– Кроме тебя? – спросил шеф.
– Меня? Почему я?
– Потому что ты. Я тебя знаю, завтра приедешь полусонный и скажешь, что ночью решил поехать. И пока ты не надумал, я хочу тебя отговорить.
– Я не планирую.
– Спланируешь! – гаркнул на меня шеф. – И теперь я возвращаюсь к разговору о лишениях. Дело закрыто. Мы оба прекрасно понимаем, через что ты прошел в прошлый раз. Подумай о здоровье, о своей психике, а если не хочешь думать о себе, то подумай о семье. Если не хочешь остаток жизни считать мух и пускать слюни изо рта, хорошенько подумай. И еще раз, подумай о семье.
«Недолго уже осталось», – подумал я, а вслух сказал:
– Так вы же сами мне об этом сообщили. О похоронах.
– До конца дня ты и так об этом узнал бы. В течение получаса эта новость появится везде. Решил тебя подготовить. Теперь свободен, – опять махнул он рукой и отвернулся.
– Вы самый лучший шеф из всех моих шефов, – сказал я, вставая со стула.
– Я твой единственный шеф. И еще, – добавил он, когда я уже стоял на пороге, – на столе у тебя конверт. Если это опять судебное извещение, я тебя прибью. Я не буду платить за тебя никаких штрафов! Только попробуй еще кого-нибудь в чем-нибудь обвинить!
– Цена-а-а-а славы-ы-ы, – пропел я, выходя из кабинета, и затылком почувствовал, что шеф усмехнулся.
На столе действительно лежал конверт, рукой на нем было выведено мое имя. Слишком худой для судебного, самодельный, вероятно, какое-нибудь персональное оскорбление, обвинение или обещание что-нибудь со мной сделать. Я получал такие штуки довольно часто. Настолько часто, что, когда я попытался затолкать его к собратьям в самый нижний ящик стола, места себе он отвоевать не смог и отправился обратно на стол.
Я поймал себя на мысли, что не понимаю своих чувств. То есть мой разум был слегка затуманен.
– Суицид, – произнес я себе под нос. – Убил себя…
Зачем? Совесть? Шизофрения? Издевательства? Религия запрещает убивать себя.
А что чувствовал я? Он ведь убийца. Доказано. Мной и моей пуховой курткой. В присутствии свидетелей. Что, сука, не так?
Я ударил кулаком по столу с такой силой, что эхо раздавалось пару секунд и эту же пару секунд два десятка человек ошеломленно смотрели на меня в ожидании объяснений.
– Муха, задолбала, – пояснил я громко.
– Я просто напоминаю тебе, что стол – это госимущество, – заметила наша бухгалтерша, выглянув из кабинета.
В ответ я, улыбнувшись, помахал ей рукой:
– Не-а. Этот стол я купил сам.
«Что с тобой? – задал я сам себе вопрос. – Соберись. Ну, умер и умер. Ну, убил себя. Он же убийца. Он убил четырех человек, три из которых девочки. Жалко? Нет. Вроде не жалко». Печали я тоже не ощущал. Тогда зачем злиться? Потому что он нашел легкий путь вместо того, чтобы всю жизнь мучиться? Нет, зол на него я не был. Даже тогда, когда он полоснул меня ножом по руке, когда неистово кричал что-то невнятное, я не был зол. Дагестан требовал для него возвращения смертной казни, но не я. Мне кажется, я просто принял с самого начала нашего знакомства, что он ненормальный. Он псих. Он не контролирует себя. Он не понимал того, что натворил. Если прощают убийц, находившихся в состоянии аффекта, то что говорить о психически больном мальчишке? В чем его обвинишь? Тем более что почти все то время, что мы с ним общались, он был очень дружелюбным. Был наивным, открытым, насколько это возможно. Я просто не смог выработать в себе ярости к нему, хотя в нем самом ее, видимо, хватило на те ужасы, что он сотворил.
И вот теперь я был похож на шизика, колотящего без причины по столу. Обо мне и так ходили слухи, что я с головой не дружу. Не хотелось лишний раз подкидывать дровишек в этот костер. «Гоу ту слип, Арсен, гоу ту слип».
Еще минут через десять я понял, что не могу находиться на рабочем месте. Мне нужно было развеяться, отвлечься. Море было в десяти минутах езды. Не то чтобы вся эта морская романтика мне сильно помогала, но я подумал: почему бы не на море?
Однако и там, на пляже, я продержался недолго. Мысли о селе N не отпускали меня. Нужно было с кем-нибудь это обсудить. Но единственным человеком, готовым выслушивать мое нытье, был шеф, который полчаса назад в очередной раз предложил мне не возвращаться туда. С женой я никогда те события не обсуждал. Мы оба знали, что моим осознанным решением было оставить эту ношу себе. Мысль о том, что кто-то, а тем более жена, будет чувствовать хотя бы десятую часть того, что чувствовал после того дела я, заставила меня отказаться от любой помощи со стороны. Я решил, что лучше эту заразу оставить в себе и приглушить, насколько это возможно. Мизинец и безымянный палец едва заметно пульсировали, и под этот внутренний ритм я пытался найти спокойствие. В теории вид на море должен был помочь, но на практике мне разок-другой захотелось утопиться. Ненадолго. Утопиться так, чтобы убить ту часть мозга, которая хранила информацию о зиме пятилетней давности.
