Зимой бывало тесно. Но никто не променял бы эту тесноту и спертый подвальный воздух на «простор» внешнего мира. Там, снаружи, были опасности пострашней радиации. Уж это они за последние годы усвоили.
Тот, кто выходил на улицу днем, назад не возвращался. Нет, из прогулки по территории еще можно было успеть добежать до спасительной двери. Можно было дойти и до ближайших зданий. Но из дальнего похода днем пока только один вернулся – и то без руки. Потому и вернулся, что кисть его досталась тому, кого предпочитали не называть.
Летом обитаемо было все подземелье. Пространства для четырехсот человек тогда хватало с избытком. Хотя особых удобств не было, и жизнь их была совсем не сахар.
– На какую на хрен шахту? – переспросил тот, кого называли Михалычем.
– На ту самую. Возле поселка. В городе-то нельзя. Там волки и гопники кишат, сам знаешь. На равнине гопников нет, а от волков отбиться можно.
В ответ лежащий на койке отрывисто помотал головой.
– Нет и нет. Ни за какие пряники. Гопников там нет, но зяблики летают косяками.
Наверно, это была психологическая защита – давать монстрам, способным тебя сожрать, смешные названия. «Гопники» звались так потому, что любили жилые массивы и часто сидели на корточках. Чем-то они были похожи на людей… может, раньше ими и были, вот только их ноги гнулись в суставах совсем не так, и из сидячего своего положения они могли делать большие прыжки, застигая врасплох поздно заметившего их человека.
Зяблики были хуже. Весили «птички» по два-три центнера и легко могли, подхватив человека, в полете клювами оторвать ему одну за другой конечности. Чтобы проще в зоб протолкнуть. Или не в полете, а в гнезде… которого никто из живых пока не видел. Шкуру их не каждая пуля могла пробить.
Волки были самые «безобидные». Всего-то собачки чуть больше обычных. Опасны тем, что охотятся стаей. Их вполне можно остановить обычной дробью, не говоря уже о пуле из винтовки.
– Да ты же был наверху, – не унимался Лыков. – Раз двадцать. Группы водил. А дело-то плевое.
– Не. Не пойду. Сегодня день плохой, – пробормотал Михалыч, тряся головой.
– Да вроде не пятница тринадцатое.
– Мне на ваши календарики болт положить. Я нутром чую, что плохой день. Нельзя выходить.
– Ты это Главному сам скажешь?
– Надо будет – скажу, – буркнул Михалыч и отвернулся к стенке.
Все знали, что Михалыч, которого многие называли (но не в глаза!) просто Сиделец, – за словом в карман не полезет. И ни бога, ни черта, ни начальства не боится.
Родился он где-то на севере. Вроде бы служил на флоте. Последние лет двадцать до Катаклизмы провел по тюрьмам и лагерям. И только году в 2012 устроился ГРП – горнорабочим подземным – на шахту «Карачумышская».
Вся его дубленая кожа была покрыта наколками, обозначавшими этапы пути, жизненные принципы, заслуги. Но блатарем он не был, как скупо сам объяснял: «Все срока отмотал мужиком. Но с суками не корешился и масть держал». В то, что он пользовался у сокамерников авторитетом, поверить было можно. За годы жизни в больнице ни разу не дал слабину, хотя ломались и люди внешне более крепкие – спивались, стрелялись, вешались, травились, просто уходили без возврата.
На воле Сиделец жил по принципам, которые отличались от того, что написано в Уголовном Кодексе. Судя по его разговорам, мир для него – тот, довоенный, где еще нельзя было брать вещи из домов – был четко разделен на «своих» и «чужих». Чужие – это государство и «коммерсы». Не те, которые ларьки или шиномонтажки держат и живут на соседней улице. А те, которые олигархи из Москвы и приезжают, «чтоб кровь из народа тянуть». Земляки были для него по умолчанию «своими». Если не «запомоились», не совершили какой-то аморальный, по его мнению, поступок.
У чужих воровать было можно, если очень потребуется. Но не еду – это позорно, и не предметы обихода, а сырье, инструменты или технику, чего у тех «много»: бензин или солярку, цветмет, какие-нибудь пилы-болгарки или домкраты. А у своих – нельзя, западло, даже десять рублей. Крысятничество. Такой вот Робин Гуд кузбасского разлива. Разве что бедным не раздавал. Хотя, может, и раздавал когда-то, только не афишировал. Во всяком случае, на храмы точно пожертвования делал. Верующий был.
Никаких ритуалов и постов не соблюдал, но, когда лет десять назад одна женщина, бывшая до всего этого учительницей, заблажила и впала в истерику: «Бог нас оставил, весь мир погиб…», – подошел, встряхнул ее как куль с мукой. И сказал негромко, вкрадчиво, но так, что возражать никому не захотелось: «Молчи, дура. Бог с нами. Прорвемся». Вот так. Без матов и без блатного арго.
Говорил он обычно довольно грамотно – не как филолог, но и не как малолетний наблатыкавшийся понторез. Почти без «фени», да и мат употреблял умеренно. Умеренно для шахтерского края, где им не ругаются, а разговаривают, начиная с детского садика.
