами копившийся гной пролитой крови, перемешанной с мучившейся плотью, такой ощутимый, что Морхольд даже замер на несколько мгновений. Потряс головой, понимая – просто реакция организма на толщу земли сверху, рефлекс обычного человечка, живущего внутри каждого, на темноту и ожидание обязательного страха. От Ерша услышал немного, до того на берегу с людьми переговорил, вот и прет адреналин наружу, заставляет ждать плохого.
Светильники тут служили маяками – не иначе, чтобы не растеряться, куда наступать. Пол за сколько-то лет существования чертова места выгладили ногами – куда там асфальту. Шел спокойно, не спотыкаясь и не шумя. Дробовик стволом вниз на ремне через грудь, нож в руке, готовый к броску, тихо и споро, вперед да вперед, чоп-чоп.
Непонятное попалось после второго поворота, убегавшего вглубь кургана и раздваивающего ход. Оно торчало на стене, подсвечиваясь снизу самой натуральной кованой жаровней, трещавшей полешками, политыми чем-то густым и смолистым. Пахло непонятное неприятно, а выглядело еще хуже. Что это – Морхольд понял почти сразу.
Снятая кожа. Человеческая. Набитая изнутри чем-то вроде сена и со странно изуродованной и пришитой головой, по пояс выросшая из стены. На нормальное лицо рожа, удивительно живо смотрящая прямо на проход, не походила вообще. И не была мордой мэрга, рыбочуда, которые появились после Войны. Да и не было у мэргов рогов бараньих, как у висящего на стене создания-химеры. Рога поблескивали полированными выступами от пламени жаровни, черные непроглядные глаза, отлитые из стекла, мерцали красным внутри, отсвечивая. Кривой длинный рот, приоткрыв по-лягушачьи длинные губы, показывал самые кончики костяной пилы за ними. Руки с чересчур длинными пальцами, украшенными острыми вшитыми когтями, как бы предлагали сделать выбор, развернутые пригласительным жестом в обе стороны.
И темнел знак, намалеванный на груди. Явно угадывающаяся волна и торчащая из нее пятерня с обрезанным мизинцем.
– Вы тут совсем больные на голову, – поделился Морхольд, рассматривая хренову достопримечательность. – Это ж как в трэшаке каком-то, фильм категории «Б», мать его.
Из левого отнорка, докатившись эхом, достало уши нестройным и низким гулом. Из правого просто тянуло морозцем. И даже сильнее, чем раньше. Ход, верно, убегал еще ниже. Но почему так холодно?
Значит, справа делать нечего. Пленников и рабов никто на леднике держать не станет. Припасы, может, еще что-то, что можно хранить в мерзлоте. Не должно тут такой быть, и…
Звук пришел оттуда. Из непроглядного зева, на самом входе расцвеченного настоящими ледяными цветами-узорами, тянущимися из коридора наружу. Звук, низкий и басовитый, странно манящий двинуться туда, Морхольд едва уловил. Дрожь прокатилась по всему телу, пробирая морозными иголками от ушей до пяток. Звук повторился, такой же тянущий к себе.
Морхольд сглотнул, косясь на собственную ногу, ответившую призыву почти неуловимым напряжением мускулов. Он вдруг словно отделился от самого себя, безвольно наблюдая со стороны за творившимся.
Звук дотянулся еще раз, настойчиво и неотвратимо, охватывая отовсюду и проникая в каждую клеточку тела. Странный, страшный и одновременно притягательный. Дающий надежду на что-то очень нужное, там, внизу, под тяжестью кургана прячущееся от непонимающих и глупых взглядов обычных людишек, что не оценят всю глубину дара.
Многое было в нем, все перекатывающемся в голове Морхольда и внутри его неожиданно заледеневшего тела. Настолько сильное и стоящее чего угодно, что хотелось бежать на зов. Там, невидимое пока, давно ждало его, неприкаянного бродягу и убийцу, что-то настоящее и нужное. Что-то настолько верное, что это стоило хотя бы попытаться увидеть и понять, принять и растворить себя в нем. В обжигающе ледяном и одновременно живом, способном подсказать что-то крайне необходимое.
Цель. Его, Морхольда, цель.
Он сделал шаг, чем-то скрежетнув обо что-то. Какая разница?
