Теперь я побежал за стаканом воды. Она немного отпила и, успокоившись, сказала:
– Извините, я не смогу вас проводить.
– Это вы извините, что я опять об этом напомнил, – сказал я и открыл дверь.
– Ничего. Что бы вы ни сделали, помните, что это память о Хабибе и наших любимых девочках.
– До свидания, – сказал я, слегка помедлив.
Мне стало стыдно перед этой женщиной за мой обман, за эту фальшивую статью, но, вспомнив, что я делаю кое-что более важное, я нашел в себе силы собраться и выйти с таким видом, будто готов сотворить нечто великое. Однако, оказавшись во дворе, я понял, что и сам будто высушен, морально опустошен. Мне захотелось забиться в уголок в ожидании, что все исправится само собой. В целом мои поиски чего-то, связанного с честью, можно было считать провальными. Никаких общих с Гасаном фотографий и даже намеков на их знакомство я не нашел.
Сев в машину, я поехал в гостевой дом, в котором когда-то провел несколько сложных дней. Те события изменили мою жизнь. На секунду, оказавшись в нескольких сотнях метров от выезда из села, я задумался над тем, чтобы просто соскочить. Просто взять и дать «по тапочке» и больше никогда сюда не возвращаться. Но почему-то я был уверен, что, даже если решусь сбежать, село не даст, как не давало тогда. Пока я не поставлю точку в этой истории, уйти не получится. В прошлый раз я думал, что ставлю ее, но это оказался не конец.
Все тот же неразговорчивый угрюмый владелец выдал мне ключи. При виде меня его лицо не заиграло никакими красками. Ни улыбки, ни сдвинутых бровей. Я просто сказал: «От Заура», а он ответил: «Угу», но это было даже не «угу», а что-то внутреннее, приглушенное, еле слышное, с аварским акцентом. И уже уходя от него, я подумал, что все село так и относилось ко мне все эти годы: безразличное «угу» с аварским акцентом. Я тоже, в конце концов, аварец, хоть и «парниковый» – городской. Но такие не пользуются особым уважением в высокогорных селах. И хоть конкретно село N не было самым высокогорным в центральном Дагестане, своей закрытостью оно славилось на всю республику. Многие мужчины этого села отличались особым амалом (нравом), и этот амал был известен всем. И если бы нужен был один показательный представитель этого сообщества, то я назвал бы Заура, хотя он был родом из соседнего села. Несмотря на то что жители этих сел друг друга недолюбливали, они были похожи. Ведь говорят, что нам не нравятся некоторые люди, потому что мы видим в них черты своего характера. Может, нечто подобное происходило и тут в масштабах целых сел. По крайней мере, для всего остального Дагестана не имело значения, из села N ты или из села V, для них это было одно и то же. Тот же говор, та же суровость, те же взгляды и, в конце концов, то же испытующее рукопожатие.
– Козел, – выругался я, поняв, что Заур вернул меня в мой же номер. Вероятно, специально. Гребаный шутник.
Номер совсем не изменился. Те же две светящиеся лампочки из четырех. Тот же телик, тот же диван, выход на маленький балкон. Прибавился только какой-то советский вентилятор. Про существование кондиционера владелец сего пристанища, наверное, до сих пор не слышал. Зато я точно знал, что в течение этих пяти лет сюда кто-то заселялся, потому что мусорное ведро было полно, а в унитазе я обнаружил плавающий окурок. Еще чуть-чуть – и аплодисменты за сомнительные достижения станут моей привычкой.
– Ждать звонка Салима, – напомнил я себе указание Заура.
Сон начал одолевать меня почти сразу, стоило сесть на диван. Разок-другой я задремывал, но быстро приходил в себя. При всех минусах моего опыта пребывания в этом селе один плюс я все-таки нашел, хоть он и вытекал из минуса: я научился понимать, когда лучше не засыпать. Я научился понимать, когда ко мне подкрадываются кошмары. Да, я не всегда мог это проконтролировать, и утренний сон в машине был тому доказательством, но сейчас, конкретно сейчас, я понимал, что успешнее смогу обманывать себя, пребывая в сознании. Обманывать себя, говоря, что я ни при чем. Что, скорее всего, Заур и так посадил бы Гасана и его отца. Хотя это не так. Это я привел полицию в тот дом. Окей. Тогда можно обманывать себя, говоря, что они виновны, они убийцы, во всяком случае они причастны и определенно что-то знали. Этот фокус моя совесть еще принимала, хотя напоминала, что ее терпение не вечно. Совесть жаждала доказательств, и если я не мог их ей предоставить, она готова была спустить цепного пса, который будет кусать меня всякий раз, как я закрою глаза. Я сказал себе, что они так или иначе должны были сесть за сокрытие информации, возможно даже, как соучастники. И я не виноват в суициде. За соучастие в таком деле Гасан получил бы минимум десять лет (а он получил пожизненное), так что так или иначе через пять лет он убил бы себя. Он виновен и должен был понести наказание. Оставалось понять, в чем конкретно он был виновен.
