еловечное?
Петька видел и изрешеченные пулями борта и крылья машины Строгова, и без кровинки — лицо друга своего командира, видел, как летчик безжизненно положил руки на борт кабины и опустил на них голову, как подходили к машине другие летчики, останавливались и молчали, ни о чем у Строгова не спрашивая, и все это, пробиваясь, словно сквозь холодный туман, к сознанию Петра Черемушкина, к сознанию, тоже словно окутанному холодным туманом, заставляло механика, хотя он этого и не хотел, ощущать нависшую над ним беду, однако он гнал от себя это ранящее его предчувствие, гнал, как может человек гнать от себя злые мысли. Делая вид, что не обращает внимания на столпившихся у самолета Строгова летчиков и механиков, он отошел подальше от стоянок и поближе к накатанной взлетно-посадочной полосе, остановился и, чуть наклонив к плечу голову, стал прислушиваться к небу. Оно молчало. Правда, где-то в стороне, скрытые дымкой, пролетели, донеся до Черемушкина смутный гул, бомбардировщики, но этот гул был ему не нужен, ему нужно было совсем другое…
Он стоял в такой вот неподвижной позе, чуть склонив голову набок, очень долго (Денисио, с чувством горечи наблюдавший за ним, почему-то подумал: «Вот кончится война и какой-нибудь скульптор, хоть раз увидавший такую картину, обязательно вылепит скульптуру авиамеханика, с великой тревогой и с великой надеждой прислушивающегося к зловеще молчащему небу, ожидая возвращения из боя с-в-о-е-г-о летчика»), потом, с трудом передвигая, как тяжело больной человек, ноги, медленно побрел назад, к стоянке Строгова. Он шел и теплилась, едва ощутимо теплилась, точно уже угасающий костерок, слабая надежда: вот сейчас вылезет из кабины летчик Валерий Строгов (до сих пор не вылезал только потому, что очень уж устал) и крикнет: «Не горюй, брат, твой командир не долетел до базы всего полтора десятка километров. Что-то там у него с мотором, присел на вынужденную…» А то еще возьмет да и спросит, смеясь: «Петька, а правда, что вы с Василь Иванычем вдвоем решили взорвать рейхстаг?» И тогда Петька, несмотря на то, что летчик Строгов — старший лейтенант, а механик Черемушкин не имеет никакого офицерского звания, бросится к этому старшему лейтенанту, обнимет его и, никого не стесняясь, заплачет от счастья.
Летчик и вправду вылез из кабины, что-то негромко сказал приблизившемуся к нему командиру эскадрильи Миколе Череде, отошел на два-три шага от самолета и закурил, жадно затягиваясь дымом. Потом, взглянув на Черемушкина, подошел к нему, положил руку на его плечо и сказал так, будто слова застревали в горле:
— Что ж поделаешь, брат… Война…
Поляна оказалась далеко позади, а Денисио, глядя на землю, все не мог отрешиться от мысли, что до сих пор видит глаза механика Петра Черемушкина, в которых после слов Валерия Строгова застыла такая боль, которой хватило бы и на тыщу простых смертных людей…
А вот и еще одно полюшко-поле, где тоже какое-то время базировался истребительный полк, и в том числе — эскадрилья Миколы Череды. Это здесь произошел эпизод, о котором долго вспоминали летчики.
В тот день после успешного воздушного боя, в котором четверым нашим истребителям удалось срубить двух «фоккеров», они возвращались на базу, когда один из них, лейтенант Юрий Киселев, вдруг пошел на снижение, сказав по радио Миколе Череде:
— Забарахлил мотор, командир. Не тянет. Иду на вынужденную. Случилось это, к счастью, уже на нашей территории, хотя до базы было еще далековато — километров пятьдесят. Микола ответил:
— Садись, по возможности маскируйся, вышлю механика.
Киселев сделал круг над каким-то небольшим населенным пунктом и благополучно приземлился неподалеку от него рядом со старыми стогами соломы.
С запада доносился гул артиллерийской канонады — фронт приближался, и Киселев с тревогой подумал, что если к вечеру он отсюда не улетит, то будет уже поздно: ночью здесь уже наверняка будут немцы.
Кое-как прикрыв крылья своего «ишачка» соломой, летчик присел в тени стога, закурил. Над ним пролетало к линии фронта несколько пар штурмовиков под прикрытием четверки «чаек» и вскоре оттуда, куда они летели, послышались раскаты бомбовых ударов.
Да, фронт быстро приближался, и это не могло не вселять в летчика все большей тревоги.
И вдруг он увидел, как к нему во всю прыть мчатся два мальчугана, мчатся так быстро, будто их кто-то преследует. Вот они приблизились к нему и тот, что постарше, мальчишка лет двенадцати; еле переводя дыхание, бессвязно выпалил:
— Дяденька летчик, мы вот с Тимкой… У нас в деревне мужиков кроме дядьки Захара нету, кто на фронте, кто в лес ушел, а дядька Захар… Маменька наша сказала: «Бегите к дяденьке летчику, пускай чичас же упархивает…»
Киселев, ничего толком не поняв, спросил:
— Тебя как зовут-то, малец?
— Меня? Меня Павкой. А он — Тимка. Фамилии наши — Богатовы.
— Ну вот что, Павел Богатов, — сказал Киселев, — давай-ка все по порядку. Кто такой дядька Захар, почему я должен срочно упархивать.
