Я всегда найду выход, найду силы и место для счастья.
Но если я не решусь сейчас, не рискну, то я потеряю гораздо больше, чем найду.
Я повернулась и побежала назад. Генрих успел уже выйти из зеркала, а я подбежала слишком поздно: его поверхность затвердела и не выпускала меня. Я заколотила что есть силы по стеклу, зовя его, но король меня не слышал. Он уходил, не оборачиваясь, вдруг потеряв свою гордую осанку, словно постарел на много лет.
– Генрих! Генрих!..
В отчаянии я колотила по стеклу, понимая, что у меня больше нет выбора. Больше нет Генриха. Больше нет будущего с ним. И вот тогда все сомнения, все размышления, все теории и логические построения разбились об одну ясную, как божий день, мысль:
«Я его люблю! Сильно, отчаянно, как не любила никого прежде. Я дура, идиотка, последняя тупица, что промедлила и не побежала за ним сразу…»
Я сползла на колени у зеркала и рыдала, глядя вслед тому единственному, кто стоил того, чтобы вернуться в безумный мир магии.
– Прошу, прошу, пусти меня назад, – молила я зеркало. – Прошу!
Я разбила в кровь руки, колотя по неровной поверхности обсидиана. Я молила зеркало и богов, рыдала навзрыд, обещала все на свете, лишь бы мне дали еще один шанс.
Не знаю, сколько времени я провела так. Все ждала, вдруг боги ответят на мои молитвы. Но потом поняла, что все потеряно. Пути назад нет.
Я попыталась встать, чтобы выйти к Катюхе, но не смогла даже двинуться: похоже, коридор вытянул из меня все силы, и я умру здесь, вечно глядя в пустую комнату мира, который я прежде ненавидела, а теперь желала вернуться больше всего на свете.
Когда за стеклом вдруг открылась дверь и я увидела, как Генрих возвращается с Верховным Жрецом, я подумала, что уже брежу. Сил хватало только на то, чтобы закричать. Они не слышали моих воплей, а вот я их слышала очень хорошо.
– Ваше величество, это опасно. Вы можете погибнуть там, – уговаривал Генриха Верховный Жрец.
– Я должен убедиться, что с ней все в порядке, что она счастлива. Тогда вернусь. Я не смогу спать спокойно, не будучи уверен, что с Эллен все хорошо.
– Прошу вас подумать о стране, ваше отсутствие будет сложно скрыть.
– Впервые в жизни я не хочу думать о стране, – прервал его Генрих. – Выполняйте.
Жрец снова полоснул себе по руке и по руке короля. Стекло задрожало, растаяло, и Генрих увидел меня. Зареванную и с разбитыми руками.
Не говоря ни слова, он сгреб меня в охапку, вытащил из зеркала, целовал, целовал как безумный. И все это молча, под взглядом онемевшего Жреца. Пачкая одежду и кожу короля кровью, я целовалась с ним, крепко обняв его за шею. Не отпущу… не отпущу больше…
– Не отпущу больше никуда, слышишь? – сказал он то же, что думала я. – И больше никогда не уйду…
Эпилог
Мой портрет был готов. Племянник маэстро Фермина изобразил меня так, что, если повесить два портрета рядом, казалось, мы с Генрихом чуть повернуты друг к другу. Мои глаза на портрете не были грустны. Они светились от счастья. Не потому, что художник решил придать им этот блеск и свет, а потому что я больше не печалилась по другому миру. Ведь у меня был этот.
Дни и ночи мы проводили вместе с Генрихом. Днем руководили страной, которая теперь расширилась до владений халифата, а ночью сплетались телами, душами и магией на огромной супружеской кровати, которая ни дня не пустовала с момента нашего возвращения из Гефеста.
Я много чего боялась, оказавшись с королем в спальне впервые, но едва он нежно прикоснулся ко мне, как страхи прошли, ведь это тоже был Генрих, пусть и непривычно нежный и пылкий. Мы рухнули на кровать в едином порыве страсти, торопливо раздевая друг друга. Сомнениям на этом ложе места не осталось. Я открывала еще одного Генриха. Уверена, что и он познавал другую Эллен.
