И они появились.
Вначале тот еле уловимый рокот, который донесся будто из-под земли, громким рыканьем раскатился по всей округе, оглушая и заставляя бешено забиться сердце, потом медленно, как на учебных маневрах, без всякой опаски, там и сям показались танки, показались в тот миг, когда выплыло из-за горизонта солнце и, бросив на металл свои лучи, зажгло на башнях прыгающие, словно мечущиеся от неописуемой радости, пляшущие огоньки.
На танках сидели немецкие солдаты, бежали они и рядом с машинами, бежали молча — ни одного выстрела, ни одного вскрика, только все увеличивающийся гул моторов, разорвавший тишину и теперь не умолкающий ни на минуту.
— Приготовить противотанковые гранаты и бутылки с горючкой! — теперь уже во весь голос крикнул лейтенант Топольков.
Его команду повторили десятки голосов, и было видно, как зашевелились в окопах и в отрытых ячейках солдаты, готовясь к бою. Заметив, как изготовились у пулемета Мельников и Хаджи, лейтенант дал команду:
— Без приказа не стрелять. Приготовиться к отсечению пехоты от танков. Передать команду по цепи!
И полетело от края до края траншеи и окопов: «Без приказа не стрелять, приготовиться к отсечению пехоты!»
Может быть, не все этот приказ услыхали, может, не у всех выдержали нервы, но уже через секунду, другую с левого фланга роты лейтенанта Тополькова взахлеб застрочил пулемет, потом другой, и тут же защелкали винтовочные выстрелы. Топольков, увидав, как были скошены десятки немцев, подумал, что они сейчас или остановятся для перегруппировки, или откроют губительный огонь из всех имеющихся у них стволов.
Однако не случилось ни того, ни другого. Будто ничего и не произошло, будто не мертвыми упали десятки их солдат, а прилегли отдохнуть, немцы продолжали молча продвигаться вперед, и все это со стороны казалось нереальным, все это действовало на психику людей значительно сильнее, чем если бы немцы тоже открыли огонь. Так, по крайней мере, думал лейтенант Топольков, и он был не далек от истины.
В коротком промежутке между захлебывающимся лаем пулеметов и винтовочными выстрелами он услыхал изменившийся до неузнаваемости голос солдата Мельникова:
— Ах, суки, в психическую идут. Как в «Чапаеве».
Лейтенанту Тополькову не пришлось подавать команду открывать огонь: и без нее уже по все линии обороны вовсю строчили пулеметы, в ход пошли винтовки, а кто-то, словно пробуя — далеко швырнул ручную противопехотную гранату, взрыва которой немцы, пожалуй, даже не заметили.
— Смех да и только, — сказал Мельников. — Дурья башка.
И в это время полковник Строгов сказал стоявшему рядом с ним капитану Травину:
— Пора, Дмитрий. Алексеевич.
— Да, пора, — согласился капитан.
Они оба находились при артбатареях, правильно полагая, что именно здесь должна быть главная точка обороны, именно здесь будет решаться судьба батальона.
Обе артиллерийские батареи располагались неподалеку одна от другой, почти рядом, хотя Константин Константинович считал более благоразумным рассредоточить орудия так, чтобы избежать больших потерь от прицельного огня противника. Но когда он еще раньше сказал об этом командирам батарей, один из них ответил, хмуро улыбаясь:
— Это же только одно название, товарищ полковник, — батареи. У обоих — и половины нету стольких стволов, сколько должна иметь каждая. И уж лучше будет нанести по немцам один хороший удар из всех орудий, чем два плевых из разных мест.
И командир второй батареи, и капитан Травин поддержали эту идею, с которой, в конце концов, согласился и Константин Константинович.
Сразу же после первого залпа два идущих параллельно друг другу танка одновременно вспыхнули, притом правый круто развернулся на подбитой гусенице и лбом ударил соседа, словно тараня его. И тут же немцы открыли бешеный огонь по всему фронту батальона. Тяжелые танки, выстроившись треугольником, один из острых углов направили прямо на артбатареи. Прицельного огня танки не вели, но упорно шли вперед, имея, наверно, одну цель: смять, раздавить орудия, бьющие по ним прямой наводкой, уничтожить живую силу противника и тем самым пробить дорогу пехоте, тягачам, бронемашинам. Капитан Травин обратился к Константину Константиновичу:
— Хуже всего защищен наш левый фланг… Здесь, товарищ полковник, двоим нам делать нечего. Справлюсь я и один. К тому же командиры приданных нам батарей, по всему видно, дело свое знают.
Константин Константинович внимательно посмотрел на Травина и увидел, как тот отвел глаза в сторону, будто наблюдая за движущимися танками. Не трудно было понять предложение капитана: было ясно, что батареи и солдаты, отсекающие огнем немецких автоматчиков, продержатся недолго, и что вскоре здесь будет все смешано с землей. Левый же фланг примыкал к болотистой местности, и там у полковника Строгова имелся бы хоть какой-то шанс избежать гибели, которая тут была неизбежна.
Константин Константинович ответил:
— Вы правы, капитан, обоим нам здесь делать нечего. Поэтому немедленно направляйтесь на левый фланг и постарайтесь не пропустить фашистов — они наверняка прорываются и там.
