Он снова попытался разглядеть что-нибудь внизу, но там по-прежнему была кромешная тьма. Все мертво вокруг. Живут лишь Федор и его смертельно раненный «ишачок». Он не оставит Федора в беде одного. Он будет с ним до конца. До тех пор, пока жив Федор и жив он сам. И Федору чудится, что он слышит голос мотора и различает его слова: «Держись, браток, мы еще покажем, как надо драться!» Или это голос Миколы Череды? Голос из далекого, совсем другого мира. Оттуда, где есть Полинка, где вьюжит над тайгою пурга, бродят, увязая в снегу, олени и кричит, кричит на высоком кедраче иволга: «Тиу-ли… Тиу-ли»…
Микола Череда, рискуя подломать шасси, сел в ста метрах от места, где упал истребитель Федора. И не выключая мотора, задыхаясь, крича что-то нечленораздельное, надеясь и отчаиваясь, помчался к Федору.
Каким-то чудом самолет не взорвался, не загорелся, но от него остались лишь обломки: мотор, оторвавшись от фюзеляжа, валялся шагах в пяти от машины, крылья искарежены, одно колесо шасси укатилось, стойки изогнуты, сам фюзеляж сплющен в гармошку.
Чем ближе подбегал Микола к месту катастрофы, тем страшнее ему становилось, но он все бежал, сбросив на землю шлем и прижав левую руку к груди.
В сплющенной кабине Федора не было. Он лежал неподалеку — при ударе самолета об землю его выбросило из машины. Микола рванулся к нему, упал на колени, вгляделся в лицо. Все в крови, с застывшими глазами, которые и сейчас мертво глядели в небо. Микола расстегнул на Федоре комбинезон, приложился к сердцу. Долге слушал, уже ни на что не надеясь и в то же время не в силах оторваться, не в силах поднять свою голову, которая вдруг стала необыкновенно тяжелой, точно там, под черепной коробкой, были не живые ткани, а твердый, застывший свинец.
И так, прижавшись головой к груди Федора, Микола Череда заплакал, завыл, непроизвольно колотя кулаками о мерзлую землю, а колючая крупа секла его непокрытую голову, оседала на спутанных волосах и казалось, что этот сильный, никогда не унывающий человек с каждой минутой все больше седеет от неизбывного горя. «Федя! — кричал он, — Федька, родной ты мой, как же так?!»
И вдруг он увидал, как немец на истребителе, фюзеляж которого был разрисован нотами, снизившись до бреющего и зачем-то сбавив скорость, летит вдоль дороги. Летчик, приоткрыв фонарь, высунул голову и смотрит на него, на Миколу, смотрит так, будто хочет Миколе что-то сказать, сказать, наверное, что вот он зайдет еще раз и в упор расстреляет и самого Миколу, и его машину, и уже мертвого Федора Ивлева.
Микола тяжело поднялся, вырвал из кобуры. «ТТ» и, провожая налитыми слезами и кровью глазами немца, бешено закричал: — Давай, давай, заходи, сука!
Однако, немец, пролетев почти, над самой головой Миколы, неожиданно рванул машину вверх И скрылся.
А над тайгой, что начинается у самой окраины сибирского городка Тайжинска, в этот час и в эти минуты солнце высвечивало высоченные верхушки кедрачи, резвыми зайцами прыгало по полянам, длинными глазами-лучами заглядывало в овраги и волчьи норы, золотило ели. Тишина царила в тайге, нарушаемая лишь стрекотом сорок и голосами кукушек, отсчитывающих, сколько там долгих или коротких лет они предрекают прожить тому или иному человеку, а может, и лесному зверю..
Полинка Ивлева никогда не спрашивала у кукушек, сколько отпущено лично ей и лично ее Федору. Боялась. Вдруг спросит, а какая-нибудь вредная, злая прорицательница прокукует один-два раза и умолкнет. Что тогда? Просто отмахнуться и сказать: «Все это ерунда?» Отмахнуться и сказать так, конечно, можно, да толку от этого никакого. Все равно мрачная тень повиснет над сердцем, и рассеется она не скоро.
