– Ему было плохо слышно. Андре или “Деде”, он толком разобрал.
– Андре – стариковское имя. Как он определил, что это был молодой человек?
– По голосу.
– Комиссар, – вмешался другой лейтенант, – судья требует закрыть дело. На нас висит еще лицеист с ножевыми ранениями и нападение на женщину в паркинге Вожирар.
– Знаю, – сказал комиссар, хватая вторую сигарету, лежавшую рядом с пачкой. – Мы с ним вчера побеседовали. Если это можно назвать беседой. Самоубийство – и точка, закрыть дело и работать дальше, а что мы похороним улики, пусть ничтожные, но все же, затопчем их, как одуванчики, так кого это волнует.
Одуванчики, размышлял он, обездоленные слои цветочного общества, их не уважают, попирают ногами и скармливают кроликам. А вот на розы наступить почему-то никому и в голову не придет. И кроликам их не скормят. Все умолкли, не зная, чью сторону принять – нетерпеливого нового судьи или комиссара, пребывавшего в дурном расположении духа.
– Ладно, закроем дело, – вздохнул Бурлен, словно признавая физическое поражение. – При условии, что мы все же попытаемся расшифровать знак, который она нарисовала возле ванны. Он очень четкий, внятный, но что это – неизвестно. Вот вам ее прощальное послание.
– Пойди пойми его.
– Позвоню Данглару. Может, он разберется.
Хотя, подумал Бурлен, возвращаясь к той же мысли, одуванчики – цветы стойкие, а розы то и дело хворают.
– Майору Адриену Данглару? – вмешался кто-то из бригадиров. – Из угрозыска тринадцатого округа?
– Ему самому. Он знает такие вещи, которые вам и за тридцать жизней не узнать.
– Но ведь за ним, – прошептал бригадир, – стоит комиссар Адамберг.
– И что? – спросил Бурлен, величественно поднимаясь с места и упираясь кулаками в стол.
– И ничего, комиссар.
Глава 3
Адамберг взял телефон, отодвинул от себя стопку папок и, откинувшись в кресле, положил ноги на стол. Одна из его сестер умудрилась непонятно как подхватить воспаление легких, и сегодня ночью он глаз не сомкнул.
– Женщина из дома 33-бис? – спросил он. – Вскрыла вены, сидя в ванне? Зачем ты мне морочишь этим голову в девять утра? Судя по внутренним рапортам, это самое что ни на есть очевидное самоубийство. Ты сомневаешься?
Адамбергу нравился комиссар Бурлен. Любитель пожрать, выпить и покурить, с бьющей через край энергией, Бурлен жил на всю катушку, ходил по краю пропасти, был тверд как кремень и курчав, как юный барашек, и вызывал уважение своим жизнелюбием – он и в сто лет не уйдет на пенсию.
– Наш новый судья, Вермийон, в порыве служебного рвения присосался ко мне как клещ, – сказал Бурлен. – А ты знаешь, какие они, клещи эти?
– А то! Если обнаружишь родинку с ножками, значит, это клещ.
– И что делать?
– Вынуть его специальным крючочком вроде крохотного гвоздодера. Ты мне за этим позвонил?
– Нет, из-за судьи, это просто-напросто огромный клещ.
– Хочешь, мы вместе его вытащим огромным гвоздодером?
– Он требует закрыть дело, а я не хочу.
– Аргументы?
– Самоубийца, надушившись и вымыв утром голову, не оставила прощального письма.
Адамберг, закрыв глаза, дал Бурлену выговориться.
– Непонятный знак? Возле ванны? И какой помощи ты от меня ждешь?
– От тебя никакой. Пришли мне голову Данглара. Вдруг он знает. Да и вообще кто, если не он. Хотя бы для очистки совести.
– Одну только голову? А тело куда деть?
– Отправь следом, если можешь.
– Данглара еще нет. Как тебе известно, его расписание меняется день ото дня. Вернее, вечер от вечера.
– Будь добр, вытащи его из койки, я жду там вас обоих. И еще, Адамберг, со мной будет один бригадир, юный козел. Ему надо пообтереться.
Сидя на старом диване у Данглара, Адамберг пил крепкий кофе в ожидании, пока майор соберется. Он решил, что быстрее будет заехать к нему, взять за шкирку и загрузить прямо в машину.
– Вы мне даже побриться не даете, – возмутился Данглар, сгибая свое длинное вялое тело, чтобы посмотреться в зеркало.
– Вы и на службу, случается, приходите небритым.
– Тут другое дело. Меня пригласили в качестве эксперта. А все эксперты чисто выбриты.
Адамберг отметил про себя наличие двух пустых бутылок на журнальном столике, валявшийся на полу стакан и еще влажный ковер. Белое вино не оставляет пятен. Данглар, видимо, заснул прямо на диване, не беспокоясь на этот раз, что на него с укором посмотрят дети. Своих пятерых отпрысков он выращивал бережно, словно искусственный жемчуг, а теперь близнецы выросли и умотали на университетский кампус, и эта брешь в семейных рядах не улучшила положение вещей. Но все же оставался еще самый маленький, голубоглазый, тот, что не от Данглара. Уходя от него, жена оставила ему ребенка, почти младенца, и даже не обернулась в коридоре, как он сотни раз им рассказывал. В прошлом году, рискуя с ним насмерть поссориться, Адамберг взял на себя роль палача и отволок Данглара к врачу, где пьяный майор, ни жив ни мертв, ждал результата анализов. Анализы оказались безупречными. Бывают же счастливчики, которые всегда выходят сухими из воды, точнее не скажешь, и майор мог похвастаться в числе прочих и этим редким даром.