— Товарищ полковник, — начал было Травин, но Константин Константинович резко его прервал:
— Это приказ, капитан, и потрудитесь немедленно его выполнить!
Капитан Травин молча козырнул и, пригнувшись, пошел вдоль траншеи. Нет, он не собирался выполнять приказ полковника, хотя и понимал, что этим совершает строго наказуемый проступок. Но, во-первых, он знал, что левый фланг держит рота старшего лейтенанта Макарина, а ему капитан Травин верил так же, как самому себе: все, что можно сделать для обороны фланга, Макарин сделает; во-вторых, капитан Травин никогда не простил бы себе неминуемой гибели полковника Строгова, уйдя от него в безопасное место. Ведь можно же было предположить, что, предлагая полковнику отправиться на левый фланг, капитан Травин заранее был убежден — Константин Константинович предложение это отвергнет и, долго не раздумывая, прикажет ему самому заняться обороной левого фланга, чтоб тем самым уйти от смертельной опасности. Правда, в какое-то мгновение в голове капитана мелькнула коварная мысль: «Но ведь здесь я ничем помочь все равно не смогу, а там…» Но мысль эту Дмитрий Алексеевич тут же отверг. В конце концов честь офицера была для капитана Травина дороже всех других обстоятельств…
Несколько длинноствольных семидесятишестимиллиметровых пушек стояли в пологой балочке и почему-то совсем незамаскированные. Наверное, у артиллеристов не хватило времени, чтобы прикрыть их травой и ветками. Капитан Травин легко выпрыгнул из траншеи и побежал к пушкам. Одна из них, искореженная, с разбитым передком, лежала на боку, возле нее — с лицом, похожим на кровавую маску, опершись спиной на колесо — сидел мертвый солдат, второй, тоже мертвый — уткнувшись головой в песок, лежал рядом; еще одна пушка стояла с развороченным снарядом стволом, и капитан Травин невольно согнулся, увидав, до неузнаваемости искалеченные, точно кем-то истерзанные тела четырех артиллеристов, среди которых, с оторванными ногами и уже истекший кровью, находился и один из командиров батареи.
А танки, ведя огонь, все приближались, приближались как рок, и хотя артиллеристам удалось подбить еще две машины, это не остановило других, рядом с которыми стаями бежали немецкие автоматчики, теперь уже даже не прячась, не прикрываясь танками, и беспрестанно стреляли из своих автоматов. По ним тоже стреляли укрывшиеся в окопах бойцы, но это был до смешного редкий винтовочный огонь, а пулеметы, специально поставленные капитаном Травиным справа и слева батарей для прикрытия артиллеристов, почему-то молчали.
Правее, метрах в ста, накануне были отрыты и хорошо замаскированы ячейки, в которых затаились бойцы с противотанковыми гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Им было приказано до поры ни в коем случае не демаскировать себя и ничего без команды не предпринимать. Но когда немецкие танки пройдут мимо и эти бойцы окажутся как бы в тылу у них, тогда и последует команда вступить в бой.
Сейчас, по мнению капитана Травина, такой момент наступил. И он, пренебрегая всякими мерами предосторожности, метнулся к этим ячейкам, не обращая внимания на автоматные очереди немцев, ни на секунду не прекращающиеся. Добежав до первой ячейки, он упал, стараясь утишить бешеные толчки сердца и заставить легкие войти в ритм. Потом он негромко крикнул, зная, что его команда будет немедленно передана по ячейкам:
— Приготовиться!.
Он не видел притаившихся в ячейках бойцов, но ему было нетрудно представить, кто из них в данную минуту что чувствует. Они все были из его батальона, еще там, в тылу, где формировался полк, капитан Травин почти ежедневно встречался с каждым из них, со многими подолгу разговаривал, многое узнавая из жизни того или иного человека. Его пытливый ум пытался проникнуть в суть существования того или иного, он никогда не переставал удивляться тому, насколько различна эта суть, как — при всей схожести характеров — люди отличаются друг от друга взглядами на саму жизнь и на разные ее явления. Два крестьянина из одной деревни, примерно одного возраста, одинаково нелегко зарабатывающие свой хлеб насущный, оба добрые и милосердные, никак, оказывается, не могут заключить друг с другом мир, потому что один из них считает свой колхоз родным своим домом, где ему в любой момент протянут руку помощи, другой же уверенно, по-крестьянски спокойно, заявляет, что колхоз — это и вправду прибежище, но только для лодырей и разного калибра начальников, которые сидят «вот на этой самой шее», да не только сидят, а еще и погоняют того, на чью шею уселись. И если бы ему, скажем, дали два-три десятка гектаров земли, да разрешили бы заиметь две-три лошаденки, он со своей женушкой накормил бы столько людей, что какой-то там колхозной бригаде (из полсотни человек) и не снилось… И спорят, спорят по этому поводу два хороших человека, а капитан Травин в этот спор вступать не желает. И не только потому, что плохо знает крестьянскую жизнь, но и потому, что не хочет обидеть кого-нибудь из этих людей.