блюдок, на что способен наш командир эскадрильи. Видел, конечно, что противник достался ему достойный, не мог этого не видеть, но все же арийская спесь не давала ему возможности до конца оценить обстановку…
А я в это время наседал на ведомого. На виражах, сам знаешь, «ишачок» дает сто очков вперед любому «мессеру». Я и заманивал немца на вираж при любой возможности, да только он тоже был не лыком шит, на эту удочку не шел. Но и прикрывать Дитриха все время ему становилось трудно, потому что я в любое время мог повиснуть у него на хвосте и врезать ему в задницу пару хороших трасс.
И вдруг я вижу, как Булатов сделал какую-то неудачную фигуру, на мгновение подставил бок «ишачка» под удар немца, тут же сразу немец выпустил короткую трассу, очень короткую, но «ишачок» будто напоролся на тугую волну, задрал нос — и через секунду свалился и штопор…
Микола на мгновение умолк, будто дли того, чтобы тяжело вздохнуть, и тут же продолжил:
— Слушай, Денисио, бывало с тобой такое, чтобы вот только секунду назад ты смотрел на белый свет ясными глазами, видел и небо, и землю под собой, и на той земле — леса да реки, а в тех лесах и на берегах тех рек гуляют, надев венки из цветов на головы, красивые девушки, и среди них одна — только твоя, и она тебе улыбается, а ты улыбаешься ей, потому что в таком светлом мире живой человек не улыбаться не может, и вот вдруг — мрак, полный мрак, темная ночь, вроде как конец света. Бывало, нет? Вот так у меня враз померкло в глазах, когда я увидал свалившегося в штопор комэску. Сколько это продолжалось, сказать не могу. Один миг, наверно, не больше. Решил я, что Дитрих срубил Булатова под корень — отсюда и этот мрак. А когда прояснилось, увидал такую картину: «ишачок» Булатова падает в штопоре, Дитрих со снижением подворачивает, чтобы добить комэску, а его ведомый, посчитав, небось, что теперь прикрывать своего хозяина незачем, прет на меня. И смалит по мне всеми калибрами. Скажи-ка, друг, что мне было делать? Вступать в драку со свастиками? Отсекать Дитриха от Булатова? Подставлять себя под удар вместо комэски? Я так и хотел сделать. Теплилась во мне маленькая надежда, что Булатов, если еще живой — или вырвет машину из штопора, или, на худой конец, выпрыгнет с парашютом. Но сперва мне надо было выйти из-под удара ведомого. А как выйти, если он прет на меня и лоб? Отвернуть? Враз расстреляет! Рвануть машину вверх? Влепит в брюхо. Ну, Денисио, решай. Как бы ты поступил?
— Я?
— Ты. А можешь и не отвечать, я и так знаю. О твоей тактике Федор говорил не раз. Тактика правильная: сцепи зубы и шпарь тоже в лоб. Другого выхода нет. Если противник не отвернет, значит, оба играете в ящик, оба с музыкой — потому что ни ты, ни он в штаны не наложили. Герои оба. Думаешь, среди немцев героев нет? Это только в газетах пишут, будто одни мы храбрые, а они — зайцы. Если б так было, и война давно бы закончилась. Согласен?
— Согласен. Шапками никого не закидаешь.
— Это точно. Вот тут, над самим виском прошла его очередь. Фонарь — вдребезги! Может, фриц и не струсил, отворачивал. Может, решил, что уже срубил меня и незачем теперь рисковать. Короче говоря — хотел уйти от прямого тарана «горкой» и подставил мне брюхо своего «мессера» в полной красе. Ох и вмазал же я ему, Денисио! Ох и вмазал! Видал ты когда-нибудь шаровую молнию величиной с верблюда? Я тоже до этого не видал. А тут — пожалуйста. Она самая.
— А Булатов? — спросил Денисио.
— Ах, Булатов, Булатов… — Микола горестно покачал головой. — Доведись мне и сто лет прожить, такого летчика наверняка не встречу. Чудо, а не летчик. Дитрих-то на чем наших хлопцев ловил? На штопоре. Я ж тебе об этом говорил. Вот Булатов — голову даю на отрез, что это так — и решил заловить немца тоже на штопоре. Поймать его в его же ловушку. Понял, нет? Сделал вид, как делал всегда и Дитрих, будто «ишачка» подранили, а может подранили и самого летчика, Булатов и свалил машину в «штопор». Свалил — и падает, и падает, конец, мол, пришел, добивайте меня, бедолагу. Немец и клюнул. Увидал, что и его, и Булатова ведомые сцепились, как волки, и подумал, конечно, что им не до него, а доконать падающего в штопоре русского соблазн велик, вот и пошел добивать. Пошел не спеша, дело-то верное. Мог бы и издали послать очередь, так нет, уж если наслаждаться победой, так наслаждаться до конца. Не круто пикирует с подворотом, небось, и улыбается, гад. Вот тут-то Булатов и раскрылся. Как ему удалось с такой быстротой вырвать «ишачка» из штопора, одному Богу известно. Дитрих, небось, и глазом не успел моргнуть, как комэск уже был рядом и тут же — из пушки по фонарю, по мотору. Мог бы и трассу еще послать, да уж незачем было. Пошел, пошел костерок к земле, кончилась недолгая песня фрица Дитриха.
— Значит, Булатов…
— Подожди, Денисио. Драка-то общая еще продолжалась. Да какая драка! Комэск приказывает: «Давай опять в карусель, Микола!»
