– Сохатый, – протянул руку заказчик.
– Басмач, ага, – ответил на рукопожатие борода.
– Прогуляемся?
Они шли вдоль берега Волги, ленивые волны накатывали на песчаный бережок.
– Идиллия. Прям голубки на променаде. Долго гулять будем? – терпение Басмача таяло, а этот хлыщ совсем напрасно его испытывал.
– Как всегда, к делу? – усмехнулся Сохатый.
Басмач порылся в кармане плаща, выудил сверток, передал заказчику.
– Палец? – вопросительно покосился Сохатый.
– Только перстень, – вздохнул Басмач.
Сохатый развернул сверток, оказавшийся перчаткой из черного с красным бархата, в которой лежал кроваво-медный большой перстень в форме козлиной головы с черными глазами.
– Мерзость какая. Но дело сделано, – он махнул оставшимся у лодок охранникам.
Басмач внутренне напрягся, сжал в кармане РГД, ожидая подляны, но бугай нес блестящий на солнце низкий цинк.
– Как договаривались, и немного в качестве премии. За скорость. Время, как говорится, деньги.
– И сейчас мы их тратим, – буркнул Басмач недовольно, разочарованно разглядывая маркировку на еще советской, початой «консерве» – заказчик не кинул. – И что там за дело на мильен песо?
– Дело вот какое. В Мелекессе есть один человек, техник. Светлая голова – и очень мне нужный. Его необходимо выкрасть и доставить на Острова. Время идет буквально на часы.
– Сколько платишь, Сохатый?
– Даю карт-бланш, ваша цена: техникой водной-сухопутной, патронами, оружием. Топливом? Но быстро, и чтоб с головы волосок не упал. В дорогу укомплектуем всем, ну, в пределах разумного, конечно.
Басмач думал недолго, ему уже осточертело торчать в этих краях:
– Машину с полным баком, две бочки по полтиннику топлива, два полных цинка пятерки и чего еще вспомню, по мелочи.
– Ли-ихо, – протянул Сохатый.
– Машину сейчас. На ней и поеду в Димитровград, на ней же и привезу техника. А что по времени?
– Самое минимальное. Мой брат, Лось… ну, мы с ним не очень в ладах.
– Догадался, – буркнул Басмач. Эта рогато-парнокопытная семейка уже начала ему надоедать.
– Он знает об этой авантюре и уже нанял очень похожего на вас человека.
– Кого?
– Наемника. Уверен, весьма серьезного.
Нехорошие сомнения насчет случайной встречи на «Скрябине» царапали черепушку изнутри, в случайности Басмач вот нисколько не верил. И много ли похожих на него наемников?
– Ну, за снаряжением, думаю, лучше сразу с нами, так быстрее. Время.
– Да-да, конечно, – Басмач рассеянно огладил черную с проседью бороду судьба, видно, играла с ним в пятнашки, раз решила столкнуть с тем бородатым наглецом. – Только на «Скрябин» быстро загляну, мне там глаз задолжали…
Паскудно ухмыляясь, Басмач развернулся и, уверенно вминая тяжелыми ботинками волжский песок, направился прямо к дружелюбно выпроставшему «язык» трапа плавучему кабаку.
Ирина БарановаОхота
Черт бы побрал эту духоту! Ни ветерка, ни облачка. Полный штиль. Небо бледно-голубое, белесое, знойное, лес вдалеке дрожит в мареве раскаленного воздуха. Эх, сейчас бы стащить с себя все да нырнуть с разбегу в прохладную воду, смыть едкий пот, охладить вскипающие мозги. И ведь река рядом, вот она, сияет яркой голубизной прямо под белокаменными стенами монастыря. Покой и умиротворение жаркого июльского полдня… В какое-то мгновение Макс явственно услышал стрекот цикад, почуял непередаваемый запах лугового разнотравья. Но только на мгновение. И от осознания того, что все это – глюки, фантомные боли, стало еще хуже. На самом деле, цикады давно вымерли, по крайней мере, в том, первозданном виде, и пахнет ему сейчас совсем не цветами, а старой резиной от маски респиратора. И стащить с себя клятый прорезиненный плащ автоматом означает подписать себе смертный приговор. Про речку так и вообще разговор особый, если и купаться, то только «вприглядку». Нет, конечно, при должной осторожности вполне можно жить нормально, почти как в прежние времена, и, выходя наружу, не изображать из себя окуклившуюся гусеницу. Но развалившейся церкви на самом краю села это не касалось.
Если честно, Макс совсем не понимал, зачем в селе церковь, когда за монастырскими стенами их аж четыре, а служба, как рассказывали старожилы, шла лишь в одной из них? Может, поэтому и простоял храм разрушенным много лет, пока перед самой катастрофой не собрались его восстанавливать. Не успели. Поначалу на развалинах хотели устроить наблюдательный пост: монастырь, дорога к нему, река и село – все как на ладони. Только вот, при относительной чистоте всего, что вокруг, в церкви нещадно фонило. Пыль ли тому виной, или еще что, никто разбираться не стал, просто поставили на идее жирный крест, и все. И правильно сделали: все, что удалось им надыбать в окрестных селах – пара антикварных ОЗК, несколько на удивление исправных дозиметров, старые противогазы, да еще вот респираторы. И это за счастье. А то до ближайшего более-менее большого города аж восемьдесят верст, по нынешним временам – как до Луны. И неизвестно еще, что там и как… Теперь вот храм продолжает потихоньку разрушаться. Пару лет назад рухнула крыша, потом – колокольня, перегородив и без того неширокую улицу. Баррикада оказалась весьма кстати: монастырским она не мешала, а вот от непрошенных гостей какая-никакая, а все дополнительная защита.