Вот и сейчас справа и слева от Полинки раздавались звонкие голоса кукушек, то приближаясь к ней, то удаляясь от нее, чтобы через несколько мгновений снова приблизиться и еще громче прокуковать. Они будто призывали Полинку прислушаться к ним, вроде как бы обещая что-то хорошее, приятное. Однако Полинка продолжала идти своей дорогой ни на минуту не останавливаясь и делая вид, что ничего не слышит и не хочет слышать, потому как знает коварство этих хитрых птиц, лучше уж она будет слушать болтовню сорок, сопровождающих ее к длинному оврагу, где вчера она видела двух крохотных лисят, неведомо как оказавшихся у ручейка, еле пробивающегося сквозь мертвые прошлогодние листья и старые обмороженные ветки, когда-то сорванные с деревьев налетевшей бурей и сброшенные ею на дно оврага.
Лисята, на которых вчера наткнулась Полинка, были еще совсем слепыми, Полинка хотела взять их домой, но потом подумала, что мать-лиса обязательно найдет своих крохотулек именно здесь и утащит в свою теплую нору. Но когда вечером Полинка рассказала о находке своей хозяйке Марфе Ивановне, та всплеснула руками:
— А ежли волк! Или ишо какой жадный зверь! Пожрут ведь маленьких, оборони их господь.
— Ну уж зверь, — ответила тогда Полинка. — Ничего с ними не случится.
Но почти всю ночь не спала, думая о лисятах. Только задремлет, как тут же ей начинает видеться какой-нибудь зверь со страшной мордой, облизивающийся после пиршества, или хищная птица, лапами-когтями ухватившая лисенка и уносящая его в свое гнездо, а то вдруг привидится, — будто слепые лисята скатываются в ручей и барахтаются, барахтаются там в ледяной воде, не в силах выбраться из нее, и пищат, пищат, точно прося кого-то о помощи.
Утром, наспех позавтракав, Полинка отправилась к тому оврагу. Лисят на месте, конечно, не оказалось. Но, разглядывая совсем свежие следы, Полинка без особого труда разгадала, прибегала сюда, старая лиса, искала свое потомство и, найдя, в зубах уносила по лисенку в свое логово.
— Ну и слава Богу, — с облегчением сказала Полинка.
Села на дерево, стала глядеть на тихий, будто дремлющий, ручеек., Там, где вода все же размыла листья, сверкали золотые искорки, зажигаемые солнцем, и казалось, будто на дне горят маленькие самородки — опусти руку и бери их в ладонь, любуйся ими… А тишина, тишина! Угомонились сороки, улетели куда-то кукушки. Изредка вздохнет таежный ветерок, мягко прошелестит ветвями кедрача, прошепчет что-то свое, тайное елям — и снова ни звука. Такой тишины, думает Полинка, как в тайге, нигде больше не бывает. Залезь в глухую пещеру, прислушайся — там тоже тишина, но только мертвая. А в тайге она живая. И Марфа Ивановна так же говорит. «Ты, — говорит, дочка, не моги и думать, будто в тайге совсем быват тихо. Это только на первый слух. А в то „тихо“ ишо вслухаться надо, как следоват. Понимаешь? Кедрач дышит? Дышит. Кажна гравинка дышит? Дышит. А как же иначе? Мураш ползет — от него хоть и, малый, а шум идет. Только наше ухо не приспособлено такое слышать. Не-ет, дочка, та тишина, што в тайге, она живая…»
Мудрый человек эта Марфа Ивановна. С ней всегда легко. «Кажный человек, — говорит она, — милосердешным должон быть. Вот ты как думаешь — для чего ты на свет божий появилась? Просто так, да? Прожить-проходить столько-то годов и все? Нет, дочка, на свет божий появилась ты, штоб добро делать, штоб утешать другого человека. Тогда и сама утешенной будешь». Сама-то Марфа Ивановна на каждый случай жизни слова утешения имеет. Вот проснется Полинка — и начнет рассказывать Марфе Ивановне, какой ей сон приснился. Будто сидит она на берегу и смотрит на широкую-широкую речку, по которой далеко-далеко лодка плывет.! Не видит Полинка человека, который в лодке той сидит, но знает, что это Денисио. И вот вдруг на ее глазах лодка стала погружаться в воду, да так быстро, будто кто-то дно ей пробил. Вот уже лишь края бортов чуть видны, скоро, наверно, несчастье случится, а человек в лодке сидит и ничего не делает, у него тоже — голова да плечи — на виду остались. «Прыгай, Денисио! — в отчаянии кричит Полинка. — Прыгай и плыви к берегу!» Нет, не слышит ее Денисио, а через минуту другую — и лодка, и сам Денисио исчезли в пучине. Ничего и никого на реке не осталось, даже следа от лодки не видать…
Марфа Ивановна внимательно слушает, на лбу и у глаз морщинки глубже стали, да и в глазах тревога так и плещется.
