— К месту преступления?
— Ну. Я обернулся — и аж волосы зашевелились. Тимка, вместо того чтобы убежать, над трупом стоит на коленках! Отвертку вытащить пытается. Баба та, с мячом, увидала его да как заорет.
— А вы?
— А я… ушел.
— Эта женщина с мячом вас видела?
— Нет.
— А кто-нибудь еще?
— Тоже нет.
— Вы отдавали себе отчет, что обвинения в убийстве предъявят вашему сыну?
— Нет, — твердо сказал отец. — Тимке — тринадцать лет! Как ему можно чего предъявлять?
— Вам прекрасно известно, что Тим подвержен припадкам. Отвертка принадлежала ему. Свидетельница увидела его стоящим над трупом, выдергивающим отвертку из глазницы… По-вашему, этого мало для предъявления обвинений?
— Да потом-то я понял. — Отец опустил голову. — А сперва — не знал же ничего! Не думал, что на Тимку повесят… Где ж это видано — ребенку такое выкатывать?
— То есть, по-вашему, совершить средь бела дня хладнокровное убийство и покинуть место преступления — в порядке вещей. А предъявление обвинений несовершеннолетнему…
— Я себя не оправдываю. Моя жизнь — один черт пропащая. А сына в обиду не дам!
— Вы общались с фрау Бурлакофф?
— Нет.
— А как же узнали, что Тима обвиняют?
— Догадался.
— Снова — догадались?
— Да! — с вызовом подтвердил отец. — И сюда пришел, чтобы с Тимкой поговорить. Рассказать ему все — перед тем, как к вам идти каяться. Понимал же, что после уж не выпустите… Пришел — а тут Лена плачет. Пропал, говорит, пацан неизвестно куда.
— То есть после беседы с Тимом вы собирались явиться с повинной?
— Конечно. Неужто сыну за меня отдуваться?
— Вашему сыну ничего не грозило. Вероятнее всего, ему даже не предъявили бы обвинение.
— Да какая разница, предъявили — не предъявили? Если все кругом орут, что это он виноват. Ты ни при чем, сынок. — Отец посмотрел на Тимофея твердо и прямо. — Тебе себя винить не в чем.
— Сыном вы можете гордиться, господин Бурлакофф. — Следователь тоже повернулся к Тимофею. — Я работаю в уголовном розыске почти двадцать лет. И могу поклясться, что даже взрослый человек на его месте сдался бы. А ваш сын сдаваться не собирался. Он решил доказать свою невиновность. И доказал.
— Нет, — сказал Тимофей.
Следователь вопросительно посмотрел на него.
— Я не собирался доказывать свою невиновность, — пояснил Тимофей. — Как я мог доказывать то, в чем не был уверен?
— То есть… — пробормотал следователь. — Ты не был уверен, что не виновен?
— Нет. Я ведь сказал вам, еще в самом начале, что ничего не помню. Я просто хотел выяснить, что произошло.
— Н-да. — Следователь задумчиво смотрел на него. — Что ж. Как бы там ни было — с задачей ты справился. В столь юном возрасте провел целое расследование.
— Что? — пробормотала мама. Следователь о ней, кажется, успел забыть. — Тим… провел расследование?
— Да, представьте себе. Если бы не его помощь, мы бы до сих пор ничего не знали.
— А Тим… — Мама выговаривала слова с трудом. — Тим, получается, помог вам… все узнать?
— Именно так.
Мамино лицо окаменело.
— Ты… — глядя на Тима, пробормотала она. — Ты…
— Фрау Бурлакофф, — оборвал ее следователь. — Не советую вам произносить слова, о которых впоследствии придется пожалеть.
Мама замолчала.
— Едем в участок, господа. — Следователь поднялся.
Его помощник подошел к отцу, отстегнул от пояса наручники. Отец неловко, с кривой улыбкой, вытянул руки вперед.
Повернулся к Тиму.
— Прости меня, сынок. Если сможешь… Все закончилось — ну и к черту их всех. И слава богу. Верно?
Тимофей промолчал.
— Фрау Бурлакофф, — окликнул следователь. — Приготовьте документы. Вы тоже едете с нами.
— Я? — вскинулась мама. — Почему? На каком основании?
— По подозрению в организации шантажа.
— Она не виновата, — влез отец. — Это я! Я же сказал! Вы же записывали!
— Разберемся.
Мама судорожно вцепилась в обивку дивана.
— Я должна позвонить адвокату! Я буду говорить только в его присутствии!
— Разумеется, фрау Бурлакофф. Звоните. Это — ваше право.
В дверь постучали.
— Господи… — простонала по-русски мама. — Кто там… Кого там еще?
Следователь русского не знал, но о смысле вопроса, видимо, догадался.
— Я вызвал представителя органов опеки. Какое-то время вашему сыну, очевидно, предстоит провести без вас.
Родителей увезли в участок. Тимофея забрали в приют.
Маму отпустили быстро — адвокат, которого посоветовала ее подруга, отлично знал свое дело. Чистосердечное признание отца камня на камне не оставило от обвинений в адрес мамы. Следователь, вероятно, догадывался, что так и будет.
Наследства, оставшегося от Штефана, хватило и на то, чтобы компенсировать компании его траты, и на то, чтобы выплатить штраф. Штефан, как и предполагал Беренс, действительно очень удачно вкладывал деньги. Ежемесячно снимая проценты с суммы, лежащей в банке, мама жила неплохо.