И Павел Богатов рассказал по-порядку.
Деревня их называется Причумка, потому что речка, что течет вон там, за деревней, называется Чумкой. А колхоз, который был в деревне, прозвали именем Горского. Кто такой Горский — ни Павка, ни Тимка Богатовы не знают. Да и нету теперь вообще никакого колхоза, потому что весь скот угнали колхозные пастухи на восток, а все правление, кто не на фронте, ушло в леса. Остались одни старухи и несколько нестарых женщин, которые, как вот мать Павки и Тимки — больные.
А теперь вот насчет дядьки Захара. «Убивец он самый настоящий. За „убивство“ в пьяном виде колхозного тракториста отсидел десять лет, вернулся из тюрьмы такой злой, как вурдалак, говорит мамка. Когда все мужики ушли, он стал ходить по хатам и говорить: „Чтоб все слушались моего приказу, потому что я буду теперь тут хозяином. Немцы не сегодня-завтра заявятся и поставят меня полицаем, ихние люди, уже сказали мне об этом. И тогда я кого хочу буду миловать, кого хочу — казнить.“ А казнить у него есть чем: и винтовка у него есть, и гранаты.
Сейчас дядька Захар пьяный спит, а как проснется, обязательно начнет стрелять из винтовки и по самолету, и по летчику. И гранаты в ход пустит. Чтоб перед немцами уважение заслужить, говорит мамка. Потому и упархивать дяденьке летчику „надо чичас же“…»
Не из трусливого десятка был лейтенант Киселев и, если б не подумал о том, что эта сволочь, дядька Захар, может поджечь самолет, то, пожалуй, ничего особенного и не предпринял бы, ожидая, когда на «У-2» привезут его механика. Но теперь решил, что необходимо предпринимать какие-то срочные меры.
В первую очередь, он стал копаться в моторе. И тут же вспомнил, как, будучи курсантами, он и его друзья во всю ивановскую чертыхались, когда приходила пора сдавать зачеты по мотороведению. Только и слышалось: «На кой нам сушить мозги всякими этими проводочками, жиклерами, степенями сжатия и прочей чепухой? Для чего тогда существуют авиатехники, авиамеханики, инженеры? Дело летчика — летать!»
И вот он сейчас копается в этих самых проводочках, с неприязнью поглядывает на не такие уж сложные премудрости двигателя «И-16», на чем свет клянет себя за то, что в свое время так непростительно халатно относился к изучению моторов, и уже хотел было, отчаявшись, бросить бесполезное занятие, когда вдруг случайно заметил: у одной из свечей каким-то образом отсоединился провод. Получилось, что один цилиндр не работал, отсюда и резкое уменьшение тяги, и перебои в работе всего мотора.
Устранив неисправность, лейтенант Киселев забрался в кабину и, преодолевая необыкновенное волнение, начал запускать мотор.
Мотор заработал сразу же, с первой попытки. Приборы не показывали никакого отклонения. Можно было выруливать, ставить машину против ветра и взлетать. Однако лейтенант, почти совсем убрав газ, вылез из кабины и, вытащив из кармана комбинезона плитку шоколада, которую он всегда брал с собой в полет как НЗ, отдал ее мальчику.
— Раздели это на три части, — сказал он улыбаясь. — Одну отдай своей маме, одну — Тимке, и одну — себе… А теперь быстро бегите домой, чтобы вас не увидал дядька Захар…
Он взлетел и, сделав полувираж, развернулся и взял курс на свою базу. Набирать большую высоту не стал — встречаться одному даже с парой «мессеров», которые могли оказаться на пути, не входило в его планы. Тем более, что в бою, из которого он недавно вышел, расстрелял почти весь боезапас. Если что и оставалось, то не больше, чем на одну пулеметную очередь.
И вот не прошло и пяти минут после взлета, как лейтенант Киселев, оглянувшись назад, увидал немецкий истребитель — «мессершмитт». В том, что летчик «мессера» тоже его заметил, можно было не сомневаться: хотя и не резко, но он все же пикировал на «ишачок», заметно сокращая расстояние.
Невольный холодок пробежал по телу лейтенанта Киселева. Конечно, если бы ему было чем драться, он чувствовал бы себя увереннее. Один на один — это не страшно (на миг мелькнула мысль: а почему на один? Может, его напарника сбили? Тогда немец наверняка будет драться с особой яростью). Но когда патронов — кот наплакал, тут уж легко не будет.
А «мессер» был уже совсем рядом. Висел, как говорят, над головой, готовый в любое мгновение ударить из пулемета или из пушки прямо по кабине.
Киселев решил сманеврировать на глубоком вираже. Намного уступая «мессершмитту» в скорости, «И-16» настолько же превосходил его в маневренности. Недаром по словам Денисио испанцы называли его «моска» — «муха».
Однако глубокий вираж мало что дал Киселеву. Немец рванул свою машину вверх — и снова оказался над головой у Киселева. А потом опять спикировал, но теперь уже оказался на той же высоте, что и лейтенант, и, прибавив скорости, прошел с Киселевым на параллельном курсе, обгоняя его, будто специально подставляя борт своей машины под удар. Но самым удивительным было то, что немец, перед тем как обогнать «ишачка», несколько секунд висел у него на хвосте — самое удобное положение, чтобы обстрелять противника почти без промаха.