Макс полез в церковь не от хорошей жизни. И не от желания полюбоваться пасторальным (овец с пастушками только не хватает, ей-ей) пейзажем, просто не было в округе лучшего укрытия, как и лучшего места для засады. Вот он и мучился сейчас, пытаясь получить эстетическое удовольствие от созерцания прелестей постъядерной природы, и одновременно тихо проклиная и жару, и случившийся двадцать лет назад глобальный трындец, да и все остальное, за компанию.
Там, за монастырскими стенами, о его миссии знали лишь два человека: мать Манефа, монастырская игуменья, и Сергей Петрович, местный Голова, глава гражданской администрации то бишь. Макса никто не выбирал и не назначал, он сам к ним пришел с предложением и сам настоял на строжайшей секретности мероприятия. Манефу он откровенно побаивался, знал – возрази она, Петрович ни за что не согласится. Идеальный тандем. Но выбора у них не было, и Макс получил благословение. Хоть и не нуждался в нем. Не разрешили – ушел бы все равно, был у него тут свой, козырный интерес. И никто бы не хватился – он же охотник, для него пропадать в лесу сутки-двое – обычное дело.
Да, видать, слишком беспечно жили они все последние годы. Успокоились, забыли, что Великий Карачун в одночасье превратил окружающий мир по малости в недруга, а по большому счету – во врага. Перестало кладбище за монастырскими стенами требовать еженедельную дань, и все тут же решили: ага, теперь можно жить не тужить, словно и не было ничего. Только вот природа равновесие любит, и тогда уж, для полноты картины, хоть бы соседка соседке космы за гулящего мужика повыдергала… Или кто-нибудь в оппозицию нынешней власти подался, майдан устроил, «оранжевую» революцию местного разлива? А что нет? Если уж как прежде, то по полной, на всю катушку! Только какие тут космы, какой майдан? Про пьяную драку вообще только мечтать можно – спиртное тут под запретом. Все благостно до тошноты, словно и не люди – архангелы с херувимами. Тьфу!..
Хотя… Может, просто натерпелся народ, настрадался, вот и радуется спокойной жизни… Но не до такой же степени! Херувимы, говорите? Что до Макса, то он бы скорее поверил в тихий омут.
И Зверь только укрепил эту веру.
Он появился неожиданно. Зверя никто не видел. Не слышал его рычания или воя. Он был неуловим, неосязаем, но вот уже без малого месяц, как люди в монастыре жили в страхе: кто следующий? И когда?
Юрка пропал первым, Макс как раз тогда был на охоте. Лиза, жена, убитая горем, ничего толком сказать не могла, молчала и виновато смотрела на него красными от слез глазами. Хотя какой с нее спрос? Парню почти шестнадцать, жених, самостоятельный уже. Несколько дней его искали. И в монастыре, и за его стенами. Не нашли. Ни живого, ни мертвого. Макс за те дни осунулся, весь почернел. Несколько раз прошел он тем же путем, где пропал в тот вечер сын: пятьсот метров до птичника, устроенного на месте бывшей страусиной фермы, пятьсот – обратно. Дорога, по которой вот уже несколько лет без опаски ходили в любое время суток, и (совсем мышей ловить перестали!) даже поодиночке. Охотник облазил все окрестные развалюхи, все кусты, только что не нырял в реку у причала, где иногда баловалась ребятня. Ничего, да и след уже остыл…
Пристрастный допрос потенциальных свидетелей тоже ничего не дал: нет, к реке никто в тот день не ходил… нет, ничего странного не заметили… нет, ушли с фермы все вместе, засветло еще, но Юрок с полдороги вернулся, забыл типа что-то… Ночная охрана на птичнике показала, что никто, ни Юрка, ни еще кто-нибудь другой, в тот день обратно не возвращался…
А через четыре дня пропал Семочка, серьезный такой мужичок, шести лет от роду. Пропал вечером, перед самым закатом. Играл с такой же ребятней на заднем дворе. А вот домой не пришел. И опять никаких следов. И опять никто ничего не видел. И опять все по кругу. Допросы, осмотры, поиски. Усилили охрану на воротах, осмотрели все стены. Не помогло. Через неделю пропал еще ребенок. Потом еще… Четыре человека за неполный месяц, четыре ребенка от шести до шестнадцати лет.
В монастырский храмах денно и нощно молились за упокой новопреставленных, за избавление от напасти. В надвратном храме замироточила икона Богоматери, старожилы вспомнили, что последний раз она источала миро как раз перед самым Карачуном. О том, что дети могут быть и живы, ни у кого не возникло даже мысли. Реальность, от которой они все хотели отгородиться, напомнила о себе. Кроваво напомнила. Народ в монастыре тихо скатывался в панику…
Макс в официальном дознании не участвовал. Не то чтобы не доверял, просто тяжко было. Дома стало совсем невмоготу: горе не сплотило их с женой, напротив, развело по разным углам. Лиза или пропадала в церкви, или тихо плакала. Все попытки Макса как-то успокоить и подбодрить ее (сил не было на все это смотреть!) воспринимались почти враждебно. Он злился: да, Юрка единственный, да, возраст, второго не заведешь, но сама же не захотела рожать тогда, какой с него-то спрос, в чем вина?