Темнота, смотревшая на человека, стоящего у распутья, не пугала. Просто звала присоединиться к тем, кто уже прошел этой тропой и стал другим, получив цель, служение и правду. Обо всех и всем. Война? Беда? Наказание Господне за грехи? Все верно, так и есть. Наказание, несправедливое и жестокое, посланное вместо прощения и добра, так долго обещавшихся Его служками, водившими людей за нос. Война показала настоящее лицо Света и очистила дорогу для открывших настоящий путь. Беда только помогла понять всю глубину обмана и честность того, кто так долго занимал свой ледяной престол на непроглядно-черном озере, вцепившемся в него льдом своих пут, озере, переливающемся антрацитово-мертвым зеркалом под острыми бриллиантами нависших со сводов бескрайней пещеры сталагмитов…
Рука вспыхнула пламенем – не ледяным, прячущим в себе странную и неживую жизнь, нет. Вспыхнула горячим и обжигающим огнем, вцепившимся в мясо с кожей даже через перчатку – от накалившегося на жаровне ножа, опущенного одурманенным Морхольдом.
Тот привалился к стене, выпустив малиновый от жара клинок. Вцепился почти обожженной рукой в ледяную землю и камни, раскинул пальцы пауком, остужая и бормоча про себя что-то давненько забытое. К кому и зачем он обращался – спустя несколько мгновений даже не вспомнил. Но липкая черная паутина, раскинувшаяся перед глазами и в голове, треснула льдинкой первых заморозков, звонко лопнула и рассыпалась.
– Не, мне точно налево, – Морхольд поднял почему-то полностью почерневший нож, еще не остывший и прячущий внутри почти неуловимо вспыхивающие багрово-алые искорки. – Прости, дружок, но тебя я с собой больше не возьму. Что-то не то с тобой.
В левый проход, рокотавший эхом, возможно, от того самого бдения, Морхольд почти забежал. Совсем неладное творилось тут, почти в двух шагах от нормальных людей. Что-то чересчур темное и странное. Он шел вперед, почти не скрываясь, вдруг поняв простую вещь: ему очень хочется взять и покрошить местных в капусту. За что?
Ответ пришел сам по себе.
За их собственное, очень ощутимое зло.
За службу ему.
За жертвы для него.
Если есть на свете что-то выше человеческого материализма, Господь Бог Саваоф, Аллах или Будда, то они не станут просить жертв. Зачем, если они и так могут взять все необходимое? Жертвы приносят не Богу. А другому.
Шаги он услышал загодя. И вжался в густую тень между двумя светильниками. Дальше, вроде бы, начинались те самые жаровни. Но пока…
Те, на причале, были с виду обычными наемниками. Младшими братьями-дружинниками, не иначе. Этот… это существо, служившее зову из ледяной бездны, выглядело, как в кино. Его скрывало что-то черное и просторное, с капюшоном, смахиваюшее на самую настоящую рясу с клобуком, правда, со светлым узором, бегущим по рукавам и краю капюшона. Зачем существо шло в сторону Морхольда, того не волновало. Заказ заказом, но кипящая внутри чистая ярость просила выхода.
Шею свернул тихо и спокойно, как куренку. От тех вреда порой больше, когда зубками хватаются за руки. Куры пошли последнее время так себе, яиц маловато, мясо жесткое, а вот жрать любят все больше мясцо. А тут – цоп, хвать, хрусть, ох-х-х, хлюп – и все.
Хламида подошла, спрятав под собой все снаряжение Морхольда. А вот о таком необходимом допросе он вспомнил немного позже. Ну не беда, разберется. Тело отволок к распутью и закинул туда, откуда выло холодом и зовом. Только сейчас, если и пробирало, то не до мозга костей и желания бежать к нему. Хрена лысого, обойдешься.
Назад он шел торопливо, но осторожно. До жаровен оставалось немного, скоро весь он, как есть, окажется на свету. А заподозрить в нем чужака легко, вон, что у этого с рожей-то… Надо же до такого додуматься?!
Борода, длинная, по грудь, разделялась напополам выбритым посередке подбородком и подстриженными волосищами, висевшими вниз, как соминые усы. Чушь какая, а? Вместе с узором – той еще мешаниной из рыб и черепов с рогами, заставляла сомневаться в нормальности чертовых сектантов. Монахи, твою за ногу, ведь придет в голову так назвать их.