Зевак уже собралось прилично, но оцепление действовало слаженно. Примерно в пятидесяти метрах от меня у подножия памятника на ступеньках лежало бездыханное тело, накрытое черным полотном. На месте работали криминалисты, несколько конкурентных СМИ, а все независимые журналисты, как и я, стоя за ограждением, пытались сделать хотя бы один удачный кадр, однако в этот раз полиция действовала умнее. Помимо основного оцепления, труп также окружили с десяток полицейских, не давая возможности что-либо разглядеть. Я видел лишь ботинок жертвы в «окошке» между ногами полицейского, считавшего себя, видимо, очень крутым, раз он мог позволить себе расставить ноги так широко.
– По-братски, Арсен, оставь, да, меня, – взмолился сержант Камалов. Это был грузный, вечно ноющий тридцатипятилетний полицейский.
– Мне нужно только несколько фотографий.
– Не дадут тебе сделать фотографии. Ты не видишь, что ли, что они там мутят? Чё за оцепление внутри оцепления? – задался вопросом он сам.
– Вот мне тоже интересно. Дай мне сделать парочку фоток.
– Вот так ты и лечишь – «пару фоток»… А потом начинается: суешь диктофон всем в рожи. И потом вопросы, кто впустил этого… ну ты понял.
– Змееныша. Я знаю, как меня ваши называют. Я не обижаюсь. Давай я как-нибудь со стороны войду, а ты просто отвернешься. Никто не подумает на тебя. Вон за тем деревом. – Я показал на толстое дерево в десяти шагах от нас.
– Да все уже знают, что ты тут рядом со мной стоишь. Ты думаешь, за тобой тут не следят? Ты первый, от кого надо сторожить, и ты хочешь, чтобы именно я тебя пропустил. Иди пообщайся с Андрюхой. Вон он там стоит, лес охраняет. – Сержант ткнул в другую сторону ограждения. Среди деревьев стоял скучающий в одиночестве полицейский.
– Мы с ним не знакомы. А с тобой мы почти братья.
– Вот не надо мне тут про братьев. Когда тебе что-то нужно, ты меня и в общественном сортире найдешь – вылезешь из толчка. А когда я прошу тебя упомянуть мои заслуги в каких-нибудь хороших делах, без палева, аккуратно, мол, вот такой-то полицейский из такого-то пэпээс первым прибыл на место… ну ты знаешь… Хоть одно слово написал бы, что я красавчик!
– Ты себя в зеркало видел?
– Да иди ты…
– Впусти меня сейчас, и, если что-то интересное я накопаю и это будет хорошо смотреться, ты аккуратно там появишься.
– Ты хитрожопый, все это знают. Не надо меня дурить.
Я отошел от него, чтобы обдумать дальнейшие шаги. Для этого надо было выкинуть из головы ожидавшее меня после обеда «мероприятие». Чем бы все ни закончилось, оно не имело отношения к работе. А работой был труп. А трупы давно не попадались. Я не мог его упустить. Мне нужно было хоть что-то, первая зацепка. Мужской ботинок – все, что у меня было. Я рывком вернулся в наш еще не остывший диалог:
– Ну хоть намекни, кто это?
– Вообще без понятия.
– На кого похож? Зачем там двойное кольцо? Это же мужик? Я вижу большой мужской ботинок. Толстый, худой? Лысый? Как одет?
– Без. Понятия, – сухо ответил он, поджав губы, что, по его мнению, должно было показать в высшей степени профессиональное отношение к работе.
– Политик? Бизнесмен? Звезда?
– Я сейчас позову кого-нибудь. Когда тебя скручивали в последний раз?
– В прошлом месяце.
– Пора обнулить счетчик.
– Если не впустишь, напишу о тебе что-нибудь плохое, – бросил я самую жалкую из своих карт.
– Детский сад, – покачал головой сержант. – Слушай, вон же там работают ваши – конторские. Что еще нужно? Возьмешь у них фотки или что там тебе нужно. Они берут интервью. Начальник уже ответил на вопросы.
– Я не конторский, – буркнул я и пошел к машине.
– Конечно! И зарплата у тебя с воздуха берется, – бросил он мне вслед.
Я же ответил ему, подняв средний палец, надеясь таким образом свести к ничьей нашу битву интеллектов.
Некоторое время я сидел в машине, поглядывая на ребят с этажа ниже – «конторских». Те расшагивали по «съемочной площадке» как хотели, прекрасно зная, что где-то там за ограждением страдает один не самый покладистый журналист. Гордость не позволяла мне позвонить кому-нибудь из них и хотя бы узнать имя жертвы, да и вряд ли кто-нибудь сказал бы. А может, и они не знали… «Ты же знаешь, пока команды сверху не будет…»
«Ты едешь?» – пришла эсэмэска от жены.
– Да чтоб тебя… – выругался я на самого себя. Забыл про утренник. Опять.
«Еду».
Мы жили в новостройке-девятиэтажке, откуда открывался вид на море. Из минусов – ветер, который даже при закрытых окнах умудрялся создавать сквозняк со специфичным свистом, а входную дверь приходилось закрывать с усилием, будто закрываешь двери бункера. Когда мы с Асией подписывали документы о разводе, я вспоминал этот сквозняк, точнее ощущение этого потока воздуха через пустое пространство, через коридор. Водя шариковой ручкой по документам, я напоминал себе, что там пусто. Внутри нас обоих пусто. Сквозняк. Этих слов мне хватило для финальных усилий в графе «Подпись».