А я и сам вижу: наседают фрицы, остервенели, сволочи, по двое, по трое кидаются на каждого нашего, как голодные псы. Мельком окинул я своих, сердце замерло: треть полка уже нету, а бой еще в самом разгаре, и фрицев еще тьма-тьмущая, и чем все это кончится, можно только предполагать: хорошим кончиться не может.
Между тем Булатов приказывает: «Подзорова видишь? Прикрой его, он без своего ведомого». Подзоров — комэск третьей эскадрильи, мировой мужик, отчаюга, душа-человек и летчик божьей милостью, но как же я могу идти на его прикрытие, бросив своего командира.
Я отвечаю Булатову:
— Я вас прикрываю, командир. Двоих сразу не могу…
Вежливо отвечаю, хотя и предвижу грозу. Предвижу потому, что очень хорошо знаю характерец своего комэски. Душа-то он, человек — душа, да только уж если решит что-нибудь, то лучше не лезть со своими советами да возражениями. Сразу вспыхнет, как тротил. Особенно в бою.
Д а-а… Предвижу, значит, я эту грозу, но комэска из виду не теряю ни на миг, так как в драке один миг — это и есть жизнь или смерть, такие вещи ты, Денисио, и сам отлично знаешь… И вот слышу в шлемофоне… Что ты думаешь я слышу в первую очередь? Мать-перемать? Крик на все небо? Ничуть не бывало. Слышу я такой это протяжный вздох, будто человек долгое время задерживал дыхание, а потом задерживать стало ему уже не под силу, вот он так протяжно и вздыхает. Однако я знаю точно, что должно за этим последовать. Сейчас Булатов тихо, очень тихо спросит: «Разрешите узнать, Череда, кто из нас двоих командир — вы или я?» А? Вот в этом и заключается основное. В интонации, понимаешь? Именно в ней, в интонации — я вижу, как на экране, лицо командира, его глаза, продольную складку меж бровей, слегка вздрагивающие желваки. И уж потом я услышу все остальное.
— Сильное? — спросил Денисио.
— А ты думал как? Короче говоря, хотел я этого или нет, но пришлось мне отвернуть от Булатова, и я пошел за Подзоровым. Не хвалясь скажу: опоздай я на три-четыре секунды, задержись рядом с Булатовым — Подзорова не было бы. Как я успел отсечь падающего на него «фоккера» — и сам не знаю. До этого я в той шайке, что налетела на нас, «фоккеров» вообще не видел… Ну; ладно. Дело — в другом. Срубил я этого фоккера и как-то невольно начал оглядываться по сторонам: где Булатов?
— Эх, Денисио, Денисио! Вот если б довелось тебе, не дай Бог, увидать, как гибнет в бою твой лучший друг или брат, или отец… Да что говорить, все равно словами ничего не скажешь. Тут понять надо…
— Я понимаю, Микола, — Денисио приостановился, закурил, взглянул на небо. — Я понимаю. Увидать не довелось, но… В первые дни войны погиб мой отец. Тоже летчик. На «бомбере» летал.
Микола тоже приостановился.
— Прости, брат. Не знал я.
— Ничего. Срубили Булатова в той драке?
— Срубили… Вогнал я, значит, этого «фоккера» в землю, оглянулся по сторонам — где комэск? И сразу увидал: падает «ишачок» Булатова, падает почти отвесно, вместо левого крыла — обрубок, будто воронье вырвало у сокола это крыло, фонарь разбит, от руля поворота одно решето осталось. Рванул я свою машину к Булатову, зачем — и сам не знаю. Наверно, подумал: если выпрыгнет комэск — прикрою, немцы ведь любят, падлюки, пускать трассы по парашютам. Не в летчика, понимаешь, целят, а в парашют, прострочат его, вот летчик и падает на землю, как куль с песком…
— Дальше-то что?
— Лучше б никакого «дальше» не было, Денисио. И двух-трех секунд не прошло, как вспыхнул «ишачок» комэски, и потянул за собой полосу дыма. И слышу я, вот так слышу, будто рядом, над самым ухом, кричит Булатов: «Микола! Мико-ола-а!» Падает его горящий «ишачок», я пикирую рядом, в глазах у меня ночь, а комэск все кричит: «Мико-ола-а!» Одно только это слово: «Мико-ола-а!» И так до самой земли. Как я и сам не врезался в землю не — знаю. Вырвал машину в самый последний момент. По наитию вырвал, потому что ничего кругом не видел. Где-то там, наверху, идет бой, где-то в стороне смолят зенитки (по ком смолят — и сами, наверняка, не разумеют), внизу догорает мой комэск, а я ничего не вижу и ничего не слышу, кроме этого крика: «Мико-ола-а!» Вот и сейчас то же самое. Будто бьется под черепом этот крик…
Денисио сочувственно покачал головой, сказал:
— Страшно все это…
Летное поле тянулось вдоль лесной полосы, машины, прикрытые ветками, словно приткнулись к старым деревьям и сверху их вряд ли можно было увидеть, потому летчики, механики, мотористы не очень-то беспокоились, когда над головами появлялась «рама» или пара «мессеров», возвращавшаяся после сопровождения бомбардировщиков.
Небольшая группа людей в летных комбинезонах расположилась в тени раскидистого дуба. Остановившись в нескольких шагах от этой группы, Череда сказал Денисио:
— Вот это и есть воздухоплаватели моей непобедимой эскадрильи. Из тех, кто начинал воевать, осталось меньше половины. Да, меньше половины. И в других эскадрильях — не лучше. А в общем — держимся. Ты, небось, думаешь: «Ну и нытик этот Микола Череда. Только и делает, что жалуется…» Думаешь так?