Пришла в голову тупая мысль. Вначале я собирался ее отсечь, но затем понял, что все к этому, наверное, и вело. К этой тупой мысли. Других вариантов не было. Кроме того, все хорошее и плохое в моей жизни начиналось, как правило, с тупой мысли, и потом далее, по цепочке…
– Гребаная цепочка, – пробормотал я, покачал головой и стукнул кулаком в офисную дверь, на которой висела табличка «ЗАУР БАГОМАЕВ».
– Только по записи! – прозвучало из-за двери.
Знакомый грубый тон, будто эхо из прошлого. С момента нашего прощания мы больше не виделись, но знали друг о друге из новостей, из газет. Мы оба мелькали в СМИ довольно часто, однако около года назад Заур пропал из информационного пространства. Все, что я смог выяснить у его коллег, – это адрес. Точнее, номер кабинета в большом офисном здании.
«Это я, Арсен, журналист», «Это я, тот, кто раскрыл главное убийство в истории Дагестана!», «Это я, тот городской нытик»… Я продумывал остроумный ответ, но дверь отворилась раньше.
– Ха! – Заур неожиданно расплылся в улыбке. – Гвоздь в жопе! – А вот это был уже знакомый мне Заур.
– Салам алейкум, – сказал я и попытался изобразить что-то похожее на улыбку. Что получилось по факту, не знаю.
– Ваалейкум ассалам! Заходи, – ответил он и, грубо схватив меня за руку, втащил в кабинет.
Я сказал бы, что эта каморка мало чем отличалась от кабинета журналиста. Стопки бумаг, запах пыли вперемешку с запахами давно не очищавшегося кондиционера. Маленькое окошко, служившие для того, чтобы пулять оттуда окурками и иногда проверять, что снаружи – день или уже ночь.
– Ну как? – спросил он и с грохотом опустился в свое дерматиновое (от дерматина там не осталось почти ничего) потертое кресло.
– Что? – спросил я.
– Это. – Он кивнул куда-то в воздух, вероятно, имея в виду жалкое подобие рабочего кабинета.
Я окинул взглядом все четыре стены и ответил:
– Норм. А что это? Вас перевели в город?
– Это кабинет, а я уволился. Около года назад. Садись. Чай-май?
– Нет, спасибо, не буду. Жарко, – ответил я и сел по другую сторону стола.
– Будешь. Чай в жару самое то. В Дербенте не был, что ли? – спросил он, но это был риторический вопрос. Имелось в виду, что любители пить чай в любую погоду всегда жили на юге республики. – Ты не против, если я закурю?
– Нет.
– Ты еще не начал?
– Начал и бросил.
– Хм. – Он смерил меня взглядом. Вероятно, я заработал уважения на один балл. Тот самый балл, который пытался заработать в день нашего знакомства у участкового Каримдина, ответив ему так же. – Значит, покоцала-таки жизнь?
– Как там, в горах, больше не коцала, – ответил я спокойно.
Он, задумавшись, кивнул. Мы немного помолчали, делая вид, что увлечены бардаком на столе, а потом он сказал:
– Юрист теперь я. Точнее, буду, если всю эту хуйню изучу. – Он показал на стопку распечаток.
– Будете сдавать экзамен?
– Не. Какой, блядь, экзамен?! Уже нарисовали все, что нужно. Тупой я просто. Ни хуя не понимаю в этом. А жить, сука, надо. Двадцати тысяч пенсии маловато.
– Не скучаете?
– Знаешь, что я делал этот год?
– Пытались отдохнуть, но поняли, что не можете не работать в органах? Я много об этом слыш…
– Бухал я, – перебил он. – Отдыхал и бухал по-черному. Это был настоящий пиздец. В хорошем смысле слова. Турция, Египет, Болгария. Честно сказать, неплохо отдохнул и ни одного дня, я тебе за слова отвечаю, ни одного дня не скучал по работе. Но одна проблема. Бабки нужны. За год я просрал полтора ляма, все мои накопления, но оно того стоило. Каждый день я вспоминал о том, через какой пиздец я прошел во время войны, а потом когда был следаком. И это дело Хабиба… – Он замолчал и покачал головой. – Бухать начал. Больше, чем хотел, но столько, сколько надо, чтобы выкинуть все это из башки.
– Алкоголь не лучший помощник, – прокомментировал я так просто, чтобы участвовать в разговоре.
– Это уже когда вернулся. Когда бабок не было на отдых за границей… Сон пропал. Эта хуйня начала лезть в голову опять… со всех, сука, щелей. Бухаю и тех девочек вижу. И других людей. Больше всего боялся, что вторая чеченская вернется. Две недели назад вернулась. И я понял: всё уже. Наигрался. Надо что-то делать. В органы ни за что, но обслуживать, документы чирикать – это я могу. Ну, научусь. Вот, бросил бухать, уже десять дней… Чтобы я десять дней подряд не бухал… это, блядь… это вам не шутки. Лет с восемнадцати стабильно хотя бы раз в неделю заряжался. А тут вот сухой. Даже заказ получил. – Он гордо показал огрызок бумаги с номером и инициалами. – Вот чем живу. А ты?
– Ну, работаю, – выдавил я, потому что не знал, что можно вставить после зауровской истории. – Пишу иногда.
– Да, я читаю. Шляпа, конечно, в основном, но иногда интересные вещи тоже бывают. Ты молодец.
– Спасибо.
– Так что пришел? Насчет трупа в парке? Рассказывай, нужен совет опытного волка? – Заур развалился в кресле (скрип ясно давал понять, что, если Заур не начнет утренние пробежки, дело закончится производственной травмой).