— Ох и нехороший сон привиделся тебе дочка, — говорит она. — Для Дунисио нехороший. Как бы чего плохого не произошло с ним. Не едина, говоришь, следа на реке не осталось? Ну и ну…
Полинка всегда в сны верила, только не каждому могла найти объяснение, угадать, какой сон что готовит. И при словах Марфы Ивановны даже заметно побледнела. С тех пор, как Федор ушел воевать, Денисио стал для нее самым дорогим человеком. Просты ее чувства к Денисио, ничего сложного в них нет: хороший, верный друг он ей, а это часто дороже, чем чувства, испытываемые к родному брату.
Марфа Ивановна знает о привязанности Полинки к Денисио, потому и не удивляется тому, что Полинка так переживает. Встала с кровати, на которой сидела, слушая Полинку, и говорит:
— Да ты не шибко кручинься, дочка. Вот я щас оставлю тебя одну, ты поднимайся и тихонько три раза произнеси, за каждым разом перекрестившись:. «Куда ночь, туда и сон, святой Есиф худое на хорошее переносит». Поняла? Все поняла? Сделаешь это — и тревожиться после того нужды никакой не будет…
Думая сейчас обо всем этом, Полинка улыбается. Хорошо ей с Марфой Ивановной. Ей вообще хорошо. Правда, бывают тяжкие минуты, когда она вдруг увидит женщину, получавшую похоронку на мужа или на сына. Идет такая женщина по улице, будто слепая от горя, ничего перед собой не видя и никого не слыша. Страшно на нее смотреть, и сжимается у Полинки сердце, будто огонь чужого несчастья опалил и ее собственную душу.
Но потом все это проходит, к ней опять возвращается покой и безмятежность души, ее любовь к Федору затмевает разные повседневные невзгоды, а вера, глубочайшая вера в возвращение Федора с — войны не оставляет ее ни на минуту, и она благодарна судьбе за то, что та к ней так милосердна.
…Вот и сейчас, сидя на старом, в давние времена поваленном бурей, дереве и глядя на тихий ручеек, Полинка испытывала удивительное умиротворение, и удивительный душевный покой, она даже забыла, что где-то идет война, которая, как глубокая воронка, втянула в себя миллионы людей, и в том числе ее Федора. Сейчас она не думала ни о страданиях тех, кто навсегда утерял своих близких, ни о тревогах матерей и жен, чьи сыновья и мужья находятся там, где каждого человека подкарауливает смерть. Если бы у нее сейчас спросили, о чем она думает, Полинка вряд ли вразумительно ответила бы. Пожалуй, она не думала ни о чем, она просто была вся в себе, в своих ощущениях, которые складывались из живой тишины тайги, из рожденных солнечным лучом крохотных золотых самородков на дне ручейка, из появлявшихся и на глазах у нее тающих прозрачных облаков, из чистого воздуха, которым она дышала так легко и свободно. Это был ее мир, и она действительно ощущала его так, словно была неотъемлемой его частью, словно родилась вместе с ним и никогда из него не уйдет…