Спустя месяц пришла неожиданная новость о том, что скончался мой отец. Она не расстроила меня. Я ничего не чувствовала по отношению к нему, не осталось ни обид, ни горечи. Только легкая благодарность за то, что я узнала Генриха благодаря ему. Но Альбион удивил: отец не смог лишить меня наследства, как ни пытался. Другие семьи отказали ему в этом, а потому я являлась теперь представителем своего семейства и принимала решения, участвуя в руководстве страной. Думаю, другие семьи Альбиона не решились исключить меня, потому что уже слышали, какие мы с Генрихом сильные маги. С нами сейчас искали дружбы все соседние государства.
В канун Нового года я попросила Верховного Жреца о подарке: снова войти в черное зеркало. Не для того, чтобы уйти, а чтобы оставить Кате подарок и письмо, в котором изложила всю эту историю. Я написала, что всегда буду любить ее, как сестру, как самую близкую подругу. И рассказала маленький секрет, о котором еще не говорила мужу.
Муж… Так странно было, наконец, начать думать о Генрихе именно так, а не как о короле. Но он так сильно поменялся. Я с радостью наблюдала, как оживает его лицо, и сама оживала, стоило ему прикоснуться ко мне.
Мы постоянно целовались, обнимались, держались за руки. А еще вспоминали наши прежние стычки и смеялись до боли в животе, а потом жалели тех испуганных и нерешительных Генриха и Эллен. Как хорошо, что они бодались и сталкивались лбами, пытаясь проломить броню друг друга. Под этими панцирями горели жаждой любви самые пламенные и страстные сердца.
Вместе мы были сильнее любых страхов. Ну, почти любых… Сегодня мне предстояло кое в чем признаться королю, а я и сама была напугана и еще боялась, как он это воспримет.
Но пока Генрих смотрел на мой портрет и улыбался.
– Прекрасная работа! – Он похлопал художника по плечу. – Думаю, ты заслужил должность при дворе.
Маэстро Фермин и художник вышли, счастливые от того, что парню удалось устроиться на службу.
– Ты сегодня немного не так счастлива, как на портрете, – вдруг сказал король, когда они вышли, и повернулся ко мне.
– Ты меня так хорошо знаешь, – зарылась я носом в его ворот.
– Да что такое, Эллен, милая, скажи? Кто тебя обидел? Я?
Я замотала головой.
– Никто…
– Тогда что случилось? Ты чего-то хочешь? Чем-то расстроена? Или, наоборот, счастлива? Я с тобой никогда не угадываю… – Король мягко целовал мое лицо короткими нежными прикосновениями губ. – Ну, скажи, милая… Хочешь, просто обниму?
Я прижалась к нему крепко, так плотно, как только могла. В вопросах Генриха светилась любовь и безграничное терпение, которому я сама в душе сильно удивлялась. И хотя я училась доверять, уступать и обсуждать, мне все равно иногда было больно и страшно. Но он мог одними объятьями и несколькими ласковыми словами стереть налет прошлого и сделать так, чтобы настоящее снова заиграло яркими красками.
– Генрих… – Я улыбнулась ему. – Как же я тебя люблю!
– А вот теперь твои глаза горят от счастья, проказница. Ты что-то затеяла?
Король ласкал меня взглядом, так что я чувствовала эту нежность на своей коже. Как еле уловимое дыхание ветра…
– Нет. Это мы что-то затеяли… что-то новое… И мне страшно и радостно одновременно. Ты станешь отцом, Генрих.
Я сказала это и испугалась, что король не обрадуется, но впервые увидела, как может вмиг озариться радостью и счастьем его лицо, как разглаживаются морщинки на лбу и появляются возле глаз, а сами глаза вспыхивают таким светом, такой нежностью и любовью, что мне вмиг перехватило дыхание. Хотелось бесконечно смотреть в его глаза.
Он вдруг подхватил меня на руки, закружил, а потом осторожно поставил на пол.
– Это ведь можно?
– Я не хрустальная, – засмеялась я и первой прижалась к его губам.
Самое главное, я ни дня, ни минуты, ни секунды не пожалела, что осталась с ним. Что выбрала путь с ветром. У нас были бури, затишья и ласковые бризы. Но они были наши. И думаю, то же самое он мог сказать про меня. Наводнения, снежные бураны и проливные дожди сменялись ласковыми прикосновениями капель или волн к коже. И это были наши колебания, споры и конфликты, в которых мы учились налаживать, обсуждать и договариваться. И всякий раз наградой было еще больше любви. И больше магии для холодного ветра и строптивой воды, ставших теплее и ласковее.