В очередной раз я услышал этот свист, когда Асия открыла мне дверь. Она взглянула на меня привычным взглядом – по чуть-чуть обиды, показного холода и разочарования. В последнее время я видел его часто – когда говорил, что останусь на работе на ночь, когда уезжал в срочную командировку, когда возвращался домой в надежде просто прилечь на диван и не делать ничего… Если раньше этот взгляд вызывал во мне бурю эмоций, то в последний год все изменилось. Я просто с ним смирился, но еще важнее было то, что я смирился с собой. Я есть я. И близко не идеал семейной жизни, не самый ответственный, не самый терпеливый, не самый внимательный, да и с детьми у меня перестало получаться. Раньше я мог часами играть со спиногрызами наших родственников, но со временем потерял эту связь с малышней. Со своим ребенком. Как сказала бы Асия, «ты потерял связь со всем миром. Только ты, твоя камера и компьютер». И скорее всего, она была бы права.
– Семь пятьдесят пять, – сразу сказала она.
– Да, – устало ответил я и вошел.
Она некоторое время просто смотрела на меня.
– Что?
– Ты сказал, что проснешься заранее.
– Я проснулся заранее. Позвонил шеф… отправил меня… – начал было я объяснять, но она просто ушла в гостиную.
Я продолжал несколько секунд смотреть на то место, где она только что стояла, думая о том, что, наверное, я поступил бы так же. Потом пошел в ванную. Умылся. Раздался детский смех, и в ванную ворвался Булат – такой же лопоухий, как я. В остальном он был в мать. Так говорили все, кто видел его впервые.
– Папа! Папа! – завопил он.
Я схватил его и, насколько позволяла наша ванная, закрутил. Мы вышли в коридор, Асия уже стояла у двери.
– Я отвезу сама. Такси внизу.
– Я поеду, – сказал я.
– Не надо. Тебе лучше принять душ.
Я отпустил Булата.
– Надевай сандальки, на выход! – скомандовала Асия, профессионально переключившись на «детский» голос.
– А мун? – спросил сын обиженно и ткнул пальцем мне в ногу.
– Я очень хочу. Только у папы дела. – Я скорчил грустную гримасу.
– У дада всегда дела! – Булат повернулся к маме и ударил кулачком по колену.
– Надевай сандальки, – сказал ему я и посмотрел виновато на Асию.
Мы оба понимали, что я кто угодно, но только не семьянин. Не хороший отец. Не внимательный муж.
– В три? – уточнила она по поводу ожидавшего нас события.
– Да, – кивнул я. – А, нет. Он сейчас написал. Попросил перенести на шесть. Заберем Булата из садика и пойдем.
– Скажи папе «пока», – предложила она, но сын, не взглянув в мою сторону, вышел в подъезд. – Молодец. Испортил ему настроение перед утренником. – С этими словами вышла и она.
Я опять уставился на то место, где пару секунд назад стояла Асия, и подумал: скажи я о трупе в парке, изменилось бы что-нибудь? Сказала бы она что-то типа: «Ой, ничего себе! Ну ладно… если это был мертвый человек, то ничего, что опоздал. Тяжелая у тебя работа, даже нет времени принять душ». Или мы уже на той стадии, когда плевать, что там тебя задержало, ведь это не отменит того факта, что ты – это ты. Не будь этой причины, была бы другая.
Вообще душ – потрясающее место, чтобы собраться мыслями. С самого детства я заметил, что в ванной, в процессе мытья, голова у меня работает лучше всего. Если задуматься, то, наверное, у многих так, ведь даже если забыть, что сам этот процесс расслабляет, то уединенность и чувство защищенности, несмотря на наготу, дают какую-то свободу мыслей, уверенность. И вот, стоя под душем, в очередной раз я, сам того не заметив, задумался о теле в парке. Я просто начал перебирать варианты. Начнем с места. Почему именно там? Под памятником революционеру. На виду. Это ведь неспроста? Притащить тело на самое видное место. Очевидно, что это случилось либо поздно ночью, либо рано утром. Наверняка там есть камеры. Эх, как хотелось бы заполучить видео с камер первым. Это была бы настоящая бомба.
Я услышал звонок телефона, но аппарат остался за дверью, на столешнице. Кто-то очень настойчиво до меня дозванивался.
Ботинок, мужской, кажется, большой. Двойное полицейское ограждение. Зачем? Посторонние ведь никак не могли бы пробиться и через первое ограждение. Зачем так плотно ставить второе? Закрыли тело. Все ради того, чтобы скрыть личность жертвы? Крови не видел. СМИ подозрительно молчат, хоть новость уже утекла в соцсети. Вся Махачкала гадает, чье тело выставили у всех на виду.
Я погружался все дальше, будто в матрицу, пытаясь проиграть момент убийства во всех вариациях. Задушили в машине и притащили? Отравили? Застрелили убегавшего? А может, вообще не убийство? Сердечный приступ? Передоз? Нет, нет… Убийство, иначе тело быстро исчезло бы оттуда. Там следы насилия. Может, человека пытали, затем зарезали и уже бескровное тело бросили на виду? Зарезали.
Мизинец левой руки задергался и почти мгновенно онемел, но, погруженный в размышления, я заметил это не сразу. Пронзительная боль от кончика пальца ударила в голову, мгновенно вернув меня в реальность. Я сх