– А собственно, зачем я нужен? – спросил Данглар, поправляя запонки. – Что там у них? Иероглиф какой-то, да?
– Прощальный рисунок самоубийцы. Знак, не поддающийся расшифровке. И комиссар Бурлен крайне этим озабочен, он хочет понять, что это такое, прежде чем закрыть дело. Судья вцепился в него как клещ. Очень жирный клещ. В нашем распоряжении всего несколько часов.
– А, так это Бурлен, – сказал Данглар, расслабившись, и одернул пиджак. – Он боится, что новый судья закатит истерику?
– Он боится, что тот, как всякий уважающий себя клещ, впрыснет ему яд.
– Он боится, что тот, как всякий уважающий себя клещ, впрыснет ему содержимое своих слюнных желез, – уточнил Данглар, повязывая галстук. – Это вам не змея и не блоха. И кстати, клещ вообще не насекомое, а паукообразное.
– Ясное дело. И что вы думаете о содержимом слюнных желез судьи Вермийона?
– Ничего хорошего, если честно. Кроме того, я не специалист по заковыристым знакам, а сын шахтера, – напомнил майор не без гордости. – Я так, понахватался того-сего.
– Тем не менее он очень на вас рассчитывает. Для очистки совести.
– Ну, раз в кои-то веки мне предлагают сыграть роль совести, грех отказываться.
Глава 4
Данглар сел на бортик голубой ванны, той самой, в которой Алиса Готье вскрыла себе вены. Он смотрел на боковую стенку белого туалетного шкафчика, где она начертила нечто косметическим карандашом. Адамберг и Бурлен с бригадиром молча ждали рядом, в тесной ванной комнате.
– Скажите что-нибудь, не стойте над душой, черт возьми, я не Дельфийский оракул, – воскликнул Данглар, раздраженный тем, что не смог сразу расшифровать неведомый знак. – Бригадир, будьте так любезны, принесите кофе, меня буквально из постели вытащили.
– Из постели или из бара на рассвете? – шепнул Бурлену бригадир.
– У меня тончайший слух, – сказал Данглар. Элегантно примостившись на бортике видавшей виды ванны, он по-прежнему не отрывал взгляда от знака. – Я не просил вас комментировать мои слова, я просил кофе, причем очень вежливо.
– Кофе, – подтвердил Бурлен, проворно обхватив толстой рукой локоть бригадира.
Данглар вытащил из заднего кармана скрученный блокнот и срисовал узор: что-то вроде заглавной буквы H, только поперечная полоса начерчена с наклоном. С ней переплеталась еще одна вогнутая линия.
– С ее инициалами это никак не связано? – спросил Данглар.
– Ее звали Алиса Готье, в девичестве Вермон. При этом ее второе и третье имя – Кларисса и Анриетта, а “Анриетта” на письме начинается с непроизносимой буквы Н, Henriette.
– Нет, – мотнул головой Данглар, так что задрожали его вялые щеки, оттененные седой щетиной. – Это не H. Поперечная линия идет явно по косой и уверенно поднимается вверх. И это не подпись. Подпись рано или поздно мутирует, вбирая в себя личность автора, в ней появляется наклон, она деформируется, ужимается. В этой же букве нет ничего индивидуального. Мы скорее имеем дело с прилежным, даже школярским воспроизведением некоего знака или аббревиатуры, причем достаточно непривычной для писавшего. Он вывел ее, может быть, всего один раз, ну пять, никак не больше. Это работа усердного, старательного ученика.
Бригадир вернулся с кофе и не без вызова сунул в руку Данглару обжигающий пластиковый стаканчик.
– Спасибо, – пробормотал майор, никак на его хамство не отреагировав. – Если она покончила с собой, то это указание на тех, кто ее довел до самоубийства. Зачем ей тогда зашифровывать свое сообщение? Она боялась? За кого? За своих близких? Она как бы призывает к поискам, никого при этом не выдавая. Если же ее убили – ведь именно этот вопрос терзает вас, Бурлен? – она явно намекает на преступников. Но опять же, почему так заковыристо?
– Это наверняка самоубийство, – угрюмо буркнул Бурлен.
– Вы позволите? – спросил Адамберг. Прислонившись к стене, он не без задней мысли вытащил из кармана пиджака помятую сигарету.
Комиссар Бурлен, словно по мановению волшебной палочки, тут же зажег длиннющую спичку и тоже закурил. Бригадир в сердцах выскочил из задымленной ванной и застыл на пороге.
– Чем она занималась? – спросил Данглар.
– Преподавала математику.
– Опять мимо. Наш символ не имеет отношения ни к математике, ни к физике. Это ни знак зодиака, ни пиктограмма. Масоны и сатанисты тут тоже ни при чем. Это все не то. – Он что-то недовольно пробормотал про себя, с серьезным видом. – Разве что, – продолжал он вслух, – это древнескандинавская буква из какой-нибудь руны или даже японский или китайский иероглиф. Там бывают H такого типа, с наклонной перемычкой. Правда, без вогнутой линии. В этом-то и загвоздка. Остается гипотеза небрежно написанной буквы из кириллической а