Через час мозг, догадавшись, что я отбиваюсь от сна ожиданием звонка, дал мне понять, что он на это больше не ведется. Мне пришлось походить по комнате, затем выйти на балкон и подышать свежим воздухом, но долго я там находиться не смог – вспомнил о трагической судьбе охотника Али, с которым мы успели познакомиться, стоя вот так, рядом, на своих балконах. Я умылся холодной (тем более что другой все равно не было) водой, но глазам хоть бы что. Единственным и, если уж на то пошло, приятным способом отбиться от сна хотя бы еще на полчаса был душ. Но, сняв рубашку, я вспомнил о том, что прятал под ней один украденный предмет, показавшийся мне чрезвычайно интересным. Признаться честно, я просто не удержался и унес его из дома Хабиба с собой. Мне пришлось пойти за ним в машину.
Вернувшись в номер, следующие минут пять я боролся с собой, прежде чем заглянуть в дневник Кумсият. Дневник – это сакральное, личное. Это часть жизни, о которой, вполне возможно, не знал никто, кроме автора. Автора, который умер. Мне хотелось думать, что я забрал его как нечто ценное, что поможет мне раскрыть преступление, но это не совсем правда. Не знаю, о чем я думал, когда уносил его. Я даже не подумал, как буду его возвращать, хотя, конечно, был уверен, что верну, так или иначе.
– Ну ладно, – сказал я себе наконец и со вздохом медленно открыл эту толстенную, исписанную вдоль и поперек тетрадь – мир младшей дочери Хабиба.
Это мой дневник. Это мой тупой дневник. И это будет запись номер 1.
Я завела тебя, МТД (зачеркнуто) ТД (зачеркнуто).
Я завела тебя, тупой дневник, потому что так сказала «крутая подруга дада из Москвы». Она сказала ему, что ее сыну это помогло, а значит, поможет и мне. Будто у меня какое-то расстройство. Не суть.
Дада сказал, что будет неплохо, если я иногда буду записывать свои мысли. И это мне поможет. Я спросила: поможет в чем? Дада сказал: быть нормальной. А это какой? Ходить в магазины? Покупать сумочки? Дада хочет, чтобы я была, как все. Просто он не знает, что не все в моем возрасте на день рождения получают новый айфон. А я хотела ролики.
Теперь ты знаешь, мой дорогой тупой дневник, зачем я все это пишу. В общем, я тебя создала, и я тебя сожгу. Ха-ха-ха! Через две недели, когда дада забудет про тебя.
Я дернулся от громкого стука в дверь. Из уголка рта тек ручеек слюны. Я посмотрел на время – проспал около часа. Дневник Кумсият лежал у меня под ногами. Еще один стук. Если это Грубиян, то он унаследовал не только скверный характер Заура, но и его привычку стучаться с разбегу лбом. Подходя к двери, я заглянул в приоткрытую дверь в туалет и в зеркале увидел свои залитые красным глаза.
Даже не всматриваясь в глазок, я открыл, готовясь увидеть знакомую, вечно раздраженную физиономию, и мои ожидания оправдались – физиономия была, и даже более раздраженная, чем я рассчитывал. Правда, это был вовсе не Грубиян.
– Салам алейкум, – сказал Заур, и настроение у него было явно не очень (впрочем, как и всегда).
– Ваалейкум ассалам, все-таки приехали? – спросил я, улыбнувшись.
Сам того не ожидая, внутри я ликовал. Мне хотелось, чтобы этот мужик взял меня за плечи и сказал, как киногерой: «Не парься, пацан, я тебя прикрою!» Но он этого не сказал, а сказал то, чего и можно было от него ожидать:
– В общем, пиздец. На! – Заур протянул мне небольшую картонную коробку со всяким барахлом. – Заныкай где-нибудь, чтобы посторонний не увидел.
Я подчинился и поставил коробку под кровать. Заур продолжил:
– Ты был прав. Тут кое-что случилось. Местные бараны с утра нервничают, потому что не знают того, что знаю я.
– Вы о чем?
– У Ахмада есть домик в горах. Тут, чуть-чуть выше, рядом с горным озером. Захапал пару лет назад, чтобы на пенсии было где рыбку ловить. Мобильной связи там нет. Есть только проводной телефонный аппарат. Сам себе провел. В общем, Ахмад не выходит на связь. Вчера у него был выходной, и он поехал туда, ночью должен был вернуться и в восемь утра, как всегда, быть на месте. Но его нет. Поэтому работники слегка занервничали и, когда увидели твою машину, прикопались.
– А что с ним стало?
– Ничего. Дослушай. В общем, эти бараны боятся ему позвонить, потому что его пиздец как злит, когда кто-то по мелочам с ним связывается по проводному. Это только для ЧП. Никто не знает, что с ним случилось, а я знаю. Салима помнишь?
– Грубиян? – зачем-то переспросил я, хотя и так было понятно, что о нем речь.
– Да. У него отпуск, и он собирался на недельку в Турцию к своему двоюродному брату. В общем, я с утра начал дергать его, а он тоже на связь не выходит. Жена говорит, что поехал в горы, а это значит, что он там – наверху, с Ахмадом. Они часто там остаются. Компанией на ночь. Бывает, слегка пропустят по банке. В общем, нормально сидят. Никто не знает, почему они там остались, и это пиздатая возможность для нас с тобой. Я чуть напряг местных. Говорю, что-то серьезное. Вместо звонков надо поехать, проверить. Нам организовали уазик. Надо успеть, пока не стемнеет. Место труднодоступное, но красивое. Покататься хочешь?