Отцу дали пожизненное. С учетом чистосердечного признания заменили на двадцать лет лишения свободы. Через шесть лет отец умер в тюрьме от рака.
Вернер похлопотал о том, чтобы Тимофея взяли в интернат. На выходные воспитанников отпускали домой, но Тимофей этим правом не пользовался. Через два года он экстерном закончил школьную программу и поступил в колледж, на юридический факультет. Переехал жить в кампус.
Габриэла пыталась ему звонить, но Тимофей попросил этого не делать. Тогда она приехала в интернат.
Тимофей не вышел, попросил передать, что плохо себя чувствует.
88
Вероника ждала Тимофея в такси, в дом не пошла.
Вещи, свои и ее, Тимофей собрал сам. Рюкзак повесил за спину, чемодан катил за ручку. Для того чтобы выйти за дверь, ему пришлось повернуться к ней спиной. Так, спиной вперед, Тимофей и вышел на крыльцо. Поэтому не сразу заметил стоящего у перил Вернера.
Он был одет в черный траурный костюм. А руку держал за пазухой.
На то, чтобы выхватить из кобуры оружие и выстрелить Тимофею в лоб, у Вернера ушла бы секунда.
На мгновение больше, чем понадобилось бы Тимофею для того, чтобы уйти с линии огня. Но уклоняться Тимофей не стал.
Вернер помедлил. И достал из внутреннего кармана пачку сигарет.
— Твоя мать не будет возражать, если я закурю?
— Нет, не будет. Но она с удовольствием постоит возле двери с той стороны и послушает, о чем мы беседуем.
Вернер приподнял бровь.
— В таком случае, полагаю, нам лучше отойти.
— Да. Так будет лучше.
Они отошли к сарайчику, где еще при Штефане хранился всякий хлам.
Вернер прислонился спиной к двери, запертой на задвижку. Одной рукой оперся на трость, в другой держал сигарету.
— Принести тебе стул?
— Нет. Я ненадолго. — Вернер смотрел на Тимофея — знакомым пытливым взглядом. — Ты ведь не испугался.
Он не спрашивал — утверждал.
— Нет.
— Почему? Габриэла мертва. Брю — хуже, чем мертва. Мать убита горем. А сёстры и мама — это все, что у меня осталось в жизни. Я запросто мог тебя пристрелить.
— Знаю. Ты очень привязан к матери и сестрам.
— Знаешь — но все равно?..
— Да.
— Почему?
— Потому что если бы ты выстрелил, это означало бы, что я неправ. Что все, что я делал, было зря. Что я, как сказала моя мать, уничтожаю все, к чему прикасаюсь. Что я рожден для того, чтобы губить людей. Знаешь… Я устал от этого. Если бы ты выстрелил, я был бы тебе благодарен.
Вернер помолчал. Несколько раз быстро затянулся, докуривая сигарету. Затушил окурок о дорожку, бросил его в стоящий у сарайчика мусорный контейнер. И крепко, увесисто влепил Тимофею оплеуху.
Со злостью проговорил:
— Знаешь, мальчик, сколько раз я это слышал? «Рожден для того, чтобы губить людей», — передразнил он. — Всякая шваль изъясняется не так красиво. Но сути это не меняет. Ты знаешь, какие проклятья летят в нас во время задержаний? А знаешь, сколько всего я выслушал от Урсулы — перед тем, как она забрала детей и ушла? «Тебе плевать на все, кроме твоей долбаной работы!» — это было самое мягкое, поверь. Сколько тебе, двадцать семь?.. А мне — за сорок. И знал бы ты, какого только дерьма не довелось хлебнуть… Не смей сдаваться, слышишь? — Вернер ухватил Тимофея за воротник. — Никогда не смей сдаваться! Я не хочу прочитать в интернете, что ты погиб — потому что, как тупой баран, подставился под пулю тупого барана! Да, мне жаль Габриэлу. И маму. И еще больше жаль Брю. Я понимаю, что, если бы не ты, Брю вышла бы из этой каши невинной овечкой. Но знаешь что?.. Пусть уж лучше так — чем, не подозревая ни о чем, обнимать сестру, которая убила другую мою сестру. Убила — просто потому что та, другая, была успешней. Не хочу. Пусть лучше так.
Вернер хрипло вдохнул и оперся о стену сарая ладонью.
Тимофей подкатил к сараю Вероникин чемодан, приставил вплотную к стене.
— Садись. Тебе тяжело стоять.
— Мне жить тяжело, мальчик, — усмехнулся Вернер. — Вот ты говоришь — устал… А представляешь, как устал я?
Он опустился на чемодан. Тот всхлипнул, но выдержал. Вернер перенес вес на трость, оперся о нее обеими руками. И повторил:
— Не смей сдаваться! Сейчас, подожди. Я немного передохну и встану. А ты пойдешь к своей девчонке. — Вернер кивнул в сторону такси, где сидела, дожидаясь Тимофея, Вероника.
— Вероника — не моя девушка.
— Это ты так думаешь. Ничего, когда-нибудь поймешь… Ты пойдешь к ней и сядешь рядом. А потом увезешь ее куда-нибудь подальше отсюда. Куда-нибудь, где вы будете только вдвоем. Где ты выкинешь из головы всю ту дрянь, что в ней сейчас крутится. И меня — тоже. Понял?