А сказав это, спокойно сел и закурил вонючую беломорину. Где он их только доставал?
Первый раз на Зону (именно с большой буквы) он загремел, как сам говорил, по дурости. «Отправил на больничку начальничка, который качал права по беспределу». Судя по всему, не милиционера, а кого-то вроде бригадира или прораба. Ну а после, как это бывает, новые сроки потянулись веселой чередой, с короткими промежутками «воли».
При этом был Михалыч вовсе не нарывистый, как можно подумать – и сам на рожон не лез, когда был трезвым (да и выпивал – даже здесь, в подвальной жизни – раза два в год, хоть и до потери сознания). Внешность имел безобидную – невысокий, щуплый. Ходил постоянно в залатанной спецовке, а то и вовсе в фуфайке. Этакий деревенский дедушка. Вечно небритый, но не до бороды, с морщинистым пятнистым лицом. Точного его возраста никто не знал, но все сходились на том, что больше пятидесяти.
Когда на него стал наезжать их штатный задира Филиппенко – бывший проходчик, мужик вдвое крупнее – этот сморчок одним ударом по печени сложил здоровяка пополам. Больше его никто не трогал.
Вот таким был Михалыч. Но подход к любому можно найти. Серега не стал ни запугивать, ни задабривать.
– Ну, лады, Михалыч, как хочешь, – сказал он. – Как-нибудь без тебя справимся. Другого найдем в водители. Если что, пойдем я и Руслан. Который на вентиляции работал. А третьим возьмем…
Ответом была новая порция мата, на этот раз имевшая тот смысл, что никто лучше с этой работой не справится, и вообще они салаги желторотые и Жизни Не Знают.
Лыков выслушал с усмешкой, покивал и вышел в коридор.
Низкие потолки подвалов Центральной Горбольницы давили, заставляли нагибаться, чтобы не удариться о трубу. Подвалы были огромны и, поговаривали, планировались как раз на случай ядерной войны. Вот и пригодились. Из каждого корпуса можно было попасть в любой другой, пройдя через длинную систему переходов, площадь которых вместе с комнатами «нулевого этажа» знал только главврач, но тот пять лет назад помер. Теперь руководителем маленькой общины был бывший главный инженер одной из шахт.
Первые этажи худо-бедно использовались. Там были склады всего, что жалко оставлять на открытом воздухе на верную порчу. Все это натаскали из магазинов и домов города впрок. Ни о какой герметичности речи не было. Воздух свободно поступал с улицы через воздуховоды, но внутри он был чище «забортного», потому что по пути фильтровался от самых крупных фракций пыли.
Лестничные пролеты замуровали наглухо. Как и входные двери. Только из двух корпусов был выход наружу.
Они вышли вечером, сразу, как стемнело. Встретились в лечебном корпусе у стойки регистратуры, одетые по-походному. Третьего члена команды оба знали еще по прежним временам. Руслан Баранов был когда-то горным мастером на той же «Карачумышской». Это был невысокий лысый мужик со скверным характером.
Двое напарников были в охотничьем камуфляже и одноразовых респираторах, а Сиделец надел флотскую штормовку и болотные сапоги. Лицо просто замотал шарфом. «Сильнее кашлять уже не буду», – говорил он всегда.
На троих у них был один пистолет и ружье. Ни охотиться, ни воевать они не собирались. Их задачей было побыстрее загрузить уголь – и назад на всех парах.
Покинули больницу через приемный покой, где крыльцо перегорожено баррикадой с колючей проволокой. Тут был высокий пандус, куда раньше въезжали «скорые».
Сейчас снаружи стоял их грузовик. Больница, хоть и называлась Центральной, находилась на окраине шахтерского города, который ныне населяли гротескные подобия людей и животных.
Тут было не так далеко до шоссе, которое шло на север. Как ручейки от реки, кое-где отходили от него гравийные дороги к предприятиям, дававшим когда-то главный товар этого региона, о котором слагались стихи и песни, которому возносилась хвала, как кормильцу. Уголь.
В последние годы его активнее добывали не в городах (под которыми запасы были истощены), а в сельской местности. Пробираться в темноте по убитой дороге, перегороженной разбитым транспортом, да еще на старом грузовике – удовольствие небольшое. Фары включили на самый минимум, чтобы не слишком выдавать свое местоположение.
До места добрались без приключений.
Ехали молча, стараясь особо не глазеть по сторонам. Все слова давно были сказаны, и других, кроме матерных, у них в головах не осталось. А те что толку-то повторять в который раз? Шибздец, он и есть шибздец.
Днем они не проехали бы и километра, не помог бы даже металл кабины. Зоркие глаза заметили бы их с неба. Что-нибудь бросилось бы под колеса, машина бы встала, и они были бы разорваны в мелкие клочья. Теми, кого лучше не называть.
Сухопутные твари гораздо менее опасны, чем летающие, но тоже могли встретиться. К счастью, и они более активны днем.
Вскоре показались знакомые всем троим здания Шахты. Основательно порушенные взрывной волной и частично выгоревшие.
Угольный склад не пострадал ни от вспышки, ни от самовозгорания – дожди, видимо, тушили, а все эти годы были сырее некуда. Особой жары не бывало, солнце почти не выглядывало.